Яир
(Но тогда бы и она рассказала мне историю из своей жизни, о которой я прежде не знал.)
20.9
Привет, Мириам…
Ты и не представляешь, что подарила мне.
С чего начать? Так много эмоций борются во мне за пальму первенства… Когда я был маленький, я однажды поклялся перечитать в школьной библиотеке все книги, которые никто не читает. И правда – целый год я читал только те книги, карточки которых были пусты (так я открыл для себя несколько сокровищ). А еще я хотел научиться контролировать свои сны – чтобы по заказу или просьбе других людей встречаться с их умершими близкими и передавать им привет. Или же хотел надрессировать собаку, чтобы она каждый вечер сопровождала какого-нибудь одинокого человека, и так у него появился бы повод выйти на прогулку – ты и не представляешь, как часто подобные глупости занимают мой ум и по сей день.
Я рассказываю тебе об этом в благодарность за историю, которую ты выдумала для меня. Как добра ты была ко мне в тот вечер, когда вы с матерью шли по улице, в этот редкий миг благодати между вами… В тот же миг, будто наводнение, нахлынуло на меня забытое стремление творить добро, отдавать бескорыстно; мне захотелось бросать золотые монеты из окошка моей кареты – только чтобы эти монеты были сделаны из меня самого, из моей плоти и крови, и никаких заменителей, верно? Чтобы ощущать, как щедро изливается моя душа, как я отдаю, дарю себя, побеждая принцип отчужденности и душевной скупости, – все то, что мы называли Кремлем.
И вдруг до меня дошло, насколько наши отношения побуждают меня быть добрым, давать тебе только хорошее, и даже если временами я очерняю себя в твоих глазах, помни, что и это – следствие того странного, разъедающего мне горло желания делать тебе добро или же в целом делать добро, чтобы очистить все каналы от накопившихся в них грязи и злобы. Придипридипридиприди…
21.9
Но что, если я недостоин такого великодушного подарка?
Что, если я солгал?
Те две женщины и то, что они сказали или не сказали мне той ночью на улице, – сущая правда. Но что, если я в тот вечер возвращался вовсе не из кино и не с Шаем? То есть домашним я сказал, что иду гулять с Шаем, всегда только с ним. Мой отец на дух не переносил Шая, боясь его ироничного взгляда. Он называл его «гомиком», а иногда – «флуоресцентом» (лицо Шая действительно отливало мертвенной бледностью), передразнивал его речь и движение, которым он откидывал волосы со лба. Шай, Шай (ты уже с ним знакома, но мне нравится снова писать его имя после стольких лет).
Также прими к сведению, что в то время я уже встречался с девочками, но дома об этом, конечно, не рассказывал. Почему? Вот так. Быть может, я уже тогда чувствовал, что за право на личную жизнь нужно бороться всеми силами. А может, потому, что я впервые уловил их еле заметную тревогу – за меня и за то, кем я на самом деле являюсь. Не из-за чего-то конкретного. Просто вокруг меня уже сгущалась какая-то туманная нервозность, и сомнение леденило их сердца. Тебе, вероятно, знакомо ощущение, когда каждую сказанную тобой фразу растягивают, как простыню, против света, пытаясь разглядеть следы. Чего – не совсем понятно, по крайней мере, тогда я этого не понимал или не отказывался понимать. Я и сам подозревал себя (а с кем этого не бывает в таком возрасте), но, вместе с тем, я понял, как приятно вводить их в заблуждение, заметая следы, и повергать их в трепет каким-нибудь смутным намеком. Рассказывал им, например, о каком-то загадочном взрослом приятеле, которого повстречал в библиотеке Бейт-Хаам и с которым мы вели долгие разговоры об искусстве. Или заводил речь о том, что мы с Шаем решили после армии вместе снимать квартиру в Тель-Авиве… И тогда госпожа Резиновые Перчатки бросала средневековый взгляд на господина Коричневый Ремень, ворча, что этот Шай, судя по его росту, уже вполне взрослый балбес, и как так стряслось, что у него до сих пор нет подружки. И вообще, почему бы мне не подружиться с кем-то более нормальным, чем этот Шай, вместо того, чтобы проводить все время только с ним, один у другого в заднице. Так говорила она и в ужасе умолкала. А я блеял нежным и наивным детским голоском, что меня, как и его, девочки не интересуют. Сейчас нас с ним больше занимает идея бросить школу и уехать за границу, чтобы примкнуть к любительской театральной труппе… Попробуй услышать эти слова их ушами. Ни при каких обстоятельствах, даже под пытками, я не признался бы им, что давно уже встречаюсь с девочками, с обыкновенными женскими особями… Ведь я начал увиваться за девочками в очень юном возрасте – этакий маленький Лолит. Помню, как уже в двенадцать лет я подходил к девочке, к любой девочке, я был не привереда, и с невероятной уверенностью приглашал ее, точнее, приказывал ей с непроизвольной дрожью в голосе отправиться со мной в кино. А после фильма я всеми правдами и неправдами, посредством вымогательства и самоуничижения вынуждал ее целоваться со мной. Почему? Да так, потому что мне так хотелось, так было нужно. Это было частью некой сделки, к которой она практически не имела отношения. Она была в ней всего лишь разменной монетой. Или, того хуже, квитанцией.
