ших сестрах не знал, а они — о нем; помнил, что зовут их Вера, Надежда и Любовь. Тройняшки.
Петюня старше меня был лет на пять. Он так рассуждал, что заберет Сашку с собой. Дома у него жена с дочерью. Обживется Сашка. Опять же, закорешатся они с местными ветеранами-«афганцами», подлечат Сашкину кривую культю, а уж после станут искать сестричек его. Был еще у Сашки двоюродный дядька в Астрахани. И адрес того дядьки имелся.
А тут футбол.
Терпеть не могу футбол — дурацкая игра. Вроде не к теме. А к теме.
Я часто задавал себе вопрос — когда я решился на поступок? Именно — поступок. Потому, что одно дело котенка пожалеть, другое человека. Котенка, если надоест, его можно обратно посадить на водосточную трубу. А человека куда девать? Котенок еще сдохнуть может: собаки его зажрут или машиной раздавит. На помойку котенка за хвост оттащить можно. Человек помрет — его хоронить надо. А если и не помрет, то вдруг заболеет, затоскует?
Э-эх!
Протез у Сашки был цвета кукольного. У моей дочери, ей тогда восемь лет исполнилось, куклы такие же были — розовые с оранжевинкой. Я подсмотрел, как Сашка сначала на культю колготину драную натянул, потом протез приспособил. Приспособил и щасть на улицу. Я, думаю, неужели станет играть в футбол с одной ногой-то?
Бегал Сашка по полю быстрее, чем с двумя ногами. Гол забил. Менты, ребята здоровенные, омоновцы из Екатеринбурга. Сашка их — обводочкой; паснули ему на пятачок, он протезом и засадил мяч в девятку.
Тут, точно в тот самый момент, я и решился.
Вот тогда я и взлетел в самую верхотуру небесную. А в верхотуре свои потоки восходящие: там не то, как попасть под земной ураган, или вымокнуть в дождь. От сквозняка окошки закрой, двери законопать. Вымок — просохни. Там же, в небесах, деваться некуда: только вниз — мордой о гравий.
Ха-ха-ха!
Прости, я вспомнил… Потом забуду, не расскажу. Оно вроде и не в тему, а тоже в тему.
Это была моя первая командировка.
Повезло мне в первую командировку — народу поубивало за месяц… Еще Пестиков… У Пестикова оказался в друзьях ни кто-нибудь, а сам полковник Колмогоров, комендант из Грозного. Не то чтобы в друзьях, одним словом, они раньше виделись где-то в Чечне. Приняли нас в Ленинскую комендатуру как родных. Что где взорвется, кого убьют, мы тут как тут. Поперло мне, одним словом. Сашка потом уж был. Но сначала Пестиков упал с турника, так и рухнул мордой в гравий.
Я — «будущий», и я пьян! Имею право на «правду». Правда в том — что легко было делать горестное лицо, когда под твоими ногами мертвы чужие, незнакомые люди.
Ты хоронила близких?
Я только бабушку в детстве. Но было давно, и я не помню даже, плакал или не плакал у черной ямы. Чужих хоронить не страшно и почти не больно, и плакать как-то не солидно над чужими, если только для пафоса. Я ведь был на работе, за которую платили хорошие деньги. Не за слезы ж мне платили.
Оставалось до отъезда дня три. И случилось то, чего я боялся больше всего на свете — больше скандала с женой — прямое включение. Представляешь, первый раз в жизни прямое включение?! Мы тогда стояли на Ханкале, жили в плацкартном вагоне напротив ментовской группировки. К нам народ ходил всякий. Пили, как водится. В Ханкале в две тысячи первом у плацкарты с журналистами пьянство было поголовным. Пест, сука, пил ведрами. Песту я все прощал, потому что он в принципе был человеком неплохим — великим непревзойденным смелейшим военным оператором. Пест был лучшим — the best.
Менялись съемочные группы трех компаний. Те прилетели на вертолете уже пьяными; эти, одуревшие за две недели, не успели протрезветь, как напились снова.
