Часы, щелкнув, стали бить. Бом, бом, бом. Три, четыре, пять.
Вязенкин придавил голову подушкой и зажмурился что есть силы. Часы отсчитали положенное. Вязенкин не следил за боем и сколько времени знать не хотел. Ему нужно было выпить. Теперь не хотелось думать ни о плохом, ни о хорошем, — нужно было выпить. Вязенкин прислушался, — в доме ни звука.
«Предки во дворе», — решил он. Спустился вниз, ринулся на кухню. В холодильнике нашел початую бутылку водки. Дрожащими руками откупорил, приставил горлышко ко рту. Пил и оглядывался. Когда Вязенкин взбирался на второй этаж, ему стало гадко — как низко может пасть человек, в сущности. Но в голове зашумело: мысли повалились куда-то, сознание стало покидать Вязенкина. Он рухнул на кровать и натянул на плечи одеяло.
«Сон, сон, приди. Я усну, а когда проснусь, ничего плохого уже не будет. А может, ничего вообще не будет. Зачем я живу? Зачем…»
Он уснул.
Спал он тревожно и недолго. Часы снова били. Вязенкин хотел встать и остановить их, но силы покинули его. Он стонал и чувствовал рвотные позывы. Он не мог больше заснуть — безобразные картины вставали перед глазами — белки глаз дрожали под воспаленной кожей век. Он болезненно ощущал учащенное биение сердца. Яркие вспышки сменялись провалами в черную черноту. И вдруг он увидел выложенные в ряд трупы. Твердиевич и Макогонов, обнявшись по-доброму, нет! — сцепившись в смертельной драке, возились на плацу у ворот комендатуры. Пестиков кричал, что в этот раз будет тридцать, сорок, пятьдесят! Трупы, трупы, трупы… Они так привыкли к трупам, что оскаленные черепа валялись теперь у их вагончика. И отставной майор Ордынцев пинал черепа ногами. «Милый Гриша, следите за стилистикой. Ах, милый Гриша, какой же вы дурак! Мне придется уволить вас, уволить на х…» Уволить! Но за что? Я же перспективный, молодой, красивый, как Бог! «Настал, Вязенкин, твой звездный час — летишь в Афганистан. Что ж, тогда лети в Чечню».
Кресты, кресты по всей Чечне. Это саперы. Их много — взорванных саперов с распухшими лицами и красными глазами, как после множественных contusio.
А что, если… Нужна добрая воля. Добро, теплое слюнявое добро. Нет! Добро свято и божественно!
Вязенкин не шевелился в своей постели, но Сущность его жила и металась по дому, улице, земле, небу и солнцу. Он видел себя с огромным деревянным крестом на спине. Крест обит кованым железом: он сделан с таким расчетом, чтобы человеку было поднять его еле-еле. И чтобы тащить по шажку, по сантиметрику. Чтоб долго и тяжело было тащить на себе этот кованый крест. Он протащит этот крест по всей Чечне и возвестит людям о добре. Добро придет вместе с ним — униженным, оскорбленным, измученным долгой дорогой и воздержанием в еде и сексе. Нет только в еде. Секс? При чем здесь секс?! Какая гадость! «Господи, Господи, Господи, иже еси… прости мя!.. на небеси… да святится имя твое, да приидет… прости и помилуй мя!.. Я пройду с крестом по Чечне и возвещу миру. Просто пройду, а там будь что будет».
Вязенкин еще пытался мыслить разумно — а что если кто узнает о его бредовых идеях? Узнает и доложит главному редактору, милой — очень милой даме? Она же уволит его и скажет, что сумасшедшим не место на большом телевидении. Тем более на всепроникающей, самой правдивой, всечестнейшей «Независимой» телекомпании, пусть «Настоящей», но все же независимой! Но как сладостно было думать о собственной гибели во благо всего человечества. Вот если бы сейчас это произошло — славная гибель, — когда его тело, душа и сама Сущность представляют нечто единое целое, когда все телесные и духовные субстанции взаимозаменяемы. Вот он лежит и не может двинуться: тело уже не слушается его, зато Сущность парит под облаками. Он видит Чечню — ее поля, хребты Терского перевала. И себя, волокущего на стертой в кровь спине огромный кованый крест..
От таких мыслей Вязенкину захотелось зарыдать.
И он зарыдал.
Он рыдал и думал о том, что в Коломне у него есть старый друг — кузнец. Он выкует крест. Нормальный крест безо всяких там дурацких живинок. Не до живинок, когда такому великому делу предстоит сотвориться на земле. Нужно только позвонить ему, нужно. Он даже зашарил рукой по полу у кровати, куда с вечера бросил телефон. Он поднес телефон к лицу, понажимал кнопки.
— Он же разряжен. — Вязенкин страшно расстроился.
Но ничего. Сейчас, да-да, сейчас он встанет и поставит телефон на зарядку. А когда тот зарядится, позвонит. Он также непременно позвонит в Моздок казаку Капусте. Капуста встретит его. И будет идти впереди и говорить всем, что там идет юродивый. Вязенкин на этом месте особенно громко всхлипнул. Он позвонит Макогонову. Он скажет: дорогой Макогонов, я иду замаливать своими муками ваши грехи. «Какие грехи? — скажет Макогонов. — Ты мудак, что ли! Мы родину тут защищаем, истребляем бандитское отродье».
— Нет, Макогонов не скажет. Я переубедю, переубежду. Он поймет мои благие цели. Благие цели, благие.