Ты не поверишь, как много девчонок откликнулись на мой призыв, согласившись стать нежным пушечным мясом для пугливого тирана, кем я являлся. Не знаю, чем это объяснить. Ты ведь вполне можешь себе представить, что я из себя представлял, как выглядел. Но всегда находилась та или иная девчонка, готовая в качестве статистки принять участие в кровавой драме, разворачивавшейся у меня внутри. Может, им хотелось потренироваться на мне перед встречей с настоящим чувством, не знаю. Порой я до сих пор задаюсь вопросом: быть может, они чувствовали, что их притягивает нечто постороннее во мне? Почему же это снова так меня удручает, ведь столько лет минуло с тех пор. Тот мальчик вырос и сумел спастись. Но мысль о том, что именно в этой мрачной тайне заключалась моя магическая сила притяжения (ведь кто может противостоять искушению заглянуть в ад другого человека?) —
В тот вечер я был в кино, но не с Шаем, а с одной девочкой, имени которой я теперь не вспомню. Расставшись с ней, я отправился домой. Но вместо того, чтобы выйти на улице Яффо и сесть на автобус до своего района, я прошел по переулку Бахари мимо закрытых прилавков торговцев орехами и мимо проституток.
Мириам, Мириам, посмотрим, сумею ли я открыть этот ларчик: мне едва исполнилось двенадцать, и я еще только дошел до робких поглаживаний и торопливых поцелуев в губы, которые всегда закрывались передо мной. В руке я сжимал купюру достоинством в пятьдесят лир – свернутую в трубочку и липкую от холодного пота, которые беззаветно воровал из священного кошелька на протяжении пары месяцев. Потому что уже долгое время я совершенно хладнокровно вынашивал план, как это сделать. Бывало, сижу в классе на уроке иврита или Торы и вижу, как я это делаю. Ужинаю в семейном кругу в Шабат, только это и видя…
Сделаем паузу?
Как же растрогал меня твой рассказ. Все эти подробности, и эти ваши каникулы в Иерусалиме – кошмар длиною в неделю (сколько тебе было? Пятнадцать? Шестнадцать?), и случайная встреча в конце этой недели, которую ты придумала для меня. Все эти маленькие детали, которыми ты решила поделиться: как ты стеснялась своих больших туфель, стоявших рядом с ее – малюсенькими – в комнате пансиона, и как старалась раздвигать ваши пары подальше, а она, наоборот, все время сдвигала их поближе. Я думаю о новых побегах, вызревавших и наконец-то пустивших в тебе в ту пору бутоны. Я уверен, что они тоже служили для нее дополнительным «доказательством» твоей истинной распущенности…
Ну а самое главное, конечно, – то, что она шептала тебе на ухо ночью перед возвращением домой. Эта фраза то и дело сверлит меня своей мелодией поражения (как строчка из эпитафии): «Когда папа спросит, скажем, что все было замечательно. Когда папа спросит, скажем, что было замечательно…»
И я вдруг осознал кое-что, увидел в новом свете: как несчастны были мои родители из-за меня, быть может, не меньше меня. Мне никогда не приходило в голову, какими беспомощными и пришибленными они стали из-за меня. Как ты сказала, растить собственного ребенка-сироту тоже ужасно.
Мириам, ты как-то рассказывала, что играешь со мной в небольшую игру – каждый день ты вынимаешь наугад одно мое письмо из сумки и читаешь его, пытаясь обнаружить, что изменилось в нас с тобой с предыдущего раза, когда ты его читала.
Поэтому хочу отправить тебе продолжение отдельным письмом, ничего?
Я.
21.9
Ты все еще здесь?
Не знаю, откуда я набрался смелости. Все мое тело дрожало – ведь эта смелость уже сама по себе была предательством: как осмелился ребенок преодолеть силу притяжения своей семьи, до такой степени отдалиться от нее! Но самым поразительным предательством было то, что этот двенадцатилетний бутуз вдруг взял и позволил себе столь острое ощущение: похоть.
Да, похоть, это зовется похотью. Нас накрыло похотью, братья, огонь похоти сжигает нас изнутри!
Какая там похоть, кто мог вожделеть в те мгновения? Разве что та единственная, подлинная похоть, которая мне известна (страстная похоть вины, которая постоянно ищет свободный грех, чтобы совокупиться с ним). Честное слово, я мог бы составить целую книгу эротических поз этих двоих, со всеми возможными вариантами, – естественное продолжение «Семейной поваренной книги». Где ты, Шай?!
Там стояли мужчины, молодые и старые, которые показались мне персонажами триллера, словно те огромные картонные фигуры на крыше кинотеатра «Оргиль». Я прошел между ними, сверля глазами тротуар, торжественной, одеревенелой походкой приговоренного к смертной казни. Я заметил, что среди них нет ни одного ашкенази, решив, что тут я и найду свою смерть. Кто-то дал мне подзатыльник и пошутил, что наябедничает в мою ешиву в Меа Шеарим[28]. Обрати внимание, Мириам, это тот самый мальчик, которого ты хотела одарить своим взглядом, заверив в том, что он красивый. В конце переулка был большой задний двор. Мужчины торопливо входили и выходили, уставившись в землю. В классе мы еле слышным шепотом фантазировали о том, что там происходит. Эли Бен Зикри был единственным, кто однажды осмелился пробежаться по этому переулку, и он считался героем Израиля. Я вошел во двор. В воздухе стоял запах мочи и канализации, и с каждым вдохом я чувствовал, как покрываюсь грязью. Паренек немногим старше меня подтолкнул меня к одной из стен. У стены стояла крупная, прямоугольная женщина в очень короткой черной юбке, видимо, кожаной. Я помню этот блеск и ее голые, очень полные бедра, но не лицо – я не смел на нее взглянуть, представь себе, до самого конца всего этого действа я так и не решился поднять голову и посмотреть на нее.