Я подумал о том, как она сдержала слово, ни разу не позвонив, – даже когда заболела. Ни разу не написала. Сколько силы и преданности было в ней, и какой я идиот, что вот так отступился от нее. Как мало я, в сущности, знал ее!
Я мог бы не рассказывать тебе об этом, верно? Но есть у меня какое-то глупое суеверие, что если расскажу, то ничего подобного со мной больше никогда не произойдет.
Мне хотелось узнать, что происходило с ней все эти годы и что будет теперь с ребенком. Задал ей еще пару ничего не значащих вопросов – словесный навоз для удобрения слушателей в кухне. Т. меня проигнорировала, сухо сообщила время и место похорон и повесила трубку. Я тоже повесил – ведь нам не нужна еще одна энциклопедия. Вернулся в кухню, и М. спросила, купился ли я на рекламу. И показала мне, как он умеет свистеть. А я? Сел ужинать, балагурил, смеялся и свистел – втягивая и выдыхая воздух – и чувствовал себя одним из тех нацистов, которые после работы возвращались домой к семье.
Рука уже болит – устала писать. Жалюзи закрыты, и я могу на миг позабыть, какое сейчас время суток. Не знаю, какие эмоции вызовет у тебя эта история. Считай, что сделала мне милость. Стала для меня колодцем, в который я прокричал свою страшную тайну. Ведь даже самому себе я ее с того самого дня не рассказывал.
Послушай, а ведь я, по всей видимости, уже много лет ищу тебя – действуя наугад, напрасно растрачивая силы и все время ошибаясь. Все отчетливей понимаю, что уже давно ищу тебя, как человек ищет окно в задымленной комнате. Очевидно, все было наоборот: я всегда полагал, что случайность – мой первородный грех, и он же – наиболее распространенный из моих грехов. Ведь все самое важное в своей жизни я делал не вполне осознанно, и уж конечно, без этой твоей «неспешности». Но в последние дни я начинаю понимать, что все наоборот и случайность для меня – вовсе не грех, а, напротив, – наказание.
Знаешь ли, это довольно страшное наказание. Самое страшное наказание, которое повсюду распространяет метастазы. Скажем, человек думает о ребенке. Не важно кто, неважно. Допустим, думает о сыне. И вдруг он задается вопросом, как могло случиться, что ребенок – это чудо творения, да? – появился на свет от совсем не судьбоносной, совсем не неизбежной встречи двоих.
(Случалось тебе написать фразу, о которой ты еще за минуту до того вообще не думала? Никогда не осознавала до такой степени. И вдруг тебе выносят краткий, лаконичный приговор, без права на апелляцию?)
Мириам.
Несколько минут назад (сейчас семь утра) я услышал шорох. Вскочил с кровати, – кажется, немного задремал – уверенный, что меня хотят то ли ограбить, то ли изнасиловать. Здесь всякое возможно. Увидел, что кто-то просунул под дверь конверт.
Твое письмо.
Наконец. С расстояния нескольких световых лет. По всей видимости, оно пришло еще пару дней назад и все это время пролежало на стойке регистрации (конверт испещрен чьими-то пометками, рисунками и телефонными номерами – и все разными почерками). До чего же обидно, что я не получил его сразу. Оно сэкономило бы мне много сил. Еще не распечатал, просто не могу. Боюсь, что в моем нынешнем состоянии просто не вынесу такого счастья. А кроме того, опасаюсь его содержимого – того, что ты не осмеливалась мне прежде рассказать. Не знаю, выдержу ли я сейчас нечто тяжелое. Может, сначала посплю, а потом открою.
Но чувство уже совершенно иное (как будто мне вернули удостоверение личности).
Еще немножко. Хочу насладиться предвкушением.
Во мне проснулась тоска по дому. Позвонил, поговорил с Майей, у них все в порядке. Идо идет на поправку. Уже несколько дней у него нет температуры, только по-прежнему ходит немного опухший. Я слегка разгладил складки на своей душе – и на ее тоже. Услышал в трубке домашние шорохи. Она рассказала, что ездила меня искать. Я промолчал. Она тоже. И вдруг мы вздохнули вместе. Хотя бы этот одновременный вздох был хорошим знаком. Я преисполнился любовью к ней. Мы с ней добрые друзья, может, я несколько несправедливо отзывался о ней в своих письмах. Думаю, мне все-таки непросто говорить с тобой о ней. Слишком много голосов одновременно звучат в моей голове. Но она – мой лучший друг в жизни, в реальности. Ты ведь это знаешь, верно? Она – мой свет и тепло, мой кровоток, материя, из которой соткана моя жизнь. Она – моя истинная каждодневная радость. Как же все сложно.
Сказал ей, что все еще не могу вернуться. Она молчала. Я добавил, что у меня кое-что стряслось, попал не в то место, связался не с теми людьми и теперь мне просто необходимо задержаться, чтобы распутать хаос. «Сам виноват», – пояснил я ей. Она ответила: «Не спеши». Я сказал, что это ненадолго, вопрос нескольких дней. Она ответила, что если дело важное, она как-нибудь справится одна. Я подумал: «Сколько же в ней великодушия, и как бы я на ее месте испугался, начал бы препираться».
