«Фотография вам нужна?! Возьмите! Вон она, лежит в столе — в верхнем выдвижном ящичке».
«В клубе, где она танцевала, у всех танцовщиц были псевдонимы. Ее звали Изабель.
Приходили гости. Изабель спускалась в залу встречать гостей — девочка со вкусом и томным взглядом миндалевидных глаз. Она радовала гостей высоким до начала бедра разрезом вечернего платья; приятным голосом интересовалась их сегодняшними настроениями. Ей предлагали присесть за столик. Она подсаживалась. Она смотрела на гостей и сцену сквозь зеленые линзы. На сцене вились у шеста обнаженные танцовщицы. Изабель соучаствовала — печалилась, если печалились гости, хохотала, если гости желали хохотать. Шла к шесту и раздевалась. Ей платили за танец. Она исполняла все капризы публики. Она пила коньяк.
Там мы и познакомились. После я стал страстным любителем обнажать человеческую сущность, хотя к стриптизу, конечно, это и не имело прямого отношения. Но влюбился в Изабель, а заодно и в свою профессию я именно там. И далее я понял, что в жизни все цепляется одно за другое.
Моя Изабель.
Мир, забудь Лолиту! Я подарю тебе новую историю — драму про Изабель. Изабель, которую я любил и ненавидел, которую я боготворил и проклинал, носил на руках и мечтал закопать заживо.
Мы счастливо жили и потом разошлись как в море корабли…
Я мог бы жить в Алабаме или Небраске, или Техасе. Или в Казахстане. Но я жил в лучшем городе мира, Москве. Я путешествовал как Гумберт Гумберт. Я надеялся на удачу, предполагая, что это может произойти случайно: фуяк — и повезло!.. Но фортуна отвернулась от меня. И я встретил Изабель.
Меня швыряло из края в край. Как-то я отправился на съемки в Карелию, где снега выпадали рано и лежали чуть не до майских праздников. Мы провели чудесные дни с пограничниками — за столами с лосятиной и водкой, в банях и на стрельбище с автоматами и кучей неучтенных патронов. И даже одна местная чухоночка из городка пограничников стала мне женой на одну долгую северную ночь. Об этой чухоночке я и вспоминал, когда, вернувшись в свой город, был приглашен коллегами на бесшабашную гулянку в мужской клуб.
Я сидел в шумном окуренном табаком зале, цедя пиво и рассматривая розовые с кружевами наряды на гибких женских телах.
Она шла через зал. Мимо столов, гостей — разомлевших, но приличных дам, мужчин лохматых и причесанных в костюмах и вытянутых свитерах. Публика творческих специальностей гомонила на разные темы и голоса. Деловые, еще не размякшие под вкрадчивые голоса консумаций, чопорно выпивали. Кто-то говорил тост, кто-то ругал систему, кто-то хохотал. Вдруг включили „Отель ''Калифорнию''“.
— Позвольте присесть?
Я не удивился. Я видел, как она шла через зал, — она не торопилась ко мне, словно знала, что никуда я теперь не денусь. Она расцеловалась с кем-то из подружек. И повернулась ко мне спиной. Черное ее платье было с шикарным вырезом на всю спину. Голая спина женщины напоминает о бюстгальтере, точнее, о его отсутствии.
— Пожалуй, — сказал я.
Я уже знал, что никуда она сегодня ночью от меня не денется. Когда она танцевал для меня приватный танец, ее прозрачные кружева падали к моим ногам, а обнаженное тело манило запахом розового масла, я навсегда прощался с чухоночкой, думал о долгой полярной ночи. Я заговорил со своей партнершей:
— Я вижу вас впервые, а кажется, будто знаю целую жизнь.
Она взмахнула огненной ниспадающей на плечи прической „море навсегда“, волны ее волос взволновали меня еще больше.
— Мне девятнадцать. Я тоже вижу вас первый раз.
— Ты красиво танцуешь.
— А-ах! — И она снова мотнула головой.
Взвились под потолок каштановые кудри.
Я придержал ее за спину, нащупал родинку прямо на позвоночнике. Спина у нее была сильная, гибкая. И кожа гладкая, будто она посещала дорогие косметические салоны. Но я подумал, что такая кожа бывает у женщин от рождения. Она начинала нравиться мне все больше. Напились мы изрядно. И, как водится, провели эту ночь в одной постели.
Утром мы распрощались. Я даже не взял у нее телефона.
Но она нашла меня.
Скоро мы стали жить вместе.
— За что ты полюбила меня? — спрашиваю я. Она молчит. — Почему ты молчишь?
— Я не знаю.
— Когда это случилось? — мне нравилось приставать к ней с дурацкими вопросами.
— Наверное, утром, когда я разглядела татуировку на твоем плече.
— Как легко вас, женщин, одурачить.
Через год совместной жизни меня записали в компанию большого телевидения, и я скоро уехал на войну. За наш первый год она не смогла родить — доносила плод лишь до пятого месяца. И потеряла его. Я выл… Потом успокоился, смирился — значит, Бог не дал, значит, есть на то основания у него. Война приняла меня, как родного. Наша любовь процветала. Наша любовь угасала и возгоралась вновь с разрушительной силой. Любовь не может разрушать — наша разрушала.