В горах упал вертолет, сбили.
Я зубрил текст про вертолет и погибших. Текст зубрить нельзя — забудешь обязательно: к прямому эфиру нужно готовиться тезисно. Я стоял перед камерой, как рядовой перед генералом. За камерой шатался Пестиков. Где-то за моей спиной в вагонах инженеры коммутировали надвигающееся как лавина прямое включение. Пошел звук. Через гарнитуру обратной связи — пимпочку в ухе — я слушал переговоры в студии и пытался унять дрожь в коленях. Оставалась минута. Зазвучала музыка, грянул оркестр. Шпигель новостей не оставил мне шансов; спутник над Атлантикой устойчиво держал картинку. Чертов спутник над чертовой Атлантикой! Ведущий озвучил тему. Я забыл как моргать. Сейчас начнется, сейчас… В это время Пестиков у камеры заскучал. Он заскучал именно в тот момент, когда ведущий дал мне слово. За камерой, за спиной Песта, прямо перед моими глазами, был турник — такой высокий, что даже мне ростом под метр девяносто нужно было подпрыгнуть, чтобы ухватиться за перекладину. Пест отвернулся от меня, шагнул под перекладину и с первого подпрыга завис. Он висел, раскачиваясь: попробовал подтянуться — не получилось, решил сделать подъем переворотом. Ведущий зачитал мой приговор: «В горах разбился вертолет… Наш корреспондент…» И я стал говорить: «Сегодня в Чечне разбился вертолет. Он упал…» Пестиков согнул ноги, качнулся по инерции назад… и, черт его подери! отпустил руки. Он рухнул с трехметровой высоты мордой в гравий. Нужно было смотреть в камеру, а я глупо таращился на Песта. Пест корчился в пыли; поднял голову и произнес ту знаменитую фразу: «Да пошли вы все!» Отхрюкался отплевался и побрел прочь. И я забыл текст. Забыл намертво, даже забыл, о чем вообще идет у нас с ведущим речь, забыл, где я и кто я.
Пест ушел, и я остался наедине со своим позором.
«Простите, простите… секунду», — бормотал я.
Секунды позора показались мне вечностью. Ведущий — сообразил, профи — задал вопрос; я вспомнил наконец про вертолет и долопотал до конца: «…военная прокуратура начала расследование случившегося». Грянула музыка на перебивку, и отключилась «обратка». В это самое время на краю Ханкалы рявкнули вечерние саушки. Батарея. Да ни при чем тут были саушки. Просто рявкнули.
Теперь мне смешно, а тогда хотелось застрелиться.
Но меня не уволили, — меня повысили, дали зарплату в две тысячи американских долларов. Не за прямой эфир. Но тогда я не знал за что. И сейчас лишь догадываюсь. Знаю «за что» я — «будущий», но не произнесу вслух, потому что еще надеюсь.
В тему?..
Да — в тему, потому что Пестикова после конфуза с прямым включением и турником прозвали «гимнастом», я же решил, что нужно срочно реабилитироваться, совершить какой-нибудь средний подвиг. Сашка как-то сам собой и подвернулся. Не со зла я — с недопонимания.
Конечно, ты ждала другого объяснения моему поступку, и все ждали. Другая причина должна быть у добра. Она может и есть?.. Но если я начну копаться в своих чувствах, переживаниях, жалостях и состраданиях, то станет неинтересно. Слишком просто — взял так вот с порога и натворил добра! Так не бывает. Общество не привыкло к откровениям вроде этих. Вернее, отвыкло. Для простоты понимания, чтобы не выделяться из толпы, станем считать виновником всех вытекающих впоследствии добрых дел бывалого и смелейшего из всех смелых оператора Олега Пестикова.
Итак, Сашка забил гол. И я решился.
Петюня задумался.
