— Вам не простят случайной свободы. Ты дурак, — она умело перехватила инициативу и просто-таки заткнула мне рот. — Какой-то болван позволил вам болтать что ни попадя. Где тот болван? Очередь за остальными.
— Мне надоело спорить, — сдаюсь я. — Завтра мне улетать в Грозный.
— Вы даже не стриптизерши! Вы проститутки.
— Ну-у, это уж слишком. — Но я вдруг подумал о своей кредитной карте и сказал: — Пусть. Да. Мы танцуем для публики. Но не раздеваемся.
— Разденетесь.
— Мне будет стыдно, — юродствую я.
— Привыкнешь.
И кто-то, кого называют Богом, захотел, чтобы было добро. Кто-то, кого называют дьяволом, решил посмеяться над делами всесильного Бога. Добро не логично, оно случается по воле ветра. Но знает Бог — не земного ветра: добро зарождается где-то в верхотуре небесной. И там, где восходящие потоки поют свои нескончаемые песни, добро, теплое блаженное добро, спит до времени на облаках. Добро — искушение для слабых, творящих его. Добро — испытание для сильных, сотворивших его.
Не знаю, зачем я написал эти строки.
Они дурны, они безвкусны, они пафосны. Но так я чуть-чуть подобрался к истине. Мы с моей Изабель были похожи в одном — мы не ведаем, что творим: какими последствиями для человечества, ну хотя бы нашего общего с ней мирка, обернется это самое добро.
Маленькое добро приносит мало горя, большое — много. Господь, дай мне сил не сотворить большого добра!
Поздно.
Я — добрая проститутка.
Я хочу спать. Кончился коньяк. Разве так пишутся романы?.. Дерьмо, дерьмо, дерьмо собачье!.. Где-то по Ботаническим аллеям бродит собака без верхней челюсти».
И было еще тридцать пять страниц этой белиберды.
Было ясное утро второго дня.
Небритый со всклокоченными волосами, дурно пахнущий Вязенкин, упершись локтями в стол, читал с монитора. Он читал размашисто — проскальзывал взглядом целые абзацы, перелистывал страницы. Но решительно ничего не понимал из написанного. В голове шумело, как после турбин самолета. Ему вдруг стало стыдно, что он не послушал Гогу Мартыновского и начал писать не про солдата, а какую-то дурь: меланхолию вперемешку с любовными сценами.
— «Я подарю вам новую Лолиту!» Кому она нужна новая, когда уже есть старая? «Не Лолиту, а Изабель». Кому нужна Изабель? Она такая же, как и другие. У каждого есть своя Изабель. Просто не каждый знает, как с ней обращаться.
Он дочитал последнюю строчку, подумал, что если идти в круглосуточный, то обязательно по дороге он встретит собаку без верхней челюсти. В такое утро она должна быть где-то рядом.
— Почему? Потому что она чудовище. Я чудовище. Изабель чудовище! Там, за хребтом, живет чудовище.
И он так ясно представил себе, как перелетает он за хребет: как подлетают они на вертолете к спасительной земле. И вдруг стреляют по ним: он видит, как с земли поднимается огненный дракон-чудовище, собака без верхней челюсти. Чудовище разрывает обшивку вертолета, крушит турбины — ломаются лопасти. Вертолет, нагруженный людьми, камнем несется к земле. Страшный удар! Пожар! Крики горящих заживо людей.
— Проклятье! Этак можно свихнуться.
Он подумал и решился. Свернул документ. Подвел курсор и нажал кнопку delete, тут же щелкнул по корзине и очистил ее.
— Не было никакой Изабель, — страшно охрипшим голосом торжественно произнес Вязенкин. И задумался о природе всякого зла.
В такой день он не мог размышлять на менее актуальные для человечества темы.
Добро исчерпало себя. Тогда, может быть, зло?
Война — естественный регулятор. Кажется, Мальтус. Точно, Мальтус. С него Адольф Гитлер, в том числе и с него, срисовывал свою идеологию. Война — благо для человечества: войны развязывают политики, но мотивации сокрыты в самом народе. Людей стало много, рабочих мест не хватает, жрать хотят все. Так можно черт-то до чего домыслить! Нет. Гитлер нам не подходит. Не наша схема. Позвольте! Но чем лучше мы? Мы тоже хотели всех закатать в асфальт: всю долину от хребта до хребта. Всех — с детьми и стариками. Были предложения. Были отчаянные головы. Или это были глупцы, наивно полагающие, что зло может остановить другое зло?.. Так же случается во время лесных пожаров, — огонь тушат встречным огнем. Зло на зло. Кто сказал, что огонь зло? Огонь, пожирающий людей, есть зло. Огонь спасительный, очищающий. Дьявол! Все смешалось. Какой сегодня день? «Ах да, среда». Или четверг уже? Пятница?!
Он долго одевался, долго выбирался из квартиры, долго брел по улице.
Он не встретил собак и ту — уродца без верхней челюсти. Он вернулся домой и свалился обессиленный на диван в кухне, но взял себя в руки и перебрался на лоджию.
— Тут свежо.
Звякнула каска. Он поднял ее и бережно положил, так чтобы не задевать больше. Стал стирать с бронежилета засохшее пиво, но пиво не оттиралось.
Глоток коньяка немного привел его в чувство.