В конце марта распогодилось. Река освободилась от ледяных заторов. Весна пришла дружная. На посадки собираться было еще рано, но заядлые огородники уже копошились по своим участкам: ворошили холодную землю, подгребали мусор, оставшийся с осени, высаживали по горшочкам семена.
Отец Вязенкина вставал рано, хозяином обходил свои двенадцать соток.
Участок, на котором стоял дом, расположен был у самой реки на склоне высокого холма. Сверху открывался великолепный обзор на поля и леса за рекой — километров на двадцать — двадцать пять. Прямо под холмом на реке был остров с белой косой — излюбленное место рыбаков, охотников и всякой мелкой лесной дичи. Остров зарос густым лесом и непроходимым кустарником. Залетали на реку утки. В эту зиму их было особенно много: утки рассаживались на лед по краю полыньи с черной водой. Когда после крещенских морозов полынью затягивало льдом, утки улетали в другие места искать открытой воды.
Кустики смородины, посаженные в осень, торчали жалкими черенками. Отец Вязенкина нагнулся и потрогал набухшие веточки.
— Перезимовали.
Смородину взяли осенью у кузнеца, Макара Шамаева, мудренейшего дядьки. Отец через своего Гришку познакомился с тем кузнецом. Временами они встречались по разной хозяйственной нужде. И про Гришку заходил разговор, но мимолетно — будто стеснить отец боялся чужого человека, или не хотел чтобы про его сына чужие знали: «Вроде при делах, а мотает его, кидает из стороны в сторону. Стержня нет. Будто при делах, будто все хорошо, а я волнуюсь». Кузнец глядел на собеседника одним глазом — черным и нерусским. Другой он потерял, когда резал циркуляркой дубовую чурку — отскочил сучок и выбило глаз.
Отец долго вглядывался в бескрайнюю даль — затянутую дымкой реку, лес и поля за рекой. Земля уже задышала. И вот уже немного осталось ждать — придут на землю трактора, вроют в черную мякоть плуги. И зародится в земле новая жизнь.
Ветерок подул. Заслезилось в глазах. Отец оттер рукавом выступившие некстати слезы. Глянул отец в небо. В небе — облака: рвано бегут, будто торопятся.
— Чего Гришке не хватало. Зачем на войну поехал… — Он осекся. — Ну и что? Другие корреспонденты тоже ездят. Молодые ребята, приятно на них смотреть, когда они выступают. Правильно. Поездил, посмотрел, надо теперь вперед двигаться, искать другие темы. Самообучаться, в конце концов.
Ветер задул сильнее — порывами. Выглянуло солнце и снова ушло за тучку.
— Нужно баню топить.
Отец обошел смородиновые кусты, прошел мимо яблонь и груш, обогнул малинник. Возле баньки потоптался, прикинул, сколько земли еще под цветник. Толкнул скрипучую дверь бани, но вдруг обернулся. Будто зовут. Сердце сжалось — придавило камнем тяжелым грудь. Отец вздохнул глубоко, кольнуло в середке, отпустило.
Мать звала его. Отец увидал ее на крыльце. Она махала ему.
Отец понял, что беда.
За городом, на «пятом километре» в лесопарке, за раздвижными железными воротами высились корпуса клиники, психиатрической больницы районного подчинения.
«Не хухры-мухры».
Так и сказал кузнец, когда отец Вязенкина позвонил ему и сообщил, что у Григория припадок: он бьется в истерике, одним словом, ведет себя неадекватно. «С головой у него плохо, — но сразу оговорился, чтобы кузнец не подумал чего плохого, — допился похоже. Плачет и смеется попеременно. Пить ему не даем. Перепугал полдеревни. И как теперь смотреть соседям в глаза?»
«Задача, — ответил по телефону кузнец. — Налейте ему водки разбавленной».
Через час кузнец был уже в деревне.
Вязенкина погрузили в машину.
Повезли.
«Куда?» — спросил тогда отец.
«В психушку! Куда же еще?» — ответил кузнец.
Отец подумал, что теперь не до эстетики в выражениях.
Главврач больницы, психиатр с надежной фамилией Товарищ, оказался давнишним приятелем кузнеца. Кузнец, договорившись, что молодого человека примут сразу без проволочек, повез Вязенкина прямиком на «пятый километр». По дороге Вязенкин мычал, что ему нужен крест и что крест тот должен быть не простой, а выполненный только с церковным благословением. Крест он понесет на спине через всю Чечню.
— Как до Чечни будешь добираться? — спросил кузнец, предварительно пообещав сковать такой уникальный крест.
Вязенкин ничего не ответил, промычал, чтобы купили ему пива. И заплакал. Потом расхохотался. И зарыдал, размазывая слезы по щекам. Отец вел машину, изредка поглядывал в зеркало. Вязенкин повсхлипывал еще немного, потом так и заснул с открытым ртом.
— Вылечат его, — сказал кузнец. — Это их клиент. Там у них специализация по алкашам.
Отец остановился на светофоре.
— Да не хочется так думать, что алкаш. — И вздохнул тяжело.
— Не в том смысле. Просто одним можно пить, а другим нельзя. Не в коня, как говорится, корм. Не можешь срать, не мучай жопу.
— Отец мой пил. Но отец после плена, фронта. Гришка вроде тоже хапнул.
— Он что, воевал? — спросил кузнец.
— Не знаю.
— Значит, в дурь прет.