(Выиграл немного мелочи.)
Иногда, в течение нескольких мгновений, я прохожу с тобой по твоим точкам на карте, будто кто-то нарочно заостряет мое внимание на тебе, выделяя из людского моря, как в детской игре, где нужно соединить точки, чтобы получилась фигура. В витрине цветочного магазина склонил головку высокий подсолнух, одаряя другие цветы своим светом и благодатью, немного лицемерно… А в следующий миг (как ты сказала, реальность бывает иногда не менее насыщенной, чем сны) на улице Бен-Иегуды сгорбленная, почти лысая женщина катит перед собой старика в инвалидном кресле. Он непрерывно что-то бормочет, морщась, будто проклиная ее в сердцах. Она кусает губы, то и дело останавливается и терпеливо гладит по голове и шее, и глядит на него с состраданием. Три года с тобой за партой сидела Мириам номер два – с парализованными ногами, на массивных костылях. С четвертого по шестой класс она всячески измывалась над тобой, а ты никому не сказала ни слова, пряча синяки, которые она оставляла на твоем теле.
Мне кажется, я еще кое-что осознал: у тебя ведь тоже есть секретные сделки с судьбой. Может, ты чувствовала, что через эти пинки ее паралич просачивается в тебя. Может, ты понимала, что достаточно сильна, чтобы впитать его, не сильно поранившись. Я угадал?
Говори, я слушаю.
Не знаю, начала ли ты уже получать мои письма отсюда. Не знаю, ответила ли. Я надеялся что-нибудь от тебя получить. Мне не повредит. Я уже выучил наизусть те твои письма, что привез с собой. Почти что могу написать их тебе.
Вчера слонялся по городу несколько часов подряд, и ночью тоже. Просто сбежал – у меня там мозг разрывается (они навсегда лишили мой сон невинности). Часа в три ночи я стоял у светофора в районе Центральной Автостанции и стучался в окно автомобиля, чтобы спросить дорогу. Элегантно одетый мужчина открыл окно и протянул мне шекель с кислой миной на лице. Из недостроенного здания, немного дрожа и пошатываясь, вышел паренек и прокричал, что тут его территория. Я не собирался отказываться от честно заработанных денег. Он обматерил меня и толкнул, и через секунду мы уже бросились друг на друга с кулаками. То есть не совсем с кулаками – мы почти не дотрагивались друг до друга, колотя по воздуху руками и ногами. Большую часть своих ссадин я схлопотал от себя самого и от падения на асфальт. Руки у него были слабые, как сливочное масло, и я с каждой минутой слабел вместе с ним. Что произошло? Я же мог его избить, он был в кромешном дурмане от наркотиков. Всю жизнь я воображаю, как однажды разорву на части кого-нибудь ему подобного. И вот, когда представилась возможность, я вдруг почувствовал, что меня засосала его слабость.
Так мы с ним и дрались, не причиняя друг другу особого ущерба, падая от собственных ударов, постепенно вообще отдаляясь друг от друга, но не прекращая молотить руками по воздуху. Машин почти не было, прохожих тоже. Мальчик лет десяти стоял, наблюдая за нами с живым интересом, и курил. Лицо моего противника я видел в непрестанном мерцании желтого сигнала светофора – перекошенное, с полузакрытыми глазами. Он сражался со мной не на жизнь, а на смерть. Пойди догадайся, за кого он меня принял. Так продолжалось до тех пор, пока я не угодил ему в какое-то больное место. Тогда он вдруг зашелся диким криком боли, словно маленький щенок. Я никогда не слышал такого крика от взрослого человека. Он упал и скорчился от боли. Я быстренько смылся оттуда, а во дворе дома меня вывернуло наизнанку. Всю ночь я боялся, что он умер или еще чего.
Наутро, сразу после восхода, я вернулся туда. Его нигде не было видно. Я постоял пару минут. Казался себе котом, который стоит и обнюхивает место, где задавили другого кота.
Мириам.
Ничего.
Есть и утешения: утром на улице Бен-Иегуды молодая женщина бежала за автобусом. Она успела заскочить внутрь через заднюю дверь, водитель тронулся, но одна ее туфля упала на дорогу… Проходивший мимо паренек поднял туфлю и, не долго думая, со всей силы погнался за автобусом. На мгновение я растерялся, но тут же пришел в себя, поймал такси (не думая о том, что у меня почти не осталось денег) и крикнул водителю, чтобы ехал за парнем. А он, между прочим, мчался, как хищный зверь, будто от этой погони зависела его жизнь, бежал в толпе, высоко подняв черную лаковую туфлю. Лишь по прошествии нескольких долгих минут нам удалось его догнать, и я крикнул ему, чтобы прыгал к нам. Он сразу все смекнул, на ходу вскочил внутрь, и мы еще несколько минут преследовали автобус. Он сел рядом со мной, даже не взглянув на меня. Туфля заполнила такси своим присутствием, и водитель тоже включился в игру: мы петляли на опасных виражах, рискуя жизнями, настоящая погоня, как в кино. Наконец автобус остановился у площади Атарим, и нам удалось его обогнать. Парень выскочил из машины, вбежал в автобус, и я видел, как он протиснулся между пассажирами, как вручил ей туфлю. Автобус уехал.
Прослушав несколько десятков раз, как люди трахаются в полуметре от меня, я перестал от этого возбуждаться. Вначале – да, случалось, даже помимо воли. От одних только вздохов. Они раздаются тут со всех сторон по двадцать четыре часа в сутки. Иногда я продолжаю слышать их и после того, как люди замолкают (так я целый день продолжал слышать плач Идо после того, как оставлял его в саду).
