— Прощай, Сашка, — сказал я.
Вязенкин закончил свой рассказ. Огненная сидела не шелохнувшись, прижав колени к подбородку, закутавшись одеялом с головой. Вязенкин запрокинул голову и одним глотком допил остатки коньяка. Отнял горлышко от горьких губ.
— Холодно, — поежился он.
— Холодно.
— Тебе жалко Сашку?
— Мне жалко твою маму.
— А Сашку?
— Еще мне было жалко тебя.
— А Сашку?
— И Сашку. Он не умер?
Вязенкин будто ждал именно этого вопроса, он обрадовался, что она задала этот вопрос: он уложил ее головой на подушку, погладил по рыжим волосам.
— Нет, он не умер. Я его больше никогда не видел. Только один раз, один раз. Этой зимой. Он приехал на запись программы «Без вести пропавшие» к тому человеку, моему коллеге, очень опытному и самостоятельному военному корреспонденту. Мы сидели в студии на записи. Сашка сидел рядом и косился на меня. Он лыбился. Он стал таким толстым и здоровым, что даже зубы поменялись в цвете — больше не были желтыми, и у него больше не пахло изо рта. Сашка давал интервью. Мой коллега, опытный военный корреспондент, был автором и ведущим этой программы; он сказал, чтобы Сашка не смотрел в мою сторону и думал сам, как отвечать на вопросы. Тем более что вопросы обговаривали до начала съемок. После съемок Сашка обнял меня, сказал мне, спасибо, братан. Попросил купить ему фотоаппарат. Я купил тут же в телецентре. Мы попрощались и расстались.
— На этот раз навсегда?
— Откуда ж я знаю? Прошло всего полгода, не больше.
— Мне кажется, что навсегда, — задумчиво произнесла Огненная. — Мне пора идти, прости, уже утро.
Вязенкин вспомнил, что сегодня ему лететь из Пятигорска в Москву.
— Возьми деньги, — сказал он.
Огненная выбралась из-под одеяла. Хлопнула дверь ванной комнаты. Вязенкин начал маяться: скорей бы уж она ушла, поспать бы хоть час. Глаза слипаются — хочется еще коньяку. На душе у него становилось премерзко. Огненная вышла уже в кружевной блузке и «набедерной повязке». Стала обуваться. Вязенкин рассмотрел, что ноги у нее коротковаты, а бедра широковаты, лицо у нее слишком простое, кожа в конопатинах.
— Возьми деньги. Там, на столе. — Подумал: «Не холодно ей голой по улице?»
Огненная присела к нему на кровать. Он теперь положил руку на ее голое колено. Она спросила:
— Тебе не холодно?
— Мне домой лететь. Потом опять в Грозный.
— Ты больше ничего не умеешь делать?
— В будущем ничего. В прошлом я много смеялся. Сейчас мне хочется выпить. Грозный не самое плохое место на земле. Война, она знаешь… — он не нашелся что еще сказать.
— Знаю немного, — сказала Огненная. — Мы все знаем немного. Кто знает много, тот не станет рассказывать. Хочешь, расскажи мне еще про войну. Я побуду полчасика.
— Не хочу, — ответил ей Вязенкин. — Иди.
Она почти ушла, Вязенкин крикнул ей в коридор:
— Тебе правда было жаль меня в истории про Сашку?
— Да. Ты приедешь ко мне?
— Знаешь, а мне Сашку не жаль. Тогда было жаль, а сейчас нет.
Она ушла, и Вязенкин сразу заснул. Через час его разбудил Лешка Дудников, спросил, чего деньги валяются на столе, сказал, что пора собираться и улетать. В баре Вязенкин выпил бутылку пива. В аэропорту выпил еще две. В самолете пил коньяк, который разносила стюардесса.
Вязенкин глядел в иллюминатор.
Ему не было страшно: он не думал о Твердиевиче и тех обгорелых тушках, он не вспоминал Макогонова. Забыл, что Пестиков остался в Грозном досиживать срок командировки. Внизу была земля — земля чудесным образом меняла свой облик. Вязенкину казалось, что это не они летят, а земля вертится под ними. Он улыбнулся — ведь земля и на самом деле вертится. Он вспомнил про Гогу, его слова, когда Гога советовал написать ему про солдата. «А что, если написать про Сашку? Как я спас его, а всем было наплевать на него. Стоп. Но получается, что всем было не наплевать, потому что у них у всех было время подумать. А у меня не было?..»
Объявили, что самолет начинает посадку. Вязенкин откинулся на сиденье и стал думать, что про Сашку писать рано, ему еще надо написать про солдата. Тяжело вздохнул. Самолет выпустил шасси и скоро приземлился в столичном аэропорту Домодедово.
Часть третья. Две тысячи лет милосердия
Вера в слова всегда была более крепкой и более распространенной, чем вера в Бога.
В кабинете у психиатра.
— Вот послушайте, получается на мой взгляд реалистично. Но для большей достоверности важно ваше мнение и желательно бы и редактуру вашу, как специалиста и свидетеля. «Товарищ подумал о своей диссертации. И подумал о посетителе, немолодом мужчине с седыми висками: „Печалится“. Немолодой мужчина печалился: в глазах была тревога и боль. „Ему больно“, — решил Товарищ. Могло бы показаться, что Товарищ черств. Но так не было. Товарищ просто много знал о боли и вел разговор по формулам боли — чтобы нарастало, а не резало неожиданно и насмерть».
