Вот глаза в темноте притерпелись, видит Славка: черный голубь по Матрёне Ивановне скачет. То на голову ей сядет, то по патлам на плечи пробежит, то на колени спрыгнет. Она его крошками кормит да все что-то нашептывает ему. Над ее головой служащая голубю насестом икона, да вот что на ней обозначено, как он ни таращился, не разгадал. Может, и не икона вовсе.
Сидит Матрёна Ивановна в своем углу, на Славку никакого внимания. Тут он и придумал повод, как ее встормошить. На нашем крайку дед Квас второй год от рака помирает, в последнее время совсем плох, уж родня съехалась, с часу на час ожидают кончины. Славка и говорит:
– Квас сегодня умер, а ты, Матрёна Ивановна, сидишь и не знаешь.
Решил посмотреть: как она себя покажет. На всякий случай даже с дороги сошел, чтоб не сшибла, – вдруг кинется бечь во все ноги. А она как и не слышала его – с голубем все секретничает. Может, думает Славка, и правда не расслышала, громче все повторил. Никакого шевеленья в ответ.
И стало тут ему жутко. Такой трепет объял, что захотелось уйти поскорей. Только было сунулся повертать, а ноги как в землю вросли – не шелохнешь. И слышит он из черного угла: то ль кашель, то ль смех. Глядь – на самом деле смеется. И сквозь смех бормотанье ее различает:
– Квас еще поживет… Попьет кровушки… Квас… Он еще и тебя перетянет…
Тут застило туманом сознание; как он от нее вышел, как к дому дотелепал – не помнит. Только в баньке и вернулся в себя. Пришел в память, стал мне все рассказывать, а я и говорю ему:
– Не ходил бы ты больше к ней, еще нашепчет чего…
А друг, со своей упорной натурой, и слышать меня не хочет. Я, мол, о бандитах репортажи писал, на «стрелки» их ездил, а ты меня Матрёной Ивановной пугаешь.
Опять разубеждаю его:
– Далась тебе эта Матрёна – что в ней занятного? Вонючая старуха – и только, остальные фантазии ты сам себе втесал.
– А как она разгадала, что я обманул ее?
– Ну не знаю.
– А я вот и хочу узнать!
У нас в хуторе храм Святого Николы стоит. Славка многим ему помог – и в строительстве, и в убранстве. Чтили его за это в нашем приходе. В каждый праздник он званый гость – «Многая лета» поют. И когда под наш разговор зашел к нему настоятель храма отец Василий, я даже значения тому не придал. Зашел и зашел – в первый раз, что ли?
Стал Славка отца Василия за стол сажать, да тот отказался.
– Я, мол, Вячеслав Петрович, на минуту всего, так, нечаянно заглянул.
– Может, стряслось чего, батюшка?
– Да нет, пустое. Сон дурной был… Все ли ладно с тобой?
– Все ладно, – смеется Славка.
– Ну и слава Богу, коль так. Береги себя…
Улыбнулся Славка да ничего не ответил. С тем и расстались.
А на другой день вновь пошел он к Матрёне Ивановне. На этот раз долго у ней загостился. О чем он там с ней говорил, что с ним происходило, про то неизвестно, но вернулся бодрый, веселый.
– Я, – говорит, – все понял про Матрёну Ивановну, весь секрет ее разгадал.
– Что ж за секрет? – спрашиваю.
Он руки потирает, головой мотает и одно лишь талдычит:
– Это такая «бомба», Сань, такая «бомба»!.. Я сегодня статью накатаю – завтра поговорим.
Завтра так завтра, не тороплю, уж собрался расстаться, как вздумалось вдруг Славке на ночь глядя баньку топить.
– Я, – говорит, – после этой Матрёны Ивановны насквозь вонью прошел – отмыться хочу.
Вот паримся, а Славка от счастья чуть не взлетит, все меня по плечу бьет, в сотый раз повторяет:
– Я, Сань, с этой Матрёной Ивановной на весь свет прогремлю… Это ж такая «бомба»!..
А что за «бомба», сказать не спешит. Предрассудок – удачу спугнуть боится. На прощание коньячку выкатил. Вмазали по паре стопок и разбежались каждый к себе. Я – спать. Он – статейку свою шлепать.
Я человек не особо впечатлительный, не успел к подушке прислониться – уж сплю. И стала мне во сне плестись всякая пакость: то Матрёна Ивановна, то голубь ее. Вроде допиваем со Славкой мы свой коньяк, а голубь тот круг нас порхает, того и гляди на голову сядет. Я хватил веник – ну гнать его. Славка смеется, а голубь прочь не летит. Машет крыльями, а из-под них всякий прах на нас сыплется. Рассердился я, хотел пристукнуть его, уж руку занес, тут Матрёна Ивановна как зыркнет, загорелись ее глаза – у меня и отнялось все внутри. Подлетел на постели – ни голубя, ни Матрёны Ивановны, только Верка сквозь сон ворчит:
– …Сам мордуется и другим спать не дает…
Посидел в постели, кой-как усмирил дыхание, пошел на крыльцо курить. Постоял, высмолил сигарету. Тихо по всей земле: ни голоса, ни собачьего бреха, только звон тишины да едва слышный строкот Славкиной машинки. Вернулся. Снова спать, ан не спится уже, так до утра и проворочался с боку на бок.
А утром Людмила встает – странная старуха сидит у дверей. Кинулась Славку будить, мол, вставай, там к тебе невесть кто пришел, а он уж холодный, как сидел за столом, так и застыл.
Понаехало всяких чинов – и с области, и с Москвы, даже прокуроры какие–то прикатили. Меня опрашивали: что да как. Я честно им все доложил: и про баньку, и про то, что коньячком баловались, даже отца Василия вспомнил. Сон, говорю, ему плохой был. Только про Матрёну Ивановну умолчал – тревожно стало в груди.
