Дома он успокоился. Поразмыслил — отчего это он так испугался. Не боится же он собаку? Чертову собаку. Нет, конечно. Ни боже мой. Он черта не боится! Он боится людей… Тот бегун внезапно испугал его. Да-да, точно — бегун! Бегун бежал к своей цели: он был опрятен, аккуратно выбрит. Он мог сбить Вязенкина с ног. Он бы извинился и побежал дальше.
«Я не боюсь людей!» — подумал Вязенкин.
Когда он выпил, он посмеялся над собой. И запустил «Медал оф хонор».
— Не возьмешь! — крикнул Вязенкин. И разделался со снайпером, который застрелил его вчера перед тем, как позвонила жена.
Дни с этого вечера начали свой обратный отсчет.
Он еще вспомнил Макогонова. Тот говорил ему по-солдатски: «Будет плохо — возьми в руки железо. И тренируйся. Станет совсем тяжко — не выпускай из рук железа».
Вязенкин закатил под кровать гантели.
Он не считал дни.
Пятым пусть будет тот день, когда он отдал собакам колбасу — вторник.
Четвертый наступил утром в среду.
Отсчет начался.
Просыпаться не хотелось. Звонили родители, звонила дочь от первого брака. Звонила молодая жена с юго-востока.
— Алле. Я в отпуске, — он бросил телефон и закрылся подушкой.
Но телефон звонил снова и снова. Он включил беззвучный режим.
Был полдень среды. Вязенкин проснулся и сел на кровати. Кровать на съемной квартире была чужой. В Грозном у него была своя кровать.
«В Грозном у меня была настоящая — моя кровать», — подумал Вязенкин.
На кровати было несвежее белье. На подушку пролилось большое желтое пятно. Вязенкин скривился — подушка пахла пивом. Он перевернул подушку.
Он поднялся с постели и вышел на кухню, постоял, перебирая ногами на холодном линолеуме. Он булькнул пивом — теплым выдохшимся пивом. Открыл и не закрыл дверь в ванную комнату. Он склонился над умывальником и сплюнул длинную тягучую слюну. Он стал смотреть на себя в зеркало, высунул желтый язык.
— Язык мой — враг мой, — произнес Вязенкин и удивился, как его голос стал похож на рык того солдата с зелеными глазами.
— Буча, где ты? — спросил Вязенкин у своего отражения. Отражение скривилось и засунуло в рот зубную щетку.
Он водил щеткой по зубам.
И старался не открывать рот, чтобы брызги не летели в зеркало.
Ему надоело тереть, он бросил щетку в раковину и открыл «на всю» холодную воду.
Вода зашумела, полетели брызги.
Он смотрел, как забрызгивалось его отражение.
Он представлял себе, как снайпер Буча сидит на башне бэтера с винтовкой, а рядом Мишаня, сзади Костя Романченко, за Костей взводный Каргулов. Вакула орет у штаба. Вакула всегда по утрам орет, он так легкие прочищает. Колмогоров шепчет Светлане Палне на ухо — шепчет, а все кругом будто не видят, — все кругом понимают, что у коменданта со Светланой Палной отношения. Урчит бэтер. Холодная броня у бэтера. Утром холодная, когда с ночи. Днем теплая. Кровь на броне теплая. Серега Красивый Бэтер кровь смоет из ведра. Плеснет. Вода пахнет нефтью. И кровью. Станет броня у бэтера снова холодной. Пестиков себе геморрой нажил: ему говорили не сиди на холодном. А он сидел, всегда сидел на башне. Смелый он, этот Пестиков. Кредит отдает. Не пьет, когда возвращается домой. Отчего не пьет? Оттого что много забот у Пестикова: двое сыновей, жена, кредит, ремонт. Пестиков экономный: он окна в новой квартире в два ряда кирпичом заложил. Он стеклопакеты заказал. Денег не хватало. Он окна и заложил.
