В Пятигорск въехали спустя два с половиной часа. Вязенкин денег отсчитал Капусте, как договаривались, пожал его каменную ладонь. Капуста сказал, если что нужно, звоните, оставил свой телефон и погнал «Ниву» обратно.
За стеклянными дверями «Интуриста» Вязенкин наконец ощутил все прелести цивилизации. Встретил Лешку Дудникова, корреспондента Госканала. Лешка сиял. Они обнялись, как водится среди военных корреспондентов. Планы на вечер? Совпадают планы — посидеть в баре, поглазеть на девчонок. В номере Вязенкин, будто назло всем обстоятельствам и неприятностям, кинул сумку посреди комнаты, пнул ее ногой. Откинув занавески, распахнул балконные двери. На гору Машук вверх по канатной дороге скользил подвесной вагончик с людьми.
Некстати вспомнил Сашку…
Подумал, что надо ополоснуться: полез в ванную прямо в носках, трусах и кислой прелой майке. Разомлел в горячей воде. Слушал тишину и скрипы кровати в соседнем номере. Через полчаса он выбрался из ванны и улегся на чистые хрустящие простыни, подложив руки под голову. На стене тикали электронные ходики. Вязенкин присмотрелся: секундная стрелка дергалась, но стояла на месте. «Батарейка сдохла», — подумал Вязенкин и улыбнулся широко по-детски. Непередаваемое состояние блаженства завладело его телом.
Так он и уснул.
За окном быстро стемнело, замерла канатная дорога на Машук. Пятигорск мерцал огнями; где-то внизу на первом этаже «Интуриста» в баре заиграл ансамбль.
Часть вторая. Для драматурга важна сущность
Эрик Бентли. «Жизнь драмы»
В кабинете у психиатра.
— Я понимаю, вы обязаны хранить врачебную тайну, но… прошло много времени, я хочу знать, что было со мной. Не со мной, если иметь в виду не меня, а моего героя. Вы, как психолог…
— Ни в коем случае не психолог — психиатр! Психолог работает со здоровыми людьми, мои пациенты — душевнобольные.
— И все-таки?
— Ваш случай весьма необычен. Длительное стрессовое состояние, конфликт с женой, родителями, недосыпание, плюс алкоголь. Транзиторный психоз. Другими словами, острое полиморфное психотическое расстройство с симптомами шизофрении.
— ?
— Не пугайтесь. У здоровых людей случаются приступы шизофрении, и как показала практика, это не приводит к патологическим изменениям структуры мозга. Одним словом, вы остались здоровым и в разуме. Шизофреник не может жить в триадном мире.
— ?
— Шизофреник может существовать только один: сам с собой или вдвоем с кем-то, кто будет его слушать. Третьего не дано. Простите за образность высказывания.
— Но что было необычного во мне, моем герое тогдашнем?
— Хм. Не отвечу так сразу. Но ведь вы и ваш герой можете жить в мире людей?
— Да.
Гулять… Да так, чтобы с цыганами и медведем!
Ему хотелось праздника: чтобы вокруг него суетились люди — женщины в шелковых платьях на голое тело. Ах, эти ароматные коленки — остренькие, округлые в чулочках и гольфиках. Ножки — туфельки; губки — пухлые, бессовестные; грудки под кружевными сорочками. И чтобы пуговки были небрежно расстегнуты.
Немолодая и некрасивая горничная катила по коридору тележку с грязным бельем. Вязенкин посторонился; он проспал час не больше — взбодрился, резало в глазах со сна. Тележка прокатилась мимо, пахнуло средствами гигиены.
— Девочек не хотите? — интимно спросила горничная. — Недорого, восемьсот за час. В баре дороже. Наши девочки чистые, проверенные. Из местных.
Одиноким колокольчиком звякнул остановившийся на этаже лифт. Будто в оправдание, что не хочет «из местных», Вязенкин сказал:
— Душа, мать, праздника требует.
Посетителей в баре было немного: мягкий приглушенный свет, столики с креслами. За одним столиком в центре зала сидят сразу пять девушек: перед ними пепельница и фужеры с минералкой. Вязенкин, пройдя к барной стойке, ощутил на себе пять пар жадных взглядов. Он кивнул Лешке Дудникову, сидевшему на угловом диване. Лешка поднял бокал с коньяком.
— Будем, — сказал Вязенкин и, оставив сдачу бармену, опрокинул первые пятьдесят граммов.
Лешка оказался приятным собеседником. Он умел слушать. Вязенкин заказал Прасковейского коньяку и толстую вонючую сигару.
— Леха, — Вязенкин пьяно обнимал Лешку Дудникова, — а поехали на поезде. Коньяка возьмем. Сига-ар. Самолетами боюсь летать. Леха, давай за пацанов выпьем.
Леха, правильный парняга, сделался серьезным. И они выпили.
В дальнем углу бара ансамбль исполнял про женщин:
— «Ах, какая же-енщина, какая женщина! Мне б таку-ую».
Из пяти остались три девушки. Вязенкин все шептал на ухо Лешке Дудникову, что, наверное, он зря согласился смотреть… Но где еще он столько правды узнает о жизни?
— Война, Леха, это как… как руку отпилить и на срез рассматривать. Вот тебе сухожилия, вот сосуды, артерии. Кость. Мя-асо. Снаружи все вроде гладенько, а на срез глянешь — дрянь, и воняет тухлым.
