Закрыты турецкие краны в туалетах. Не пахнет нефтью.
Твердиевич не был дома три месяца. Семья жила под Ростовом. Хотел ехать на эти выходные, да засранец Вязенкин с теми трупами поломал все планы. Премьер не отпустил к жене и детям: сказал — разбирайся, пресс-служба! Сам уехал. Вроде и трупы те уж стали забываться. Но Твердиевич знал, Премьер обид не забывает — должность у него такая.
Такие мысли беспокоили Андрея Андреевича.
— Ну, мужики, вы накурили, — сказал Твериевич, включив электрический чайник.
Чайник скоро закипел.
— Ты, Андрей Андреич, для начала приведи-ка сюда своего друга. — Сергеев придвинул к себе пепельницу. — Посмотрим на парня вблизи. Ты не шуми на него. Скажи, люди из Ханкалы приехали грязные, усталые, хотят о красивой жизни поговорить.
Твердиевич удивился и обрадовался, не смог сдержать возгласа:
— Он?!
— Ты приведи, приведи. Нам надо ему пару вопросов задать.
Твердиевич у двери уже обернулся.
— С оператором?
— Да нет, одного.
Вязенкин собирал вещи. Встревоженный не на шутку Пестиков умытый и причесанный, если прической можно было назвать пучок соломы на круглой его голове, участливо спрашивал:
— Гриня, е-мое, ты ж не виноват.
— Пест, не маячь.
Вязенкин стянул с матраса простыню, с подушки наволочку. Свернул и сунул белье в дорожную сумку. Небрежно покидал вещи.
Пестиков вскочил, забегал по комнатке.
— Гри-иня! Впервой будто? С Ханкалы два раза выгоняли тоже за нарушение правил аккредитации. А тебе втык в редакции? Наоборот, премию за хорошую работу! Наши же как? Чем хуже, тем лучше — ни дня без фкандала!
Шепелявит Пестиков.
— Не маячь, — Вязенкин выглядел спокойным, но голос на нервах. — Тут другое. Я кому-то на мозоль наступил, больно наступил. Вася сказал, уезжай. Вася не станет просто так сотрясать воздух. — Вязенкин поднял сумку с пола. — Времена, Пест, меняются.
Пестиков сигарету помял и раскрошил, выбросил прямо на пол.
— Ну и пес с ними, Гриня. Жди меня в Пятигорске. Оттянись там.
Вязенкин полез в карман и вынул пачку денег. Отсчитал.
— На, Пест, тут тысяча долларов, как обещал.
— Гри-иня!..
На улице кто-то подошел к вагончику. Через пару секунд в оконном проеме появился Андрей Андреевич Твердиевич, буркнул, что Вязенкина вызывают для разговора в Дом правительства. Вязенкин пошел, сказал на выходе Пестикову:
— Мне скоро ехать, — глянул на часы. — Вася машину из Моздока вызвал. Капусту. Через час его «Нива» должна быть у наружного капэ. Ты, если я задержусь, сходи, скажи Капусте, чтобы ждал.
К Дому правительства шли молча. Вязенкин целил прищуренным глазом в затылок Твердиевичу. Тот отмахивал широченно. Они протопали по ступенькам на второй этаж и вошли в комнатку пресс-службы.
Вязенкин остался стоять у двери.
Двое мужчин в сизом табачном дыму возле компьютера. Лиц сразу не рассмотреть. Когда рассмотрел, удивился Григорий — одинаковые лица, как на фотографии нерезкой, матовые портреты. Он приготовился к драке. Но «матовые портреты» не менялись в своем выражении, только рассматривали его. Показалось Вязенкину, как-то равнодушно рассматривали, будто с ленцой: надо изучить человечка — изучим, покалечить надо — так покалечим, типа, работа такая.
Взорвался Твердиевич:
— До конца не ясно, зачем этот человек приезжает на Северный Кавказ. Но он регулярно снимает скандальные репортажи, в которых старается опорочить работу правительства, федеральных сил, участвующих в контртеррористической операции. Напрашивается вопрос, почему реакционные силы знают его фамилию.
Твердиевич сбился. Он вдруг понял почему — телевизор ведь смотрят и там за бугром. Но взял себя в руки и продолжил:
— И все-таки в селе на митинге была названа его фамилия. Именно. Его последний репортаж привел к неприятным, больше сказать, трагическим последствиям!
Вязенкин слушал и краснел лицом. На последних словах он «кинулся в драку».
— Ты дурак совсем! Какие последствия?.. Кто заставил меня снимать, ты знаешь. Не гони пургу. Тебе переписать все мои репортажи? Если ты найдешь там, хоть слово неправды, я извинюсь. Но ты, ты… За такие слова я тебе руки больше не подам — понял?!
— Водку вы жрали неделю! Надо было деньги отрабатывать. Еще не известно, кто тебе платит. А то, может, оттуда? — Твердиевич взмахнул рукой. — Там твои хозяева?!
— Руки не подам!! — орал Вязенкин.
Если бы побледнел Вязенкин, то «серые костюмы» не стали б терять время. Но Вязенкин сделался красным как рак: так настойчиво лез в драку, что контрразведчики на глазах изумленного Твердиевича вдруг поднялись со своих мест и представились по полной форме:
— Майор федеральной службы безопасности Сергеев, это товарищ Иванов, капитан. Смотрю, ты парень горячий.
Твердиевич глупо хлопал глазами.
— Андрей Андреич, — щурится майор, — будьте любезны, оставьте нас. Мы займем ваш кабинет минут на десять — не против?