Четвертый день — вторую половину — Вязенкин тяготился мыслью, что надо поговорить с дочерью от первого брака. Дочь взрослела и нуждалась в отце. Но Вязенкин, хоть был и в разводе с первой женой, но был хорошим отцом: он знал, что дети не должны все знать о своих родителях. Особенно дочь про отца, — она будет искать себе такого же спутника жизни, найдет и будет несчастливой.
Он собрался и поговорил. Он сказал дочери, что все в порядке, что у него работа и приехать теперь не сможет. Почему такой голос хриплый? Простыл. Спросил, как дела в деревне у бабы с дедой. «Деда достроил веранду? Конечно, приеду, детка моя. Обещаю. Только разберусь с делами».
Темным вечером, когда прохлада вползала в форточки, Вязенкин сидел на лоджии и наслаждался одиночеством. Он так думал. Он хотел, чтобы все думали, что он замечательно проводит время в компании с самим собой.
Из Ведено он привез бронежилет, из Шали каску. Каску подарили саперы, бронежилет разведчики. Каска и бронежилет валялись на лоджии под ногами. Он спотыкался о каску. Споткнулся в темноте, выругался. Пнул ногой. Каска покатилась по полу. Звякнула.
— Среда, — произнес он. И не услышал собственного голоса. — Вечер среды.
Он тяжело засыпал. Звонил телефон.
— Алле.
— Ну, как ты?
Опять она. На юго-востоке темней, чем на северо-западе. Вязенкин подумал, что Москва большая.
— Алле.
— Ты не хочешь говорить? Ты нашел себе кого-то? Я ненавижу тебя!
Засыпал он тяжело. Ночью проснулся. Страх. Голый страх блуждал по комнате и кухне. Зеленная лампочка горела на процессоре — он не выключил компьютер. Он вышел на балкон. Высота пугала его. Останкинская башня, освещенная прожекторами, буравила небо. Небо низко село на землю, с юго-востока налетели черные облака.
Если бы Вязенкин обращал внимание на приметы, он бы поостерегся оставаться один: он бы приберег коньяк для встречи с хорошими друзьями, для праздника.
Он не смог уснуть.
На востоке брезжил рассвет. Было шесть утра третьего дня — четверга.
Он бродил по холодной квартире — искал место, где было бы ему уютно: в кухне он свалил в раковину грязные тарелки с остатками слипшихся пельменей, составил под стол пустые бутылки. Сгреб в мусорное ведро надкусанные пряники и фисташковую скорлупу. Он закрыл дверь в ванную комнату и расправил смятые простыни на постели. Он включил свет, но сразу выключил его, зажег лишь настольную лампу и задернул шторы на окнах.
Он думал, что так — в полумраке, прокуренном уюте — он сможет восстановить в памяти утраченные детали, найти утерянный здравый смысл. И зажить счастливо. Ему казалось, что он мыслит очень логично. Ему казалось, что день третий будет ясным. Но пришедший в сплошной облачности четверг был лишь богат на дурные приметы, которых Вязенкин не видел. Те приметы уж забыли люди: птица ночная рыдала в рощах Ботанического парка, собаки выли. И громче собачьего воя гудели моторы ночных такси. Утренние же звуки слились в один сплошной гул большого города. Маленькие человечьи радости и большие людские печали казались теперь одинаково ничтожными перед этой всепоглощающей силой — силой цивилизации.
Ему не давал покоя зеленый огонек на процессоре. Он вдруг решился в одно мгновение: подскочил к письменному столу, стукнул по клавиатуре. Дрогнул и со стреляющим звуком загорелся монитор. На мониторе висела заставка «Медал оф хонор». Он вытащил из процессора игровой диск и бросил его на письменный стол. Он создал документ. Белая страница. Моргает курсор. Он дал документу название.
— «Буча», — произнес Вязенкин. — Это название не о любви, — в раздумье произнес он. Он огляделся: стол был захламлен дисками, рабочими блокнотами. Он взял один, полистал. Прочитал из середины:
— «…Убийство неизвестной женщины произошло на пересечении улиц… у нее остался сын. На месте работает следственная группа прокуратуры, саперы…»
Он незаметно стал говорить вслух.