Мы прожили два года несчастливым, но крепким браком. Развелись.
Я грустил и пил много водки. Это национальная русская традиция заливать горе водкой. Ваша жена — Изабель! Разве это не горе? Она не хотела бросать стриптиз, мне не нравилось, что она танцует за деньги для кого попало. Мы выясняли отношения: я стоял перед ней на коленях, клялся ей в вечной любви и обещал все простить и забыть. Легко сказать. Но я простил. Такой я оказался человек — слабохарактерный. Кто-то из классиков сказал: только неудачники женятся на проститутках. Когда я сказал ей это, она в порыве гнева сорвала с меня и выбросила в окно мой крестильный крест и медальон с войны.
Изабель проклинала мою работу. Она встречала меня из командировок салатом из курицы и ананасов, свеклой с черносливом, мясом по-французски, красным столовым вином. Она не надевала белья под розовыми кружевными сорочками. Она любила меня так, как ни одна женщина не могла полюбить меня — с яростью.
Лишь там, на войне, я чувствовал себя мужчиной; здесь, подле Изабель, я был тряпкой. Похоже, мне это нравилось, — а иначе чем было объяснить неудержимое мое стремление к самоистязанию. Я прятался от нее на войне. Где было опасней — на войне или в постели с моей Изабель?.. Ее бешеный азарт жить, ее страсть, неподдающаяся описанию, ее искренняя печаль, ее манера есть с тарелки все до последней крохи, ее многочасовые телефонные разговоры, ее ванная комната в розовый кафель, ее лифчики, ее парфюм. Ее тело — Валдайская возвышенность. Ее ноги — ноги самой породистой „кобылы“ Голливуда Тины Тернер. Жар ее тела — доменная печь, адово горнило. Но сколько бы я не искал, не рылся в закоулках ее души, я не смог бы найти хотя бы одной самой ничтожной, но отчетливой мотивации ее любви или чего-то другого по отношению ко мне. Может быть, я плохо искал. Или она слишком хорошо прятала. Или она — маньяк. Или деньги за танцы значили для нее более.
Доход мне приносила война.
В своем клубе „для джентльменов“ Изабель мчалась по узкой лестнице, чтобы вбежать в подсобное помещение, вскрикнуть, что — время! Время, когда она увидит милого мужа. Проклятая война! Она рыдала. Диджеи включали ей телевизор, и она, растирая слезы по щекам, смотрела мои репортажи в новостях. Танцовщицы ей завидовали — он брутален и, наверное, много зарабатывает.
Изабель смотрела репортажи. Мне это льстило. Полмира смотрело мои репортажи.
Я зарабатывал значительные деньги.
Я много узнал того, чего даже во сне не могли увидеть тысячи и тысячи моих зрителей.
Зачем мне все это было знать? Я не хотел этого знать — мне кажется, что мне навязали эти знания, мне пришлось их получить как бы в довесок за мои военные гонорары. И тогда я нашел мотивации ее поступков. Выжить. Выжить любой ценой: врать, изворачиваться, танцевать голой, выйти замуж, развестись. Но выжить. Мы все тоже хотели выжить. Особенно на войне. Но Изабель влюбилась. Этого никто не мог запрограммировать. И ее системный администратор дал сбой программы. Она „глюканула“. Душа, мозг и совесть стали выполнять функции друг друга. Какой надо быть дурой, чтобы хвалиться всем — мой муж военный корреспондент. Или еще хуже того — мой муж был на войне!
Я же искал ощущений. Мне были предоставлены самые незабываемые.
Трезвый я не смог бы объяснить то, что уже объяснил. Так же как рыжей Алене я врал про себя будущего. Откуда я могу знать наше будущее?..
Когда я уговаривал Изабель бросить голые танцы, мы начинали спорить, спорить до остервенения.
— Разве твоя профессия не схожа с моей? — начинала спор она.
— В чем же? — сразу злился я.
— Вам платят.
— Всем платят.
— Вам платят за то, что вы готовы продаваться тому, кто вам заплатит.
— Чего сказала, сама-то поняла? — свирепел я.
— Вы продажные журналюги. Разве вас не так называют там, на вашей войне?
— Война не наша. Дура!
Мы переходили к взаимным обвинениям. Мы мирились, тушили пожар и снова спорили на тлеющих углях:
— Понимаешь, дорогая, никто, слышишь, никто не смеет затыкать нам рот. Мы свободная пресса, то есть телевидение. Знаешь, как называется наша телекомпания? „Независимая“.
— По-моему, „Настоящая“ уже, — она мстительно поджимала губки.
— „Настоящая“… — произносил я рассеянно. — Ну да, „Настоящая“, но такая же независимая. Понимаешь, это всего лишь название.
Но она была умней меня. Мне так кажется. Она предсказала будущее, о котором я лишь догадывался.
— Вы станете желтой прессой.
— Что? — взревел я.
— Вас заставят полоскаться в дерьме. Вы станете рыться в чужом белье.
— Да как ты смеешь?!
— Лизать жо…
— Молчи!!