Я спросил: сколько. Она ответила: тридцать. И я в оцепенении протянул ей все купюры, зажатые в кулаке, и тут же услышал, как мой отец приходит в ярость от этой скверной сделки. Мириам, разрешаю тебе пролистать следующий отрывок, но я обязан рассказать тебе все до конца. Я хочу очиститься. Вокруг были высокие дома, стены, испещренные крупными пятнами битума, длинными языками битума, а в самом темном дворе я помню кучи строительных досок, горы мусора и красные огоньки сигарет. Из каждого угла слышались шепот, вздохи и просто равнодушные голоса проституток, переговаривавшихся друг с другом, не прерывая своего занятия. Помню, как та, толстая, грубым движением подняла вверх юбку, а я, в то время считавший вершиной личного успеха умение расстегивать лифчик одной рукой – лифчик моей сестры Авивы, натянутый для тренировки на старое кресло, – я вдруг увидел перед своими глазами то самое. Мне стало дурно и холодно, я почувствовал, как душа моя сжимается, будто навеки покидая меня, и подумал: вот и все, смотри, до чего ты докатился.
(Нет, на самом деле я еще не так драматизировал. Помню, как я сказал себе: «Теперь ты и правда изгой общества…»)
Она спросила, почему я не достаю его, и протянула свою солдафонскую ладонь к моему маленькому члену, который в ужасе попытался спрятаться в глубине трусов. Она с силой дергала и потряхивала его, терла, крутила и сжимала своей жесткой неприятной рукой, а я с грустью покинул свое тело, воззрился на себя сверху и подумал: «Тебя уже никогда не исправить».
Минутку, сигарету. Мне нужно перевести дух. Подумаешь, велика ли важность, сходить к проститутке. Всего-то пятьдесят лир. Big deal. На чем мы остановились?
Остановились на том, как она рассердилась и спросила, жуя жвачку, долго ли ей еще меня ждать. И тогда – слышишь? – этот малыш, этот обнаглевший пай-мальчик дрожащим голосом спросил, можно ли поцеловать ее сюда, в грудь… Пролистай, Мириам, пролистай, а то сейчас перепачкаешься. Зачем я вообще тебя в это посвящаю? Зачем оскверняю тебя? «Он жаждал согрешить с существом себе подобным, заставить это существо согрешить и насладиться с ним грехом», – но мне повезло меньше, чем молодому Стефаносу Дедалосу. Как я завидовал, читая, что «ее губы касались не только губ, но и его сознания». А моя только презрительно фыркнула и приспустила лифчик. Я ничего не видел, лишь чувствовал, как мое лицо упирается в горячую, потную плоть. Я бродил и скитался по ней языком. Помню свое удивление, когда наткнулся на большой мягкий сосок – и неожиданно изо всех сил припал к нему губами. Горячим потоком любви омыло меня в тот момент, ибо в том развратном дворе я вдруг обнаружил то единственное, достойное любви, то, что само по себе – любовь и чистота, и я просто не мог не ответить ему всем своим естеством…
Да, это и правда смешно. Я сосал ее со вздохами и стонами благодарности – эту мягкость, заполнявшую мой рот, такую замечательную, что я по сей день помню ее прикосновение. В полузабытьи мне чудилось, что сосок – это маленькая, полная и кругленькая женщина, ничего общего не имеющая с этой проституткой. Просто маленькая, ласковая, взрослая и всеми уважаемая дама, которая, быть может, и сама тайно занимается проституцией, но лишь для того, чтобы посвящать мальчиков вроде меня в таинства любовных утех таким приятным способом, по-домашнему. Я помню охватившее меня изумление, когда эта милая дама вдруг затвердела и сжалась у меня во рту, словно кусок шершавой резины, словно маленький ночной постовой, со всех сторон защищенный своей броней (можешь смеяться надо мной). Я почувствовал отвращение и полнейшее разочарование – ведь если даже эта материя твердеет и скукоживается, становясь посторонней, то чему вообще можно доверять в этом мире… А сверху на меня уже сыпались шлепки и подзатыльники. Никогда не забуду, как она вскрикнула от боли и удивления, и голос ее эхом разошелся по всему этому зловонному закрытому мирку: «Взгляните на этого мелкого гаденыша! Я что – твоя мамаша?!»
А когда я вышел из переулка, никому и в голову не пришло, что со мной там случилось. Если бы меня подключили к детектору лжи, он бы показал: «па-инь-ка-маль-чик». Будто надо мной просвистел острый скальпель и рассек на части всю мерзость тех минут и даже сильный пинок чьей-то ноги, – наверное, ее сутенера, который подхватил меня сзади за плечи и выставил прочь. И сдавленный смех расползался за моей спиной из всех углов темного двора, когда я, весь грязный, плелся оттуда, хромая и спотыкаясь. Но через пять минут я уже ехал домой на автобусе среди мерцания городских огней, среди людей, которые и не догадывались, что произошло так близко от них и как высока была плата, которую я там оставил. И я вновь спрятался за своим истинным лицом, стал самим собой – до карикатурности, – вновь облек свое лицо во все привычное, и даже, наверное, глаза закатил, чтобы они казались близорукими и беспомощными. Чтобы люди посмотрели и посмеялись надо мной про себя, возвращая в прежнее русло наши взаимоотношения. Этот мальчик появился передо мной неделю назад, когда я сбрил бороду. Да, да, сбрил, чтобы повстречаться с ним, все из-за этой идиотской тоски по нему, которую ты пробуждаешь во мне. Я едва не лопнул от обиды, увидев, какая убогая физиономия вновь явилась мне из-под бороды. И тем не менее я принуждаю себя хранить преданность тебе, не себе: обещаю больше не прятать его под густой щетиной.
