облазн просто раствориться и перетечь в тебя, чтобы стать тобой до конца. «Ты пугаешь меня, – сказал я. – Ты хочешь поглотить меня, чтобы я растворился в тебе. А ко всему прочему, я ужасно голоден». «Поешь винограда, – ответила ты, – глюкоза придаст тебе сил».
Ты протянула руку к блюду с виноградом, стоявшему возле кровати, и засунула виноградину мне в рот, прибавив при этом: «Эта виноградина – тоже женщина». И от этого слова теплая волна разлилась по моему телу, я откусил, и виноградный сок капнул тебе на щеку, остановившись в уголке рта. Я слизнул каплю и своим ртом положил в твой половинку виноградины. Провел языком по твоим соблазнительным губам. «Приди, мой желанный, возлежи со мной», – прошептала ты, и я тут же вновь наполнился нектаром. Наши тела переплелись, слившись воедино – надолго, на целую бесконечность. Помню, как у меня перехватило дыхание, когда ты подняла свои белые стройные ноги, крепко сжав их в воздухе. Я наклонил их так, чтобы они легли мне на правое плечо, опустил на них голову и подумал: мусика. И мы оба увидели, как я играю на белой виолончели. Это единение, сделавшееся еще глубже в момент соития, разожгло в нас неистовое пламя. Запах моего пота сделался острым, как сейчас, когда я пишу тебе, а тело – липким и раскаленным. Губы горели, безумие обжигало кожу, и мы кончили одновременно. Мы даже не думали о том, чтобы доставить удовольствие друг другу – хотя обычно я очень внимателен к этому, – но наслаждение было столь резким и жгучим, что я был вынужден тут же подумать о чем-то другом – так порой я читаю твои письма, прикрыв глаза. И я подумал о том, что тоненький голосок, который вырывается сейчас из моей груди, – это мой голос. До чего же странно, что с тобой я кончаю, повизгивая. И тут же добавил несколько нот в басовой октаве, понимая при этом, что для тебя именно мой тонкий визг является проявлением подлинного. Чтобы вновь стать мужчиной в твоих глазах, я сказал, как это принято, что второй раз всегда лучше и жестче. Ты повелась на мой слегка надменный тон и пробормотала с глубоким, слегка высокопарным выражением: Что вы вообще в этом понимаете – вы, несчастные мужчины, вынужденные довольствоваться самой малостью. И мы оба знали, что каждый из нас сейчас лишь на словах принадлежит к определенному полу – ибо с нами происходит нечто, благодаря чему мы перестали быть преданными представителями полов. Каким-то чудом нам удалось отстраниться от политических интриг между мужчинами и женщинами. Вступив в близость, слившись воедино, мы будто вышли на дорогу, в конце которой нам откроется истина о том, что тела наши – чистая случайность, правда? Несколько кусков плоти, слепленных вместе так, а не иначе, – и получается мужчина или женщина. Понятно, что эта случайная лотерея решает все в наших жизнях. Но осознав, что это – случайность, мы можем вновь изменить правила игры. Страшно даже писать об этом – будто слова сами по себе могут околдовать меня, и тогда, чего доброго, я вздумаю то и дело менять свой пол, чтобы дух мой воспарил, как та птица, которую Авраам не рассек[31], заключая с Богом Завет рассеченных.
Я все равно боюсь чувства, которое закрадывается мне в душу: будто еще шаг, то есть стоит нам шагнуть чуть вперед или чуть вглубь, как мы оба нарушим закон частной собственности – в его исконном, здравом смысле. И более всего я переживаю за тебя, да, сильнее всего я переживаю, что ты не бережешь себя и способна на любое безумство – ничего не поделаешь, факты говорят сами за себя. Твоя оголенная, до ужаса непреклонная душа. Тебе ведь ясно, что моим чувствам нечего тягаться с твоими. С твоей многогранностью и глубиной, с той преданностью, что есть в тебе. А еще ты украдкой, исподтишка требуешь, чтобы я был предан себе по крайней мере так же, как ты предана мне, и чтобы я оплакивал факт нашего рассечения, факт своего обособления от тебя. Именно это ты постоянно транслируешь мне (не пытайся отрицать) – ты хочешь быть мной!
Подожди, не уступай мне, изо всех сил зажми меня в тиски своих бедер, обхвати ногами, прошепчи мне на ухо, что это ты, а это я, и чтобы я не выходил: борись со мной. Я пишу уже несколько часов подряд, слова рассыпаются на крупицы, слова теряют силу, и уже не знаю, что с тобой делать, – такова горькая правда. Не то что я вдруг спасовал, не то что я хочу прекратить все прямо сейчас, еще до этого глупого ультиматума, до гильотины, но, быть может, нам действительно стоит остановиться, пока не стало слишком поздно? Мириам?