Лешка Дудников коньяк правильно пьет: плеснет на донышко, ароматом насладится и цедит, цедит. Вязенкин слюняво тычется Лешке в ухо.
— Хочешь, про Сашку расскажу, хочешь? Честно, брат, помирать буду, а мне Сашка зачтется. Добро, брат, оно знаешь?..
Лешка говорит, пора девчонок брать: народу в баре прибывает, суббота ведь, так ни одной не достанется.
— Леха, тебе какую? — кричит Вязенкин. — А мне вон та брюнетка в розовом. Ты ее себе, что ли, присмотрел?
Лешка интеллигентно подсел к девицам в центре зала.
Вязенкин остался один.
Плывет перед глазами: музыка грохочет — смазывается песня в длинный стон. И вдруг прямо перед ним появляются ноги в набедерной повязке, выше сорочка с кружевами. И рыже-огненный ураган поверх кружев.
— Молодой человек скучает?
Вязенкин прищурил глаз, чтобы не двоилось. Огненная сразу близко подсела и ладошку положила ему на колено.
— Алена, — голос приятный, а ладошка скользит вверх по бедру. — А вас?
Вязенкин заказал коньяк и песню. К полуночи Вязенкин пришел в себя: двоиться в глазах перестало — пил еще, но больше не пьянел. Лешка Дудников с той брюнеткой в розовом вышел из бара незаметно для Вязенкина. В полночь за соседним столиком началась драка. Огненная вцепилась в Вязенкина — сиди, не лезь! В бар ввалились омоновцы в серых комуфляжах. Драчунов уложили мордами в пол. К Вязенкину подошли двое в масках, грозно спросили документы. Вязенкин протянул удостоверение.
— Да мы тебя знаем, — радостно сообщил омоновец. — Ты из Чечни. В новостях показывали. Ты ведь про саперов снимал? Оттягиваешься? Как там за хребтом?
Вязенкин сказал, что саперы это дела прошлые; сейчас спокойно за хребтом, постреливают, бунтует народ. Омоновец отдал документ, торжественно произнес:
— Алена, смотри, не обижай парня.
Драчунов выволокли из бара. Вечер был испорчен.
— Пойдешь ко мне на всю ночь? — предложил Вязенкин.
— Сто рублей дай.
У лифта Огненная сунула сторублевку охраннику. Двери закрылись, и они поехали на свой этаж. Встретилась та горничная с предложением «чистенькие из местных». Вязенкин открыл дверь номера и пропустил вперед гостью. За спиной послышалось:
— От, сучка, умеет же денежных цеплять.
В номере темно. Вязенкин обхватил гостью за талию, прижал к себе. Огненная вцепилась в него, как дикая кошка. Так они и корчились, тискались в темноте минут десять не в силах оторваться друг от друга. Соскользнула по бедрам юбка; она швырнула с ног туфли; он рвал с ее ног черные колготы. Изорванные колготы отбросил прочь. Не в силах сдерживать себя больше, обхватил ее колени… Огненная выскользнула из объятий и закрылась в ванной комнате. Вязенкин, отдышавшись, вышел на балкон. Звезды на небе. Ночь. Зябко. Поежился, закурил, выдохнул с облегчением:
— Устал…
— Ты с кем тут разговариваешь?
Она стояла на балконе перед ним голая, не прикрываясь и не стесняясь, будто и не холодно было ей. Взяла его за руку.
— Пойдем, я постелила, а то простудишься.
Огненные волосы рассыпались по подушкам; девушка лежала с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль белого тела. Тикали сломанные ходики на стене, за окном мерцал курортный Пятигорск: южная ночь вымазала небо сажей, скрипками ресторанных ансамблей всплакивал мохнатый Машук. Из распахнутого окна тянуло приятной прохладой. Казалось, что девушка спит, но ее дыхание было неровным: не как у спящей, но как будто она думала — и вовсе не о той работе, за которую ей платили по тысяче рублей в час или сто долларов за ночь. Вязенкин равнодушно рассматривал ее ладную фигурку, дотронулся до шоколадного соска. Девушка открыла глаза и спросила:
— Когда ты уезжаешь?
— Днем самолет.
— А когда приедешь снова?
— Не знаю.
— Тебе не понравилось быть со мной?
Григорий погладил девушку. Она откинула голову и тихонько застонала. Вязенкин, словно испугавшись, убрал руку. Потянулся за сигаретами, неловко навалился на грудь с шоколадными сосками.
— Ай!
— Прости.
Вязенкин перекинулся на край, сел на кровати, сразу ощутил всеми ступнями холодный паркет гостиничного номера. Ему захотелось выпить. Внутри гадко засосало: где-то в самом центре груди — под ямочкой, и еще ниже — почти в животе.
«Совесть, что ли?» — подумал Вязенкин, схватил с пола у кровати шампанского, отхлебнул.
Огненная привстала на локте. Вязенкин стал бродить по номеру, нашел полбутылки с коньяком: налив сразу много, выпил и коньяку. Закурил. Огненная — ни словом, ни звуком, будто и дышать перестала. Кровать скрипнула. Она на мысках прошлась по паркету; притаилась сзади за Вязенкиным, положила руки ему на плечи. Стала гладить его сначала по плечам, потом запустила пальцы в волосы, коготками надавила. Спросила шепотом:
— Больно?