— Пошел вон.
«Какого черта я не разобрал шмотки сам? — думал Вязенкин, утрамбовывая в сумку мокрые вещи. — Какого черта эти колготки оказались в моей сумке? Неужели рыжая подбросила! Но зачем? Боже мой, так всю жизнь. Из-за какой-то ерунды».
Бывают же и такие люди, которые вертятся в обратную сторону. Всегда в обратную. Если земля поменяет вдруг направление, и часовая стрелка помчится с права на лево, они и тогда станут в обратную.
Он вывалился на лестничную площадку. По шее текла струйка; он провел по волосам, волосы были еще мокрые. И вдруг он подумал, вспомнил слова Огненной: «Ты приедешь ко мне?» Она специально подбросила колготки ему в сумку, чтобы его выгнали из дома, и он приехал бы к ней! Женщины так изобретательны. Но он никак не мог вспомнить, когда она подбросила колготки ему в сумку: он не выходил из комнаты, и Огненная все время была на виду. Нет — не она. А может, это он сам случайно, когда в порыве страсти рвал велюр с ее ног, отбросил их, и они попали как раз на сумку? Он же кинул сумку открытой посредине комнаты. Вот болван! А потом, когда укладывал сумку, не заметил их. Все ясно. Из-за такой ерунды!
Он вышел на дорогу и стал голосовать. Остановилась желтая «Волга», ушлый таксист запросил в два раза больше, чем стоило с юго-востока доехать до Ботанической. Но Вязенкин не стал торговаться, швырнул треклятую сумку на заднее сиденье. Они ехали долго, «собрали» все красные светофоры; водитель болтал о проститутках, которых он возит по ночам — для хорошего клиента можно со скидкой.
— Я плохой клиент, — произнес Вязенкин.
Они почти доехали. У остановки «Ботанический сад» в такси въехал троллейбус. Удар был не сильный, но таксист кричал так на водителя троллейбуса, будто тот протаранил его желтую «Волгу» насквозь.
Вязенкин закинул сумку на плечо, пошел дальше пешком. Чтобы срезать, он пошел напрямик через Ботанический сад. Он шел по аллеям парка. Было воскресенье. По аллеям гуляли бабушки с внуками и парочки. Вязенкин искренне завидовал парочкам. Он снова стал вспоминать Огненную.
«Что это я втирал ей про будущее, про себя будущего? Я будущий. Что я могу знать, в чем могу быть уверен? Только в том, что рано или поздно меня выбросят на улицу, и я останусь без работы, потому что ничего, кроме „этого“, делать не умею. И не хочу уметь. И война мне тоже надоела, только я боюсь себе в этом признаться. Пусть. Зато я зарабатываю деньги! И так бездарно трачу их. Меня будущего еще нет. Так какой смысл думать о себе несуществующем?»
Мимо с лаем бежали собаки. Вязенкин обратил внимание на одну из дворняжек: у собаки не было верхней челюсти. Была бы без нижней, еще куда ни шло. Вот он знал одного офицера: тот был во вторую войну командиром полка, а в первую ему гранатой от гранатомета оторвало нижнюю челюсть. Ему пришили челюсть, он теперь живет со страшными шрамами на лице. Но командиру боевого полка это, как говорится, к лицу. Но без верхней!.. Собака выглядела уродливо — словно чудовище из фильма — без носа и усов. И она страшно сопела. Вязенкин посторонился, чтобы пропустить уродца; другие люди тоже сторонились, когда мимо них пробегала свора дворняг и собака без верхней челюсти.
Он шел долго — пешком было идти дольше, чем он предполагал.
В лифте, пока поднимался на десятый этаж, перечитал нацарапанные на стенках нецензурные стишки.
Дома было пыльно и неуютно.
Вязенкин бросил сумку посреди комнаты, открыл балкон, прошел на кухню и завалился на диван. Быстро уснул. Ему снилась курица в ананасах, которую жрала собака без верхней челюсти.
Он проспал вечер и ночь.
Утром в понедельник он привел себя в порядок, дождался десяти часов и отправился в телецентр. К одиннадцати приходили на работу главный редактор, милая — очень милая дама, и главный продюсер Петр Петров. Он должен сказать им, что он приехал узнать, какие дела вообще, покурить в курилке с коллегами и т. д.
Главный редактор выглядела эффектно, она была эффектной дамой. Она обняла его, они обнялись. Главный редактор внимательно выслушала рассказ Вязенкина о том, что случилось в Грозном, сказала, что это не их забота разбираться, кто прав, кто виноват. Их профессия новости. Ему снова стало спокойно, и он почувствовал уверенность, прилив сил. Все-таки она замечательная женщина — эта главный редактор!
Она обратила внимание, как он плохо выглядит, спросила почему.
Он сказал, что переживал.
Она посоветовала ему заняться бегом на беговой дорожке.
Вязенкин сказал, что у него дома нет беговой дорожки, но есть гантели.
Она сказала, что он сильный — какие у него бицепсы! Она сказала, что он может теперь целый месяц отдыхать, заняться собой. Корреспонденту необходимо иметь респектабельный внешний вид. «Следите за стилистикой речи, милый Гриша!» — сказала она.
Вязенкин зашел к главному продюсеру Петру Петрову, сказал, что его месяц теперь не будет на работе — он уезжает на курорт поправлять здоровье. Петр Петров тоже выглядел усталым — он кашлял и сморкался, сказал, что простудился некстати. Они стали беседовать. Но Петру Петрову позвонили, и он долго разговаривал по телефону. Вязенкин терпеливо ждал. Потом Петру Петрову сразу позвонили снова.