Еще и Славку не отпели, а по хутору уж всякая небыль пошла: вроде мы с ним вусмерть упились да в бане спеклись – от того беда вся.
«Баня с водкой не ладят, то так, – соглашаюсь я. – Но неспроста с ним случилось все это…»
А меня и слышать не хотят. «Что ж тут особенного – с любым такое статься может…»
Вот схоронили Славку, отзвонили в церкви, разъехался почетный народ. Стало пусто и тихо на нашем краю. Мне ж одна тревога не дает покоя: что такого он про Матрёну Ивановну разузнал. Пришел к Людмиле, заговорил с ней, а она женщина нетутошняя – про Матрёну Ивановну и слыхом не слыхивала.
– Вот, – говорит, – все его бумаги, посмотри, может, найдешь чего.
Все листки перебрал, да только нигде про Матрёну Ивановну так и не отыскал ни слова.
– Как же так, – говорю, – я сам видел, как он сочинял вот в этот блокнот, а в нем нет ничего?
Людмила лишь руками разводит, не знает что и сказать.
Смутно у меня на душе в последние дни. Вроде б и здоровьице еще слава Богу – кочергу на узел завяжу, а нервишки, что зимованные снопы, только тронь – и распались. Вот и сейчас вижу, как впотьмах движется на меня безголовое чудовище, – и оторопь сковывает мое тело, и становлюсь я безвольным и слабым, даже сердце умолкает. Шаги ближе, ближе… Во все глаза смотрю на Матрёну Ивановну: «Уж не ко мне ли спешит?..»
Станислав РомановДуболомы
Втроем в кабине «газона» было тесновато. Бакин рулил и усердно балагурил, поглядывая то на дорогу, то на сидевшую рядом Любку. Любка на каждую его шутку отзывалась громким визгливым смехом. Между ними явно прослеживалась обоюдная симпатия. Ну, как говорится, совет да любовь.
Стёпа Кривошеин тяжко вздохнул, поморщился, пытаясь унять тошноту. Мутило его отнюдь не с похмелья, что было особенно непереносимо. С похмельем-то справиться нетрудно. Но нет, Стёпу одолевала глубокая экзистенциальная тошнота. Вроде той, что так экспрессивно описана в книжке французского писателя Сартра, и даже хуже – усугубленная суровой отечественной реальностью. Отвращение вызывало буквально все: нагловато-слезливый шансон по радио, бакинские скабрезности про озеленение и осеменение, Любкины поросячьи повизгивания, ее удушливый парфюм марки «Магнит косметик»… Мягкое Любкино бедро было горячее, как печка, чувствовалось даже сквозь джинсы. Однако Стёпа насчет ее щедрого тепла не обольщался. К тому же его собственное либидо после развода пребывало в глубоком пессимизме, увы.
Стёпа поерзал на сиденье, потом опустил стекло в дверце, подставил лицо ветерку. Вроде бы немного полегчало. Но тут он зацепился взглядом за торчавшие вдоль дороги деревья, у которых беспощадная бригада озеленителей спилила все ветки (в терминах департамента благоустройства это именовалось кронированием). Вид у оголенных обрубков был совершенно непотребный. Стёпу накрыло вновь.
Он отвернулся, посмотрел на Любку, цветущую от бакинских намеков. Выдавил через силу:
– Далеко еще?
– Не, – ответила Любка, – почти приехали. Это на Кипячевской, за подстанцией.
– Ты что такой смурной? – осведомился Бакин с ухмылкой. – Никак перебрал вчера?
– Нет, – сказал Стёпа, не вдаваясь в пояснения. Все равно его бы не поняли.
– Тогда зачем такой грустный, э? – спросил Бакин, имитируя кавказский акцент.
Любка хихикнула.
– Просто осточертело все, – признался Стёпа в приступе откровенности.
– Что именно? – не понял Бакин.
– Да все. – Стёпа повел рукой перед собой, как бы обозначая окончательно разочаровавшую его окружающую действительность.
– У-у, – протянул Бакин. – Эк тебя приплющило. Поди всё книжки читаешь по вечерам, да?
– Ну да, – не стал запираться Стёпа.
В однушке, которую он снимал за ползарплаты, телевизора не было. Зато имелась парочка полок с книгами, оставшихся от прежнего жильца. Смартфон с Интернетом Стёпе был не по карману, а ужираться пивом каждый вечер, тупо сидя перед холодильником, было попросту скучно. В общем, за неимением вариантов он приохотился к чтению. Тем более что и в детстве читать любил, правда, потом как-то отвык…
– Во-от, – покивал Бакин, – от книжек твоя печаль.
«А ведь он, пожалуй, прав, – подумал Стёпа. – Зрит, так сказать, в самый корень».
– Ну ничего, доктор Бакин знает одно верное средство…
– После работы лечиться будете, – немедленно прервала его Любка. Она числилась мастером участка, могла и покомандовать, когда нужно. Стёпа с Бакиным были у нее в подчинении. – А сейчас вам дерево спилить надо. Эту заявку мне сегодня закрыть – кровь из носу. Вон там, на Коммунальной, поверни направо.
Бакин свернул, где было сказано. Вдоль дороги потянулся высокий забор из гофрированного железа, над которым возвышались громадные трансформаторы и увешанные гроздями изоляторов опоры ЛЭП. За подстанцией, похожей на секретную базу киношного суперзлодея, был большой пруд, заросший камышом. Город практически кончился. Окраинная улица Кипячевская некогда была деревней Кипячевкой. Да, в общем-то, так деревней и осталась: дома на улице были сплошь деревянные, с огородами и палисадниками.