А теперь – все. Видимо, привык. Приучаю себя мыслить оптимистично: уже два с половиной дня я живу в гигантском машинном отделении, где царит шум, устойчивый ритм и непрестанно нарастающий скрежет поршней. И постоянные выбросы пара. В следующее мгновение все повторяется в другой комнате. Иногда мне кажется, что все комнаты надо мной и с обеих сторон сотрясаются одновременно. Все дрожит, скрипят кровати в комнатах, мужчины стонут, а девушки, каждая в свой черед, заходятся притворными криками.
Самое странное, что, не считая хозяина гостиницы, я до сих пор не встретил здесь ни единой живой души. Каждый раз, когда я выхожу из комнаты, место кажется мне пустым и заброшенным.
Если когда-нибудь нам случится переспать, будем заниматься любовью медленно-медленно, как сквозь сон. Я вижу это как сейчас: два эмбриона в замедленном действии ощупывают друг друга с закрытыми глазами.
Мириам, я работал всю ночь. Почувствовал, что должен хоть немного побороться за себя (или хотя бы с достоинством представлять твою сторону в борьбе за себя). Нельзя же сдаваться вот так просто, без боя, а звуки вокруг постепенно начинают сводить меня с ума. Я приклеил на стены твои письма. Каторжный труд. И представить не мог, сколько всего ты мне написала. Интересно, что бы ты почувствовала, если бы оказалась здесь.
Я выжат как лимон, голова идет кругом, до смерти хочу спать, но все время улыбаюсь как идиот.
(О сне приходится только мечтать…) Энергия внезапно бьет ключом. Чувство, что стены шепчут твоим голосом.
Комната сейчас сбивает меня с толку и полна движения. У меня кружится голова, когда я оглядываюсь по сторонам. Это напоминало составление гигантского кроссворда (который дает определение своему составителю). Вначале я старался не разлучать между собой страницы из одного семейства, но вскоре отчаялся, и в итоге все смешалось. В последний час я уже клеил их как попало. Создавал гибриды. Встречи вслепую. Не важно. Есть у тебя это качество, систематичность, и во всем, что ты пишешь, присутствует та или иная связь. Каждое письмо продолжает непрекращающуюся беседу.
Теперь я тоже могу создать свою собственную лотерею. Ходить по кровати с закрытыми глазами и открывать их, наугад выбирая фразу: «…и я до сих пор помню физическое ощущение ужаса, который заползал в меня, наполнял целиком и затвердевал в том самом месте, где прежде жила радость. Ужас, что все хорошее, что только есть во мне, не достанется никому, никогда никому не понадобится. И какой во мне смысл?
(Я сделал еще один круг. И вытащил тот же самый лист!)
«…я уже начала подозревать, что «эта вещь» вообще не предназначена для того, чтобы один человек передавал ее другому, и что всем остальным этот страшный секрет давно известен; может быть, это и позволяет им «жить» – в смысле «жить». Находить себе партнера. И вместе рисовать дом с трубой на крыше. Быть «благоразумными любовниками» из стихотворения Натана Заха[30]:
Не явится гость в такую-то ночь.
А если придет – двери закройте.
Поздно. Лишь холод бродит по миру.
А я непрестанно думаю о том, как мне повезло, что я встретила «неразумных любовников», которые открыли мне дверь – «в такую-то ночь».
Яир?
Яир, проснись, это я…
Яир, не засыпай снова…
Так я не позволяю себе заснуть – произношу свое имя твоими устами. С твоей интонацией. Каждый раз мое сердце бьется с новой силой, откликаясь на имя, которое шепчут твои губы.
Потому что у меня развилось что-то наподобие боязни сна. Я знаю, что как только на мгновение погружусь в сон, забыв, где нахожусь, – тут же послышится крик, стон или скрип кровати. Я больше так не могу. Уже три ночи я не сплю.
В конце письма с той маленькой «теорией», в которой предполагала, что, может, мне стоит сочинять рассказы, ты написала:
Яир —
Яир будет светить —
Свети.
Где я, и где этот светящий Яир.
Снова ночь. Куда подевались здесь дни.
Я все стремительней иссякаю, а ты становишься все реальней.
Твои торжественные шествия по дому, из кухни, по коридору, на балкон. На твоих руках – кружево тени бугенвиллеи. Запах крема для рук исходит от твоих писем, обволакивая меня чувством дома.
Твой образ вновь и вновь обретает плоть у меня внутри. Мы не в жизни, помнишь об этом? Но все, что ты написала, – живое. Твоя жизнь жива для меня. Твое лицо. Я рисую его у себя в голове, не пропуская ни единой линии. Одеваю тебя, раздеваю, не спеша, вещь за вещью. Разговариваю с собой твоей же речью, твоим написанным голосом, с капелькой грусти по краям.
«Уже не секрет, – говоришь ты (точное местоположение? На расстоянии двух пальцев справа от двери), – что между нами существуют удивительные линии сходства. Временами я чувствую, что они пробегают по нашим письмам, словно электрический ток, – со всем этим напряжением, с непрерывной дрожью и опасностью. Но ты ведь знаешь, что сходство между нами, помимо всего прочего, заключается еще и в том, что ты называешь «мрачными изломами души» – и именно в них оно проявляется с силой, которой я прежде не знавала. Так может, ты понимаешь, почему я так стремлюсь сблизиться с человеком, в котором эхом отражается то, что я в себе меньше всего люблю?»