– А почему на ночь глядя ведут? Скоро темно же будет, как работать, а, деда?
– Кука ничего не ест никогда, только пьет – свет закатного солнца. Смотри, видишь, красиво как?
– Хоть бы дите пожалели, – пробормотал бредущий рядом хромой.
Его жена молча крестилась.
– Шенрайст! – рявкнул автоматчик.
Парня, женщину и старика с внуком подвели к большой яме на пригорке.
– Вот на этом дереве Кука живет, – шепнул старик мальчику, показывая глазами на высокую сосну неподалеку, – сюда радуга после дождя упирается, сам видел.
– Вон на той?
– Подожди, не смотри туда, – шершавая ладонь осторожно закрыла мальчику глаза, – нельзя на Куку на закате смотреть – в мышь летучую превратишься.
– Ой, – сказал мальчик и покрепче прижал руку деда к глазам.
Автоматчики прицелились.
Грохот выстрела вспугнул стайку птиц из орешника.
Первый автоматчик прижал руки к лицу и рухнул на спину. Следующий выстрел оставил багровую дыру в груди второго.
– Пока нельзя, – сказал старик, не опуская руки с лица внука.
– Кука?
– Он самый…
– Так интересно же! – Мальчик увернулся от старика и принялся смотреть во все глаза.
С высокой сосны ловко спускался человек в зеленой куртке. За его спиной болтался ППШ. Спрыгнув на землю, он подошел к убитым, обшарил их карманы и забрал автоматы.
– Как вас отблагодарить? – сказал старик.
Женщина и хромой вдруг разом загалдели.
Человек улыбнулся – голубые глаза и белые зубы.
– Мне ничего не надо.
– Вы – Кука? – решил уточнить рассказ деда мальчик.
Человек не ответил, снова улыбнулся, взъерошил пацану светлые волосы.
– Товарищ, – хрипел от волнения хромой, – заберите меня с собой, в отряд, а! Пожалуйста…
– Я заберу всех, – сказал человек, – обратно нельзя. Идите за мной.
Он неспешно спустился с пригорка. Он шел к сосне, в которую после дождя упиралась радуга.
– Не оглядывайтесь, – строго сказал человек, и Мишаня тут же повернул голову.
Он увидел на холме двух немецких солдат, как ни в чем не бывало закапывающих что-то в глубокой яме. Один из них воткнул лопату в землю, вынул флягу из кармана и закурил.
– Деда, – испуганно протянул мальчик.
Человек повернулся к ним.
«КУ-КА!»
И мальчик увидел, что один глаз у него стеклянный, второй – оловянный, третий – деревянный.
На клич его зажглась над сосной зеленая звезда.
Реми ЭйвериКвест
У меня есть час, чтобы съездить в церковь. Умываюсь холодной водой, надеваю джинсы, чистую футболку, сверху пальто.
По дороге заезжаю за пиццей к итальянцам, как обычно, прошу побольше моцареллы и поменьше песто. Там же, на улице, покупаю горшок с кривым, еще нераспустившимся гиацинтом – это для Джун, которая прибирается в церкви.
В церкви пусто, пахнет ладаном, старыми молитвенниками и пылью. Я отрицаю расписание причастий и исповедей, но всегда приезжаю с пиццей. Отец Джон попустительствует мне в этом.
– Я слушаю, – говорит он без выражения.
Он знает, что я скажу, и ему уже заранее скучно. Я не сотворяю себе кумиров, не желаю чужого добра, не убиваю и даже не лгу, только иногда прелюбодействую.
– Господу угодно разнообразие, – то ли подсказывает мне, то ли утешает себя отец Джон. – Преломишь со мной хлеб?
В ритуалах он понимает не хуже меня. Пицца все еще горячая.
– Бензин дешевеет, а дизель и не думает, – заводит он разговор. – Можно в следующий раз песто побольше?
– Нет.
В дверях я сталкиваюсь с Джун. У нее длинные волосы, длинный нос и длинные пальцы. Вручаю ей горшок с кривым гиацинтом.
– Опять от тебя пахнет чем-то странным, – говорит она вместо «привет». – Как будто ты возилась у Джона в подсобке.
– Чем странным?
– Остатками вчерашнего снега и неучтенными грехами. На тебя не похоже.
На улице все еще светло. Возле каменного креста с кельтским узлом стоит на коленях Тилли, в руках у нее небольшой секатор с красными ручками. Плети плюща, плотно обвившие изголовье могилы, кажутся пластмассовыми.
– Катрин! – на французский манер окликает меня она.
Я подхожу ближе.
– Скажи что-нибудь по-русски.
Ее полные ноги в брюках из бежевой плащевки упираются в непромокаемый коврик с нарисованными бассет-хаундами. Вид у собак скорбный, как у самой Тилли.
– Уж небо осенью дышало, – начинаю я, – уж реже солнышко блистало, короче становился день, лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась. Ложился на поля туман, гусей крикливых караван тянулся к югу.
– Кью-у-у-угу, – уронив секатор, тянет Тилли, – Обожаю. Ты как будто заклинание произносишь. Еще несколько слов, и я превращусь в кладбищенскую статую.