— Саперы. Ленинка. Грозный. Пятигорск… Костя Романченко. Саперы.
Слова ничего не значили для него, — он решил, что нужно придумать новые слова, такие, чтобы смогли бы выразить его сегодняшнее состояние. Но не смог. Он подумал, что писатели так не пишут свои романы. Как же они пишут? Он не знал. Тогда он откупорил бутылку коньяка.
— Вот так пишутся большие романы. — И глотнул.
Раздумья больше не терзали его: в семь ноль-ноль четверга он принялся нажимать кнопки. Все быстрее и быстрее. Он бил по клавиатуре: перескакивал по строчкам, делал и не замечал грамматических ошибок. Запятые, точки и тире жили в создаваемых им абзацах на страницах рукописи — жили своей хаотичной жизнью.
Он писал все утро, первую половину дня — к обеду написал двадцать страниц. Четверг перевалил к полднику. Он допил коньяк. Он не открывал окон. Вечером ушли с неба облака, и закат был оранжевым, красным, бордовым. Сгустились сумерки. Он не зажигал желтого света под потолком.
Желтая стена. Прогрессирующая шизофрения. Восьмого марта. Часы с кукушкой. Велюровые колготы. Собака без нижней челюсти…
Он писал и писал. Он закончил сороковую страницу. Если бы кто-нибудь из знакомых, кто знал Вязенкина, подсмотрел незаметно, то очень удивился бы, прочитав написанное им.
Вязенкин писал про любовь.
К ночи четверга он был пьян.
Он бросил писать и оставил незакрытой прокуренную квартиру. Он бродил по улицам. Он выпачкал брюки раздавленным шоколадом. Он падал. Вставал. Щурился оттого, что в глазах у него двоилось — и огни ночных такси умножались вдвое и даже троекратно. Он вспоминал только что написанное им самим и не мог вспомнить. Он вспоминал улицу, дом, где жил теперь. Он поднимался в лифте на десятый этаж, чтобы ввалиться в прокуренную квартиру, рухнуть в кресло на лоджии — отшвырнуть ногой жалкую железную каску, глядеть одним слезящимся глазом на огненный шпиль Останкинской телебашни.
Он уснул.
В ноль часов ноль-ноль минут наступил день второй — пятница.
На письменном столе горела лампа, и мерцал монитор.
В рощах Ботанического парка пела ночная птица, лаяли собаки. Гудели моторами ночные такси. Москва люминесцировала. Ночная столица приветствовала героев новой цивилизации. Вязенкин ничего этого не знал и не видел. Он спал. И слюна текла по его горячей щеке…
Если бы кто-нибудь из знакомых, кто знал Вязенкина, подсмотрел незаметно, то очень удивился бы, прочитав написанное им: военный корреспондент должен был писать про войну; у него на столе должна была стоять фотография в рамке — где он, военный корреспондент, и его товарищи. И среди товарищей были бы погибшие на войне. Это было бы красиво — как смерть героя на войне, как геройская гибель в бою. Так и говорил Гога Мартыновский, то и имел в виду: чтобы написал Вязенкин повесть о судьбе солдата. Но так непредсказуемо складывается творческий путь литератора. С таких вот тем: из хаоса строчек, посредством бродяг-запятых и неоспоримых в своей законченности точек. Из нечаянного графоманства и больного воображения. Пусть человек почувствует себя писателем хотя бы во сне! Вам жалко, что ли? Не читайте. Читайте и смейтесь над ним, спящим и пьяным! Но не смейтесь, когда он проснется. Не говорите ему, что он не прав — необразован, самонадеян и даже глуп. Это не поможет, это не образумит его. Он начал — и закончит. Пусть не скоро — но так будет. Зато глупость, написанная непосредственно, объясняет многое.