В коридоре Вязенкин встретился с редактором Ленком, та торопилась на перегон. Ленок чмокнула его и сказала — привет, привет! Потом — пока, пока! И убежала на перегон принимать картинку со спутника.
— Над Атлантикой шторм, — произнес Вязенкин, когда Ленок скрылась за поворотом коридора. Он спустился на первый этаж: отстоял в очереди, и со ста пятьюдесятью коньяка и бутербродами уселся за столик среди разных людей приличного вида. Люди умно разговаривали между собой. Вязенкин опрокинул в два залпа сто пятьдесят и зажевал бутербродами. Посидев немного для приличия, он поднялся и направился к выходу из телецентра. Но по ходу встретил Пестикова. Тот только что вернулся из Грозного: рассказал, что как Вязенкин уехал, он на следующий день попросился вслед за ним. Потому что тоже стало невмоготу. Отпустили. Но в Пятигорске он не ночевал, Капуста сразу отвез его в аэропорт. И вот только прилетел.
— Выпьем? — сказал Вязенкин.
— Не могу. Кредит выплачивать.
— Я тебе выпить предлагаю, а не взаймы прошу.
— За рулем я.
— Тогда прости. А я иду в отпуск, буду месяц гулять. Не знаю, чем займусь, поеду к родителям. Про скандал с Твердиевичем и трупами уже забыли. Новости, сказали, наша профессия.
Начался его отпуск.
В шумном телецентре оставаться не хотелось. Дома на Ботанической Вязенкин поставил перед собой коньяк и включил компьютер. Запустил «Медал оф хонор». Прилично начал миссию: где-то к полуночи, расстреляв все патроны, забросав англичан гранатами, миссию провалил. Он допил коньяк и стал укладываться, и в это время зазвонил телефон. Высветился знакомый номер, — звонила его жена.
— Алло, ты пьян?
Она всегда так — не любит ждать: выгнала, ну, потерпи пару дней, дай мужчине обдумать свое поведение — придумать логическое оправдание. В конце концов, может, он и не собирается тебе врать, а скажет всю правду. И ты простишь его. Не за все, а только за искренность.
— Дорогая, клянусь, это Пестиков. Я скучал.
Они долго ругались по телефону. Вязенкин решил про себя, что как только договорит, оденется и спустится вниз на улицу, прогуляется до круглосуточного и купит еще коньяку, но маленького «двести пятьдесят». Перешли к взаимным обвинениям. Вязенкин вспоминал, что жена сделала ему плохого в жизни; она вспоминала обиды, нанесенные им. Оскорблений получилось почти вровень каждому. В час ночи разрядилась батарея на телефонной трубке. В час тридцать Вязенкин уже пил коньяк из круглосуточного. В два он заснул.
Когда мужчине надоедает считать время, а время перестает считаться с ним, он пытается обмануть всех вокруг — идет бриться.
Вязенкин смотрел на свое отражение в зеркале.
Грандиозные планы строились в его голове: он подумал, что можно купить тренажер, чтобы делать на нем упражнения на разные группы мышц. Он напряг бицепс. Бицепс был худ. Он наспех побрился, ополоснулся и выбежал из дому. Торопливым, нервным шагом дошел до круглосуточного.
— Пива. Три. — Подумал. — Пять. — Поразмыслил. — И чекушку коньяка. — Решился. — Давайте, девушка, пол-литра. На сдачу орехов, колбасы, сигарет, молока и пряников.
Было утро вторника.
В парк через парадные ворота вбегали по одному и парами бегуны. Они были все в модных спортивных трико, ярких кроссовках. Вязенкин подумал, что бег очень полезен для сердечной мышцы.
В груди стало покалывать, поламывать, потягивать.
Он еще в Грозном ощутил… после обожженных трупов и скандала с Твердиевичем: грудь сдавило, а потом вдруг что-то внутри провалилось, будто из горла в живот. Снова и снова. Он стал считать пульс. И вдруг не услышал сердца! Он испугался, отдернул пальцы с запястья. Притих, затаился. И с облегчением почувствовал, услышал, как сердце в нем снова пошло. Сердце с этого момента стало работать с перебоями: оно вдруг замирало, потом сильно ударяло. И казалось, будто кровь рвалась наружу из сосудов и вен: будто крови у него стало больше, чем положено иметь обычному человеку.
Он брел по парку. Его обгоняли бодрые бегуны. Сердце замирало, стучало, шло ровно, снова замирало. Он обошел фонтан, посидел на скамье, пощурился на хорошую погоду. Прибежали собаки. Вязенкин с опаской стал оглядываться по сторонам. И понял отчего. Он ждал появления собаки без верхней челюсти. Господи, как же она дышит! Какой урод! Он не стал дожидаться, вынул из пакета каталку, развернул, понюхал. И швырнул колбасу на асфальт.
Собаки стали драться за еду.
Вязенкин поднялся и, не оглядываясь, заспешил из парка. За его спиной громко рычали псы. Вязенкин знал, что пришел тот — без верхней челюсти. Ему стало страшно. Мимо пробежал бегун. Вязенкин вздрогнул, шарахнулся. Бегун пробежал мимо, вовсе не обращая внимания на мужчину с бритвенными порезами на подбородке и с красными глазами, как от недосыпа.