К тому времени, когда я добрался до своего района, я, уже отбросив все сомнения, погрузился в умиротворяющие мысли о прекрасном. Например, я представлял, как когда-нибудь стану моряком и отправлюсь в дальние дали – голубые, зеленые и полные солнечного света – меня будут окружать прекрасные, совершенно безлюдные виды – только бесконечные, ясные морские просторы. И вот, пока я витал в своих мечтах, мимо меня прошли две женщины – молодая и старая – и сказали то, что сказали. То, насчет чего я не был уверен. Возможно, они проронили: «Какой противный мальчик!» Не знаю.
То была не ты, Мириам. Не ты и не твоя мать. Благодарю тебя за это грандиозное усилие. Благодарю за то, что ради меня ты снова пережила ту кошмарную неделю с ней, одна, без отца, который защитил и оградил бы тебя от нее. Я знаю, как тяжело далось тебе это возвращение. Я был с тобой в течение всех этих бесконечных ночей, в двуспальной кровати пансиона. Ты плакала, свернувшись калачиком на одной стороне кровати, а она молчала на другой, не в состоянии даже руку протянуть, чтобы тебя погладить.
Хоть ты ничего не говорила об этом, я знаю, что ты взяла меня с собой в ту последнюю ночь, в ту единственную за много лет минуту, когда над вами разверзлись небеса. Меня вновь поразило, что в столь юном возрасте в тебе нашлось столько мудрости и великодушия. Как ты поняла, насколько она несчастна и унижена своей же собственной просьбой: «Когда папа спросит…» Сколько сил потребовалось тебе, чтобы протянуть ей руку сквозь горы тьмы и сказать: «Пойдем, мама».
Вновь и вновь прокручиваю перед глазами эту пленку. Вы с ней идете вечером под руку по пустынной улице (только сейчас до меня дошло – эта рука, беременность, паралич, ее правая рука), испуганные неожиданно возникшей близостью, взволнованные и безмолвные, сближаясь и тут же отдаляясь, и содрогаясь всем телом.
Больше всего меня тронуло то, что, несмотря на захлестнувшую тебя бурю чувств, ты в своем письме не забыла, что для меня были важны именно слова молодой, «современной» (которых она, возможно, и не произносила вовсе).
Но нет. Тебе бы хватило одного взгляда на меня, чтобы понять, откуда я шел в ту минуту и насколько я потерян. Только объясни мне, никак не могу взять в толк – что за ребенком я был?
Ощущаю ужасный мрак внутри себя сейчас…
Я.
22.9
Ты, случайно, не смотрела сегодня телевизор?
Шла одна передача, и я подумал, что она будто снята специально для тебя. Одна из тех, которые ты любишь. И еще она напомнила мне мои «бесконечные и ясные морские просторы». Показывали племя, которое живет на острове в Тихом океане. Все имена существительные в их языке делятся не на мужские и женские, а на «те, что берутся из воздуха», и «те, что берутся из воды».
(И я придумал еще один остров с «тем, что происходит от Яира» и с «тем, что происходит от Мириам».)
24.9
Стоит слегка покрутить калейдоскоп, и вся картинка меняется, но какой же силой нужно обладать для этого крошечного вращения!
Твое письмо пришло в сложный и нервный день. Страшные, полные безысходности новости в сочетании с неясным унынием у меня внутри. Каждый, кто проходил рядом, злил меня. В середине дня я бросил все дела и помчался на почту, в надежде, чтобы там оказалось письмо от тебя. Как ты сказала про свою влюбленность в Амоса – «солнце мое исцелилось».
Так что, теперь выходит, это не ты спасла меня там, на улице, в ту ночь, а наоборот – я тебя? Как? Что мог я тебе дать тогда, в моем несчастном состоянии…
Как тебе это удается? Ты несешь в мир свою благодать с такой деликатностью, с такими особыми словами. Я перечитываю твое письмо вновь и вновь, ощущая, как волна внутри меня почти разбивает меня на части. Видимо, я уже совсем позабыл, не осмеливаясь напомнить даже самому себе, что сила похоти, сила вожделения, сила, которая так сильно преломилась во мне, что привела к проститутке, – это необязательно извращенная или постыдная сила. Ты права, это страсть и пыл, творение и жизнь…
Ты спустилась в мою яму Иосифа, вертишь ее, как калейдоскоп, – десять фраз, не больше. И вот твое крохотное мгновение позора уже трепещет в моей ладони. Ты сжимаешь мои пальцы над ним и произносишь: сохрани. И вдруг это ты, а не я, проявляешь слабость, предаешь саму себя на той улице. Это ты согласилась не знать, что именно на той неделе он, красавчик Александр, снова приедет в Израиль, и позволила родителям ловко увезти себя из города, подкупив неделей каникул в Иерусалиме…
Ладно, я понимаю, должно быть, для тебя это был большой соблазн – первые в жизни каникулы в настоящей гостинице с мамой, только с мамой и с надеждой, что между вами произойдет что-то хорошее.