Думает Петюня. Голову сломал: дома хрущоба с дырявой крышей и перспектив никаких; в Германии — баварские немцы, родственники по папе, пиво и колбаски. «Оно, может, Сашке и лучше будет в Москве, чем в Сибири?.. — думал на тот момент Рейхнер. — В Германию Сашку наверняка не пустят — он же полукровка без чистого роду и племени». Почесал Петюня затылок и согласился. Забирай, сказал. Серега Красивый Бэтер шапку пустил по кругу: насобирали солдатских денег пятнадцать тысяч двести рублей. Обмотали скотчем пакет с деньгами. Петюня расцеловал Сашку на прощание, перекрестил, сунул ему за пазуху мешок с деньгами. «Не просри деньги, Сашок!» — сказал. А Сашка все лыбится. Ему сказали б, прыгай в омут, он бы прыгнул. Такой наивный и верующий человек был этот голодранец Сашка.
А кто ж еще?
Давай уж по-честному.
Ни кола у Сашки, ни двора. Подвал и тот затопило водой. Сирота безногая. Сумку притащил с собой. Я глянул, чуть не обмер. Граната! Сашка, говорю, нас же арестуют и посадят. Зачем тебе граната? Он лыбится.
Беда.
Выкрутил я взрыватель и утопил гранату в сортире.
Сашку стал «пытать» корреспондент «Известий». Мне не жалко. Сашки на всех хватит, пишите свои статейки. И думаю про себя — а как про такое не думать! — как обо мне в газете напишут: знакомые прочитают, друзья, коллеги, главный редактор, милая — очень милая дама. И вот прилечу я в столицу, буду сходить по трапу, а у трапа камеры, камеры, микрофоны с логотипами и зарубежные так же. Слава придет ко мне, известность: зарплату положат хорошую, выдадут в личное пользование корпоративный телефон, насчитают премию.
На трезвую голову такое и в ум не придет, а по-хмельному наговариваешь на себя, будто, чтоб суд задобрить: мол, искренне покаялся, не казните строго.
Корреспондент «Известий» наговорился с Сашкой: выходит из вагона, а я курю на сумках, Пестикова жду, когда тот расцелуется со всеми, распрощается. Корреспондент «Известий» мне руку жмет, трясет, благодарит: материал получится супер, супер, супер. Трогательная история со счастливым концом получилась. Он у меня закурить стрельнул, я дал. Собрались мы и улетели на большом вертолете Ми-26. Летели через Терский хребет. Поля, тракторы, столбы с проводами.
Приземлились в Моздоке.
Идем себе по взлетке, мешки, баулы тащим. Сашка ковыляет, по сторонам глазеет. Приспичило нам по малой нужде. Место открытое, негде пристроится, только будка трансформаторная. К ней и пристроились все втроем. Блаженно оправились на свежем воздухе. Лыбится Сашка. Я о славе думаю.
Тут солдатик и нарисовался. Я его не заметил сразу. Солдатик меня тянет за рукав, тянет и говорит — пройдемте, дорогой товарищ, вас сам комендант аэродрома к себе требует. Я о плохом не думаю, топаю за солдатиком. Забор, поверх колючка, калитка. Постучал солдатик. Открыли. Вошли мы внутрь. Кто ворота открывал — коротконогий, большелобый, чернявой наружности — хитро на меня прищурился. И я заподозрил недоброе, но было поздно — замки защелкнулись. Чернявый ключи в карман и меня не ласково, а повелительно приглашает в помещение пройти. Иду, к драке готовлюсь. Комната с зелеными стенами, стол, стул, пепельница — полная банка окурков. За столом человек с погонами капитана. Капитан глядит на меня подленько: носом водит — воздух нюхает. Я еще подумал, может, он гаишник бывший, штраф с меня за «употребление на борту воздушного транспорта» хочет взять. Но он, мягко говоря, удивляет меня совершенно: «Вы оправлялись в неположенном месте, мне вас придется задержать до выяснения». — «Ты чего дурак! — так прямо без обиняков и совершенно нецензурно говорю. — Ты белены, капитан, объелся или над твоей башкой сегодня преодолела звуковой барьер эскад