Я видел ее, видел все: как она выглядит, идя по улице, как любая другая женщина, и как смотрят на нее мужчины, увидел, как она повзрослела за последний год и стала вдруг очень красивой, будто незаметно для меня все ее лицо, все черты ее лица нашли свое место. И все же я видел, что из всех мужчин на улице лишь я один способен заметить ее истинную красоту. Да, что она бережет себя для меня одного. Нет в ней этой проклятой штуки, понимаешь, этого голода, который бушует в нас с тобой, – в ней его нет, она чиста и непорочна! Что теперь будет? Я шел за ней и видел, как все ее существо тяжелеет, терпит поражение, как она разочаровывается во мне. И тут она зашла в гостиницу госпожи Майер – однажды, в дни расцвета этого заведения, я показал его Майе. Зашла, спросила о чем-то типчика с вороватыми глазами, – уж не знаю, что он ей ответил, – и пулей вылетела оттуда, не касаясь дверной ручки.
Затем Майя вновь прошлась вдоль всей набережной, но уже не высматривая меня. Она шагала исступленно, почти переходя на бег, будто гневно избивая ногами землю, и люди смотрели на нее. Я никогда не видел ее такой – позволившей себе все понять, до такой степени. Потом села, рухнула на один из пластмассовых стульев и закрыла глаза. Я встал метрах в десяти от нее, не прячась, и стоило ей обернуться, она увидела бы меня во всей наготе. По горло увязшего в самой омерзительной трясине моего позора. Так мы провели почти пятнадцать минут. Не двигаясь. Я почти выбился из сил. Беззвучно кричал ей, что есть мочи. Если бы только она обернулась, если бы только увидела меня, произнесла мое имя, я вернулся бы с ней домой.
Как такое вообще может произойти между нами? У меня будто случился приступ. Когда она ушла, я почувствовал, что все мышцы сковала судорога. Даже челюсти. Но что я мог ей сказать? С чего начать объясняться, в моем-то положении? Четыре или пять дней я не разговаривал ни с одной живой душой.
Только с тобой. Довольно, дай мне поспать.
Середина ночи. В дверь стучат три санитара эпидемиологической станции. Быстро отодвигают Майю и набрасывают сеть на мою половину кровати. Майя прижимает руку к губам, как полагается в таких случаях: «Пожалуйста, не забирайте его!» – «Мы не станем его забирать, – смеется санитар, – на месте пристрелим».
Но тут они обнаруживают, что меня нельзя убить. Я вечен, как ничто.
Не рассказал тебе – на обратном пути, быть может, из-за случившегося, или из-за того, что я уже несколько дней не видел человеческого лица. Мне вдруг в одночасье стало очевидно, что —
Сейчас, потихоньку.
Нашел какую-то грязную забегаловку, мысли мои путались, как кишки. Я размышлял о том, что где-то на просторах Вселенной должен обнаружиться иной мир – мир, о котором мы однажды говорили, залитый светом, достойный существования. Где каждый отыщет то, что ему предначертано, где каждая любовь – настоящая, а в качестве приятного бонуса – вечная жизнь. Я, само собой, тут же подумал о тех, кто даже в таком мире жить не в состоянии, кто не приспособлен к такому щедрому и великодушному добру, о проклятых, которые сводят там счеты с жизнью.
Так я сидел, разглядывая прохожих, размышляя о том, какого наказания заслуживают те, кто сводит там счеты с жизнью, чем бы я их наказал. И где бы ты сейчас ни находилась, Мириам, взгляни наверх (я всегда представляю, как ты погружена в свои мысли – такой я тебя увидел) и ответь, не в этом ли кроется причина? Причина всего безобразного, отчужденного, зыбкого, трусливого, неизбывно тяжелого и всех оставшихся букв нашего с тобой эсперанто?
Я имею в виду, что у нас здесь – колония-поселение для осужденных из того, иного мира, и каждый, кого ты видишь вокруг – не важно, женщина то или мужчина, стар или млад, – однажды уже покончил с собой.
Взгляни на первого встречного, кто предстанет перед тобой, и ответь: не прячется ли в его лице, хоть в одной крохотной черте его лица, признание в пособничестве преступлению? (Возможно, оно скрывается в носу, в уголках губ, на лбу, но чаще всего – в глазах.) Сегодня утром там, снаружи, я не встретил ни одного человека, у которого бы ее не было. Даже у самых красивых людей я ее видел.
Даже у детей. Была одна компания на пляже. Я стоял и глядел. Дети лет по шесть-семь, и почти у каждого уже были какие-то первые признаки желчности, коварства или вины (главным образом, вины).
Сон. Какой еще сон? В эту обитель семяизвержения не спать приходят. Полвторого ночи, а вокруг бурлит жизнь. Каждый миг где-то лязгает дверь. Двадцать четыре часа в сутки – беготня в коридорах и звуки сдавленного смеха (над чем это они так смеются?). Все бы отдал, чтобы повстречать одного из них, схватить за горло и держать, пока не признается, где это все происходит.
Где номера с джакузи, зеркалами в потолке и круглыми кроватями. Утром, выходя на улицу, я впервые увидел парочку «постояльцев» гостиницы. Они спускались со мной в лифте. Мы старались не смотреть друг другу в глаза. Мужчина и женщина, кстати говоря, довольно пожилые. Туристы. Они выглядели так «солидно», что я им почти поверил.