Затем я набрал твой номер и бросил трубку прежде, чем ты ответила. Но даже одного гудка оказалось достаточно, чтобы мне стало лучше. Я еще в состоянии произвести звук, который раздастся у тебя в доме.
Собираюсь читать твое письмо.
Вот-вот.
Привет, Мириам…
Трудноперевариваемая, слишком тесная, слишком плотная – и при всем этом, гляди, сколько пространства ты выделила мне внутри себя. С моими-то выпирающими локтями.
Мне захотелось сейчас же, немедленно, в десять вечера, вызвать такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, погладить, пожалеть, лечь подле тебя – лишь бы приблизиться, на сколько можно, к этой истории. К месту, где она случилась – с тобой, с Амосом и Анной. И с Йохаем.
Можешь догадаться, как мне сейчас тошно от некоторых из тех слов, что я написал тебе за эти месяцы – без умысла, наивно, грубо, глупо, рассеянно, с жестокостью ребенка, наступающего на птенца. Моя капризная чушь о свинке – «как бы ты поступила, подхвати ты болезнь с такими осложнениями». Как ты меня терпишь?
Вот бы сейчас ты почувствовала, что я с тобой всей душой и телом, сильнее, чем когда-либо, – будто заново завожу в себе гигантский мотор. Мириам, я возвращаюсь – не хочу вспоминать, где я был все эти дни, в какие темные пучины погружался. Хочу проснуться и ожить, при помощи слов передать тебе весь свой генетический материал, все хорошее и плохое, что только есть во мне, всего себя. Микроскопическая спираль моей ДНК стремится к тебе через каждое мое предложение. Я понимаю, что пишу полную чушь, но сейчас хочу подарить тебе свою глупость и восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вкупе со всем этим – пару-тройку хороших качеств, которые сольются с твоими. Пусть сольются воедино страхи и поражения, до которых мы сами себя довели. Только накануне я писал тебе, как обидно, что ребенок появляется на свет от не-судьбоносной связи мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз схожие словосочетания приходили тебе на ум, когда твой ребенок не рождался. Почему ты не рассказала, почему целых шесть месяцев утаивала от меня такое? Чего ты опасалась?
Или же ты мне не доверяла? Не чувствовала, что я могу стать громоотводом для твоей беды, для твоей боли? Может, считала, что я недостоин? Недостоин чего? Услышать эту твою историю? Причина в этом, я угадал? Читая твое письмо между строк, я понимаю, что в этом-то все и дело, и мне до боли обидно, что вплоть до настоящего момента ты не решалась мне рассказать. Может, ты боялась, что если поведаешь мне эту чудесную историю, сияющую безупречной чистотой, я могу осквернить ее какими-нибудь неуместными словами. Вот до какой степени ты сомневалась, можно ли мне доверять.
Мириам, если в тебе отыщется для меня хоть толика добросердечия – то помоги, не уступай мне. Сейчас – сейчас! – будь мне ножом, спроси, как могло случиться, что до сих пор, всякий раз, когда ты обнажаешь передо мной какую-то свою рану, мне приходится подавлять мелочное желание тут же дать деру из зоны бедствия? А я, конечно, буду отрицать, скажу, что все наоборот и что в моих глазах ты теперь еще более чудесная мать для Йохая. И вообще, после твоего рассказа я вдруг ощутил в тебе новую, могучую силу. Она пульсирует в трех разных точках моего тела: в левом полушарии мозга, в солнечном сплетении и в основании члена. Проведи между ними прямые линии и получишь мой точный портрет в этот самый миг —
Так я буду говорить, а ты вскрикнешь: «Довольно, довольно». Ведь тебе уже хорошо известно, что, когда я пишу тебе с таким энтузиазмом, значит, я лгу. Я вновь допускаю близость с тобой лишь на расстоянии крика. Прошу, спаси меня от самого себя. Взгляни мне прямо в глаза и заново задай тот вопрос из твоего письма: не затекли ли спинные мышцы моей души, не стала ли ты вдруг нестерпимо тяжела для моих аморфных иллюзий. Спроси еще что-нибудь. Спроси, понимаю ли я, что испытываю, когда ты на моих глазах распускаешь нити материи, из которой соткана. Не сдавайся, помоги мне побороть «черного близнеца», одному мне с ним справиться не под силу. Потребуй, потребуй без жалости, чтобы я осознал, какие чувства испытываю, когда твоя рана разверзается на моих глазах, затягивая меня внутрь и смыкаясь надо мной. Способен ли я вообще почувствовать боль чужого человека, и знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что возможно ощутить боль другого человека, или же это, на мой взгляд, – принятая в обществе ложь, пустое клише? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, смысла которых не понимает. Ты сказала, что, наступая в лужи, он пытается воспроизвести в реальном мире явления, в существовании которых сомневается. Боль, боль, боль.
Мне нужно выйти кое-что купить. Уже почти неделю я живу на кефире и пиве, а кефир утром закончился. Через пятнадцать минут закроется продуктовый магазин на улице Бен-Иегуда, а еще одной ночи без твердой пищи мне не выдержать.
Знаешь, что приводит меня в отчаяние? Ты рассказала мне о своем тяжком бремени, а я все равно не могу подарить тебе близость, в которой ты так нуждаешься, узнать тебя такой, какая ты наедине с собой. Я так и не разгадал твоей загадки. Не поддавайся мне, скажи: «