Твердиевич, ничего не понимая теперь — «все с ума посходили!» — вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Майор теперь на Вязенкина сощурился.
— С живинкой работаешь? В кузнечном ремесле есть такое правило — работать с живинкой. С живинкой, значит, чтобы ручная работа сразу бросалась в глаза, что «от души» означает.
Вязенкин притих, слушает, кровь стучит в висках.
Майор все о своем.
— Один на такое дело посмотрит, скажет: криво же, смотрите, эта загогулина не догнута, а здесь молотком, видать, с дурьей силой вдарили, вмятинка лишняя получилась. Не ровно ж, криво. Кузнец, мужик правильный, скажет: идите-ка вы к такой-то маме! Не криво, а с живинкой, оживленная, значит, моя работа. Без обмана, значит, — с сердцем и душой.
Вязенкин чуть охолонул, задумался — издалека начал майор. Не жди добра. А майор гнет свою линию:
— Но знаешь, беда какая? Не богат тот кузнец, что с живинкой работает. Другой, конкурент его, поставил дело на поток. Богатеет сукин сын; мужик он в принципе неплохой, просто конъюнктуру рынка просек. Видал, каков стервец?
Майор сделал хитрое лицо, сразу исчезла матовость, — стал он похож на простецкого мужичка: морщинки потянулись от глаз, по щекам две рытвины обозначились тенями.
— А кузнец, который работает с живинкой, знаешь, что на это говорит? Вручную сделать, ровно не получится. Пусть криво, зато от души. Умный не скажет, дурак не заметит. Каково, а?
Они были лицом к лицу, так же, как с Твердиевичем, у вагончика. Тогда Вязенкин готов был биться до конца, даже драться до крови. Но сейчас… Этот невысокий серенький человек говорил странные вещи, и тайный смысл сказанного, как синие горы в минувший четверг, стал проясняться перед Вязенкиным. Он уловил знакомые интонации: не такие, что выделяют речь человека — а его характер. Макогонов!.. Подумал про Макогонова, и захотелось сказать этим эфэсбэшикам, что он такое видал! Да если б они знали, — что он же за наших, за них! Стоп. Выходит, что нет третьей стороны?! Как же так? Ведь вся его работа строилась до сих пор именно на этом — «наша профессия — новости». Получается, он был не прав. И стал прав только теперь, когда разглядел детали. Детали, детали… Будь они прокляты эти детали — зачем он согласился смотреть!.. По-другому теперь зазвучали слова Гоги Мартыновского, страшно зазвучали: «Главное — вовремя остановиться». А он уже проскочил свою остановку. «Зачем я нужен майору? Чего он время тратит на меня?» — размышлял Вязенкин и не понимал.
— Дело в том, — продолжал майор Сергеев, — что всякое государство, есть власть, а всякая власть — насилие. Правильно? Но… Насилие тоже имеет характерный окрас. Поэтому всякая правда о насилии неоднозначна, даже если она самая правдивая. Есть критерий, — красиво умеет говорить майор. — Объективность в контексте разговора о насилии понятие далеко не объективное. Когда один — назовем его «некто» — в споре выстраивает свою правдивую историю, всегда найдется «кто-то», кто скажет: «В вашей правде половина лжи, если не все!» Каково — а? Первый спорщик тут же обвинит второго в необъективности и предвзятом отношении. То есть — смотря с какой стороны взглянуть на насилие. Вот зерно — уловил?
Вязенкин хотел кивнуть, но получилось неестественно — сморщился.
— Вообще все зависит от приближенности или удаленности каждого из спорящих к абсолютному нулю справедливости. Во всякой религии этот нуль есть Бог. — Сергеев спросил в лоб, но словно с издевкой: — В Господа-то веруешь?
Вот вам и здрасте — до Бога добрались!
Повисла пауза.
— Верую, — ответил Вязенкин, — как могу. Как все.
— Ну вот, — обрадовался майор. — Можешь ведь как люди. А Твердиевич говорит, что ты с боевиками связан, им информацию передаешь, говорит, что тебя надо проверить, пощупать по-хорошему. Что скажешь на это — а?
Расслабился Вязенкин, разомлел от философской речи майора-контрразведчика. Тот и вдарил — неожиданно, исподтишка как бы. Начали его щупать по-взрослому, как говорил в таких случаях подполковник Макогонов.
— Это глупость, дурь, нелепость, — промямлил Вязенкин.
Майор придвинулся к нему вместе со стулом и стал спрашивать в упор. Спрашивал — слушал:
— Кто от тебя требовал снять тот репортаж?
— Москва, редакция. На лентах же выскочило сразу.
— Если бы не требовали, снял?
— Наверное. Работа такая. Вы ж знаете, какой компании я служу. Имидж и все такое.
— Кто к тебе подходил в тот день, заговаривал с тобой, намекал, может быть, типа: сними, а то правду никто не показывает?
— Рябой… Он из местных, с Шатойского района. Точно! Он с того самого села, откуда привезли обгорелые трупы. Там еще зачистка была немного раньше. Госканал показывал, нас не взяли на съемки. Имидж… Фамилию, не вспомню, имя… горское имя, тоже не помню. Андрюха Твердиевич знает. Рябой сегодня ночевал у него. Он тогда в периметре зудел в ухо. Да они тут все об одном талдычат: мир, мир! Черт их поймешь, мутный народ, так скажу.
Контрразведчики переглянулись. Второй, Иванов, что-то чиркнул в блокноте; он покашливал все время, будто простужен был.