А сколько времени минуло у вас, на планете Земля?
Больше не выйду из комнаты. Я обратил внимание, что снаружи становлюсь куда более нервным, а здесь, как видно, уже привык. Меня даже совсем не заботит, что творится там, за закрытыми дверьми (довольно банальные вещи, как мне представляется). Странно, как можно проводить время совершенно без движения. Задремлю. Проснусь. Покурю, напишу тебе пару слов. Засну. И так проходит десять часов.
Мысли, когда они не спотыкаются о мысли других людей, способны вмиг умчаться на край света. Вылететь из головы и тут же вернуться.
Но и эти звуки в последнее время притихли. Все немного тускло, безразлично. Даже голода не чувствую.
Иногда мне нужно буквально вплотную прижиматься к стене, чтобы разобрать твой миниатюрный почерк. Ты бы видела, как я расхаживаю вдоль и поперек стен.
А если бы я позвонил, ты бы осмелилась приехать сюда? В такое место? (Моя хорошая девочка с лицом словно из пятидесятых годов. Я бы с тобой так не поступил.)
По всей видимости, я снова уснул ненадолго. Проснулся с сильным сердцебиением. Три часа ночи, а справа, в одном из дальних номеров, свершается настоящая вакханалия (отсюда это похоже на барабанную дробь или стук поршней, звук совершенно механический). Ты была со мной все время, пока я не заснул. Я привел тебя сюда. Лежал и разговаривал с тобой вслух. Мы вели беседу (не помню, о чем). Всякий раз, озвучивая тебя, я немного приходил в чувство. Полночи ты горела во мне, как свеча.
По моему телу, по кровотоку, движется маленькая, сосредоточенная сущность. Большую часть времени я о ней не задумываюсь. Большую часть времени я вообще ни о чем не думаю. Но всякий раз, минуя сердце, она распахивает глаза и произносит твоим голосом: «Яир?»
Согласно моим расчетам, завтра или послезавтра я узнаю, заразился ли свинкой. И вот что странно: меня это не сильно волнует, ей-богу. Большую часть времени я вообще не задумываюсь, по какой причине здесь оказался. Если бы кто-нибудь спросил, как я сюда попал, мне пришлось бы напрячься, чтобы вспомнить.
Почему я здесь?
Потому что мне нужно завершить кое-какое важное дело.
Какое дело?
Не знаю. Когда случится – узнаю.
А что пока? Будешь целыми днями валяться на кровати?
Да. Что поделать.
Я сплю в одной кровати с Майей. Она будит меня и показывает, что между нами лежит малюсенькая женщина, величиной с орех. Но женщина. Я тут же начинаю оправдываться: она не моя! Я вообще с ней незнаком! А Майя произносит без злости, даже с состраданием: «Но взгляни, как вы с ней похожи».
Может, в оставшиеся дни начну вести дневник, чтобы как-то занять время? «Мой дорогой дневник», – назвала ты меня недавно.
Если приду немного в себя, может, вечером выйду пройтись. Я заслужил небольшой отгул из своей монастырской обители, тебе так не кажется? (И какое мне вообще дело, что тебе там кажется?!)
Иногда я чувствую себя полным идиотом оттого, что не использовал эту неделю по назначению. По сути, совершенно непонятно, что мешает мне гульнуть на всю катушку? Кому я тут чем-то обязан?
С другой стороны, даже дойти до туалета для меня – целое дело.
Если я действительно заразился —
Думаешь, я могу еще что-то предпринять в оставшиеся дни, чтобы спасти хотя бы частицу себя? А что бы сделала ты, узнай, что тебе осталась всего одна неделя до того момента, как ты заболеешь болезнью с такими серьезными осложнениями?
Я хочу сказать, можно ли, к примеру, надеяться (просто интеллектуальная забава потенциального импотента), что новая нежданная любовь способна выцепить меня из когтей этой болезни? Или хотя бы вынудить ее немного отступить?
Нет, в тебя я влюбиться не смогу, это очевидно. И вообще, какая любовь может быть между нами? Я хочу сказать – то, что есть между нами, уже чересчур для простой любви. Не подумай, что я насмехаюсь. Просто чувствую, что нам и так слишком тесно, мы уже не умещаемся в этом слове – «любовь». Поправь меня, если я неправ.
Поправь меня.
Эти, за стенкой, просто-таки издеваются друг над другом. Уверен, что слышал удары ремня. И так уже несколько часов. При этом ни единого крика. Будто лупят друг друга в полнейшем безмолвии, и лишь я съеживаюсь от каждого шлепка. Никак не могу свыкнуться, каждый новый удар для меня – как первый. На чем мы остановились? Последняя написанная мною страница упала, пойди теперь отыщи ее в этой куче. Я почти ничего не ел с тех самых пор, как приехал сюда. В предыдущие годы обязательно устраивал себе пышные застолья. Неотъемлемая часть моего отпуска. Еда – тоже друг человека. Странно, но я совсем не голоден, лишь чуточку ослаб. Немного пошатывает. Это даже приятно, но если резко встаю, то чувствую головокружение. Поэтому стараюсь не подниматься. По сути, со вчерашнего (или с позавчерашнего?) дня я почти все время лежу в кровати, со мной блокнот и ручка. Проснусь, напишу несколько строк, засну. Возможно, пока я сплю, надо мной проводят какую-нибудь страшную операцию. Ну и ладно.