— Сколько я пью — неделю, две? Меньше. Трупы, трупы, обгорелые трупы. Ведь все началось именно тогда. Твердиевич. Андрюха на работе. Он получает зарплату: ему нельзя, чтобы у порога его дома валялись трупы. Пусть бы они валялись где-нибудь в другом месте. Мест, что ли, мало в Грозном? Макогонов. Макогонов получает зарплату. Он солдат. Он обязан убивать: любой военный на войне должен убивать, иначе убьют его. Зачем он врал мне? Ведь это они убили и сожгли тех пленных. Они!! Я уверен, уверен, уверен! Премьер. Премьер — это власть. Власть выше нас. Мы, на самом деле, ничего не знаем о власти. Правозащитники. Они, сука, разведчики все английской разведки! Мы, журналисты?.. Проститутки. И у каждого есть оправдание. Я, например, глупая проститутка.
Вязенкин говорил вслух, отхлебывал коньяка из бутылки.
— Где же тогда настоящее зло? Если все при должностях, и у каждого есть оправдание. Понятно. Если зло санкционировано, то оно автоматически становится добром. Охренеть, какой я умный!
Вязенкин насторожился, словно услышал звуки, тревожные звуки в квартире: опасливо заглянул с лоджии в комнату. Никого. Вдруг кто-нибудь подслушает, вынюхает, узнает его истинное лицо — лицо сумасшедшего. Да нет же. Бред! Нужно прекратить пьянствовать, принять душ, отлежаться пару дней. И заняться физическими упражнениями на разные группы мышц.
Он прошелся по комнате, пошатываясь, заглянул на кухню.
— Бардак, — с тоской и болью произнес он. — Посуда в раковине. Мужчина на кухне к войне. Ха-ха-ха!
Зазвонил телефон.
— Дорогой.
— Дорогая.
Телефон пискнул и выключился — разрядилась батарея.
Когда наконец наступил день первый, Вязенкин не знал, что это суббота. Прошла ровно неделя с того момента, как он покинул Грозный. Прошло сколько-то дней с событий, о которых Вязенкин уже не думал и уже не помнил. И случились ли на самом деле те события? И кто был виновен в свершившихся злодеяниях? Все перепуталось. Во втором часу ночи Вязенкин, развалившись на переднем сиденье такси, вяло бормотал, что таксисты тоже люди неплохие, хотя сволочи изрядные. И была бы его воля он всех их одной очередью.
— Росчерком пера. — Вязенкину понравилась фраза. — Росчерком пера!
Таксист равнодушно покачивал головой в такт шансону из радиоприемника.
Они ехали прочь от города. Дорога кружила мимо темных деревень с одним-двумя огоньками, заброшенных коровников и бескрайних полей.
Они катились и катились.
— Где же, где же? — вдруг заволновался Вязенкин. Мрачный таксист вцепился в баранку. Их тряхнуло на выбоине. — Проскочили поворот.
— Уже дороже будет, — зло произнес таксист.
Они проскочили поворот в деревню, где жили родители Вязенкина. Они развернулись и доехали до нужного поворота. Прокатились по деревенской улице. Под синим ночным фонарем машина стала. Вязенкин вышел. Светлый двухэтажный дом. Он стукнул в калитку. Через некоторое время в окне зажегся свет, скрипнула входная дверь, и на пороге дома показался высокий сухощавый мужчина в накинутой на голые плечи куртке.
— Па, я, — подал голос Вязенкин. — Па, ты извини…
— Не гомони, соседей разбудишь.
Если бы одноногий Сашка, сын покойной тетки Натальи, тот самый голодранец из Грозного, оказался бы вдруг на кухне у печи — обычной деревенской печи, он узнал бы в пожилых мужчине и женщине, сидящих за столом напротив друг друга, тех людей, что приютили его в своем доме. Он бы узнал их наверняка. Хотя, может, и не узнал бы. Сколько времени прошло. Тикали ходики на стене. Трещали дрова в печи.
— Он уснул? — спросил отец Вязенкина.
— Да, — ответила мама Вязенкина.
— Ты всегда защищала его.
— Неправда, не всегда.
— Может, мы не так его воспитывали в детстве?
— Тогда все было по-другому. Школа. Учителя. А он был просто непохожим на других.
— Это распущенность, именно распущенность! Мужчина должен, обязан отвечать за свои поступки. Как и в случае с тем мальчиком Сашей.
— Он хочет как лучше.
— Ты защищаешь его.
— Он уже взрослый. Поговори с ним как отец. Он был на войне.
— Да, черт подери, на войне… Я как-то не могу осознать этот факт. Будто это не мой сын, будто кто другой. Я не хотел, чтобы мой сын оказался там.
— Я тоже не хочу, чтобы он так жил. Но что же нам делать?
— Ждать.
— Чего?
— Для начала, когда он проснется, чтобы поговорить с ним, — подвел черту отец Вязенкина.
— Я, наверное, не усну сегодня.
— Нужно спать.
Сущность зависла под фонарем. Фонарь на столбе светил холодным голубоватым светом. Сущность подскочила к фонарю, лизнула его и, перевалившись на спину, стала парить и перекатываться с боку на бок. Лица у Сущности не было, как не было у нее тела, глаз и языка. Сущность была ничем — то, что можно потрогать, схватить и бросить на землю, облить бензином и сжечь. Или выплеснуть на нее помои, или плюнуть ей в спину. Сущность имела представление о материальном мире, но она могла поступать так, как ей заблагорассудится. Никто не мог наказать ее: даже судебные приставы не могли прийти к ней и описать ее имущество. У Сущности не было имущества. Ей было легко.