— Очень туманно. А ну-ка, еще раз прочтите.
— С какого места?
— Там где у вас о боли.
Дорожную сумку Вязенкин в багаж не сдавал — жалел; сумка была дорогая — цвета хаки. Лешка Дудников со своим оператором остались ждать вещи в аэропорту. Вязенкин распрощался с ними. Нашел своего водителя со служебной «четверки».
Вязенкин решил ехать к жене.
Жена проживала на юго-востоке в пятиэтажном доме с балконом и маленькой кухней; на полу девятнадцатиметровой залы был постелен розовый женский ковролин; ванная комната была с розовыми женскими занавесками и кружевным кафелем. Вязенкин жмурился от предвкушения теплой ванны. Жене было уже двадцать один. Она готовила свекольный салат, курицу в ананасе; к его приезду сервировала столик перед телевизором; она не надевала белья под шелковыми сорочками, еще умела скандалить как никто другой.
На Ботаническую в съемную квартиру решил ехать после — как отлежится в тепле.
Машина резво бежала по широкому проспекту. Вязенкин обратил внимание на светофоры. Повезло, — они попали в зеленый поток и мчались, не притормаживая на перекрестках. Вязенкин стал думать про их с женой отношения. Думать серьезно и глубоко не хотелось, — голова была тяжелой после перелета и коньяка. Машина свернула, потом еще и еще; через три квартала они въехали во двор пятиэтажного дома. Вязенкин поблагодарил водителя, взвалил на плечо сумку цвета хаки и вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил. За дверью заскреблись. Дверь открылась, и он увидел жену.
— Ну, здравствуй, я приехал.
Она бросилась к нему на шею; он почувствовал ее тело под тонкой сорочкой; она царапала щеки о его щетину. Всхлипывала, задыхалась. Крикнула что-то, потащила его в комнату; бросилась на кухню, вытащила ему на блюде какую-то еду, чуть не уронила поднос. Он наконец притянул ее к себе и крепко поцеловал, она вырвалась и закружилась на месте.
— Ах, здравствуй, дорогой, я так ждала тебя. Ах, курица! — И она кинулась к плите.
Вязенкин бросил сумку на ковролин в зале; открыл краны в ванной комнате, скинул с себя пропахшую дорогой и командировочным неуютом одежду и полез в ванну, не дождавшись, пока наберется вода. Он лежал, смотрел на голубой кафель, розовые занавески, — закрыл глаза и слушал, как с шумом льется вода.
О чем он думал?
Он думал о земле: о том, что она вертится так, будто ее кто-то заставляет вертеться, а вместе с землей вертятся все люди. Одни люди вертятся как умные: они получают хорошее образование, после этого находят работу, добиваются успеха и ездят на дорогих авто; они не идут на войну, а если идут, то они там бывают очень осторожны, а когда возвращаются, ставят себе галочку, что они были на войне. После они садятся в дорогие авто и везут своих детей получать хорошее образование. Когда они добиваются значительного успеха, некоторые из них становятся меценатами, а другие филантропами, но филантропами становятся только очень богатые, значительно богатые люди. Другие люди, их больше, если идут на войну, погибают. Есть еще такие люди — они, люди, живут детство, живут юность, живут до тридцати лет и не знают, почему все так происходит. Вот, к примеру, он, Вязенкин. Он сейчас помоется, вылезет из ванны, покушает плотно, после этого они с женой станут любить друг друга.
Вязенкину стало жарко в горячей ванне.
Он нырнул с открытыми глазами, зажал пальцами нос, — и так лежал, смотрел из-под воды. Над ним нависло что-то темное. Силуэт. Жена. Он не хотел вылезать, а хотел с ней поиграть — затащить ее в ванну и расплескать воды. Наконец-то он дома. И он вынырнул. И сразу в лицо ему крик отчаянный, бешеный.
— Это ты мне оттуда привез?! — кричала жена. — А еще врал мне, что у вас там баб нет! Война!.. Скотина! Скотина! Скотина! Убирайся. Пошел вон! Во-он!
Она кинула в него тазиком, кинула ему вещи, которые успела вынуть из его сумки и приготовила для стирки. Вязенкин копошился в грязном белье.
— Ты с ума сошла! Ты сошла с ума! Что такое, успокойся, объясни.
Вязенкин стоял, боясь шелохнуться, прикрывая руками низ живота. В ванне плавали его грязные носки, майки рубашки. Жена сунула ему под нос темную бесформенную тряпку.
— Это оттуда?!
Она дрожала от ненависти и ждала ответа.
Это были черные женские колготки тонкого велюра — те самые, изорванные его руками, стянутые с ног рыжей Алены. «Ай-яй-яй, — подумал Вязенкин. — Как же я так!.. Надо заказать такси».
— Можешь заказывать такси и убираться! Курицу я выбросила в мусорное ведро!
В этом была вся его жена. Она могла бы и убить его сначала, будь у нее под рукой к примеру пистолет. Но потом бы она стала разбираться — что же, в сущности, произошло страшного? За то, что она всегда докапывалась до истины, Вязенкин ее и любил.
— Дорогая, это Пест пошутил. Ты же знаешь, он, когда напьется, любит дурацкие шутки.
— Убирайся.
— Я могу одеться?