Она смотрит на выпачканные мокрой землей перчатки, проверяя, не начались ли уже метаморфозы. Под черными разводами на ткани проступают мелкие незабудки и еще какие-то розовые цветы.
– У отца Джона есть подсобка?
– Есть, – Тилли все еще не моргает.
– Что там? Неучтенные грехи?
– Пыль, – отрывается она наконец от созерцания. – Старые молитвенники и облачения. Сломанные игрушки из детского уголка.
– Ты там была?
– Джун была. Почему ты всегда привозишь ей некрасивые цветы?
– Потому что она умеет с ними обращаться.
– Это правда, – соглашается Тилли. – У нее сухая палка расцветет. Пиццу ты тоже привозишь невкусную. Отец Джон любит, когда песто побольше. И ветчины.
– Я знаю, но так надо.
– Для чего?
– Для смирения плоти. Для чего же еще?
– До твоего появления, – Тилли смотрит на меня снизу вверх, – мы и не подозревали, что плоть можно смирять пиццей.
– Лиха беда начало, – отвечаю я по-русски. – Мне пора. Береги себя.
– Леа научилась печь ангельский бисквит, – доносится уже мне в спину. – Если бы ты всем нравилась, тебя приглашали бы на четверговые чаепития.
На прошлой неделе были безглютеновые маффины с инжиром и вишнями, на позапрошлой – безореховый «Эстерхази», до этого – веганские сырные слойки. Бросив курить, Леа обрела новую зависимость, разделить плоды которой соглашался весь приход.
Я не успеваю ответить, на полном ходу в меня врезается Ида, семилетняя дочь Тилли.
– От тебя пахнет, – она утыкается лицом мне в живот, – белыми цветами в холодном ведре.
– Холодном? – аккуратно отстраняю ее от себя.
– Ну да. Жестяное ведро, в нем ледяная вода и высокие цветы.
– Лилии?
– Не знаю, – Ида пожимает плечами, – просто белые.
– Ладно. Ты хорошо себя вела?
– Не очень.
– А если подумать?
– Очень не очень.
Сую руку в карман, нащупываю маленькую, размером в один дюйм фигурку.
– Держи и не благодари.
– Профессор Макгонагалл! Такой у меня еще нет.
– Теперь расскажи мне кое-что.
– Что? – Ида не смотрит на меня, потому что пытается снять с Макгонагалл черную остроконечную шляпу.
– У отца Джона есть подсобка. Что в ней?
От слишком резкого движения шляпа летит в одну сторону, фигурка в другую.
– Сломанные игрушки, – Ида смотрит себе под ноги, – и неучтенные грехи.
– Ты была там?
– Не-ет, – тянет она. – Детям туда нельзя.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Марфа сказала.
Чернокожая Марфа приглядывает за малышами, когда идет проповедь, и занимает заскучавших детей постарше несложными оригами. От ее креольского акцента в церковном органе западают педали. Я все равно ничего не пойму, даже если она согласится произносить слова по слогам.
Бумажный стаканчик с чаем они поставили в другой бумажный стаканчик, чтобы не было слишком горячо. Сахарных пакетиков принесли не два, а с запасом, спросив сначала, не предпочитаю ли я сахарозаменитель. Кто-то предложил плюшку с изюмом и переводчика.
– Скрипач не нужен.
Данила так говорил, когда я предлагала нанять специально обученного человека для сложных дел: выпилить намертво приржавевший кухонной кран, заменить прогнивший столб у забора или выбрать страховку для машины. Тогда я злилась, а сейчас видела, что он прав. Специально обученные люди поили меня чаем, кормили плюшкой, обнимали, внимательно слушали, выражали сдержанное сочувствие, но искать моего мужа не собирались.
По-человечески повела себя только Магда, парамедик, которая приехала на вызов, когда я во время одной из бесед потеряла сознание.
– Знаю я такие истории, – сказала она, измеряя мне одновременно давление и сахар. – Пропадают сначала без вести при неустановленных обстоятельствах, а потом оказывается, у них трое детей от другой женщины и ипотека в Бартошице.
Примерно то же самое, только другими словами, пытался донести до меня детектив, которому определили дело Данилы.
Блэквуд – тихое, спокойное место, в котором ничего не происходит. В твиттере блэквудской полиции предпоследним происшествием значился застрявший на ясене кот, которого спасла пожарная дружина.
Последним стало исчезновение моего мужа.
«Нет причин предполагать, что инцидент имеет причины криминального характера, – предлагали поверить мне автор твита и детектив, имя которого я не расслышала. – Блэквудская полиция делает все возможное, чтобы установить местонахождение мистера Вишнева».
Мистер Вишнев пропал из собственного дома второго февраля, в промежутке с тринадцати часов до тринадцати тридцати, как раз в то время, когда я ездила на почту, чтобы забрать посылку, доставку которой мы пропустили.
Такие пропажи уже случались. Данила мог встать из-за компа в середине рабочего митинга и отправиться проветривать мозги, забыв извиниться перед коллегами, предупредить меня или хотя бы взять телефон. На проветривание мозгов мог уйти час, реже два, иногда все три. В этот раз он не вернулся.