13.10
Яир. Правда, Яир. Но фамилию я тебе не назову.
Ей-богу, я хотел бы отдать тебе все. Что ты думаешь, мне ничего не стоит по порядку перечислить фамилию, адрес, телефон, профессию, возраст – хотя бы для того, чтобы доставить твое отвращение по точному адресу. Но тогда все эти потные молекулы начнут склеиваться в новую историю, покрытую эпидермисом, – и мы оба умрем дважды.
Так будет лучше, поверь мне. К чему тебе знать, как мелок и зауряден я в жизни?
Вот и все, на этом наш эфир подходит к концу, иссякла наша маленькая иллюзия, иссякло все. Я вновь в Иерусалиме, крепко, как болт, завинчен в свою жизнь. Сама понимаешь, я не могу остаться с тобой после случившегося. Даже моему бесстыдству есть предел. Мысль о том, через что ты прошла по моей вине в этой вонючей гостинице у моря, просто нестерпима. Это только лишний раз доказывает, что я оскверняю все, к чему прикасаюсь.
Мириам, Мириииаммм. Как же я любил вначале выкрикивать твое имя. Сейчас я лежу в самой глубокой низине, где мне только доводилось бывать, и чувствую себя человеком-тараканом. Разрыв с тобой – самое справедливое для меня наказание. Это единственный приговор, который я способен себе вынести. Едва не написал: «Кто знает, сколько времени потребуется, чтобы вновь стать собой». Но кто этот – «собой», и кому вообще хочется снова им становиться?
Ведь по меньшей мере дважды в день, все то время, пока был с тобой, он просовывал голову в дверь, интересуясь, когда уже закончится весь этот кошмар и ты исчезнешь. Ни капельки не сомневаюсь, что уже завтра – да какое там завтра, сегодня вечером, прямо сейчас, как только заклею конверт, я увижу, как он сидит на моем стуле, положив ноги на стол, и улыбается мне: «Бейби, ай эм хоум!»
Хватит, пора заканчивать. Словно произношу надгробную речь на собственных похоронах. В эти месяцы ты вручила мне самый большой подарок в моей жизни (могу сравнить это только с тем, что дала мне Майя, согласившись завести со мной ребенка), а я разрушил его. Впрочем, Майин дар я тоже уничтожаю с невиданным прилежанием.
Не могу выразить словами своих чувств, при мысли о том, как ты взяла, все бросила и приехала в Тель-Авив меня искать. Что ты была там ради меня. Опять же, может, тебе это кажется естественным – ты почувствовала, что я в беде, и бросилась на помощь. Но я все равно потрясен, что человек сделал такое ради другого. Ради меня.
А сейчас я терзаюсь мыслью: насколько же я был занят собой, не увидев и не почувствовав тебя. На протяжении двух дней мы находились в ста метрах друг от друга, может, даже прошли вместе по одной улице, почти коснувшись друг друга. А что я видел? Лишь слова.
Подумать только, как ты подходишь к проституткам на пляже, расспрашивая обо мне, заходишь в гостиницы-на-час на Алленби или на улице Яркон, а потом бродишь по ним еще и ночью; обходишь все эти салоны красоты и массажные кабинеты, упорно допрашивая их мерзких обитателей. А тот тип, который посмотрел на тебя и последовал за тобой, – как ты не испугалась? Представь, что тебя увидел бы кто-то из твоих учеников. Ты не подумала, что совершаешь ради меня безумство?
Мне невероятно страшно, дорогая Мириам! Сердце мое сжимается, зная, что сейчас – тот самый миг, когда мне следовало бы прийти к тебе и сказать: давай попробуем. Почему бы и нет, судья. Ваша честь, почему бы вам не приказать реальности немного ослабить челюсти, чтобы мы сумели вытащить из них двух человек, которым хочется остаться наедине, людей, которые нравятся друг другу. Никому не будет хуже оттого, что они смогут найти утешение в объятиях друг друга – часа по два в неделю, в какой-нибудь убогой гостинице, – и так проверить, что с ними происходит, как далеко они способны зайти… Собственно, ваша честь, почему именно убогая гостиница, проявите снисхождение, хоть раз закройте на это глаза, в исправительных целях, дабы перевоспитать злостного преступника в моем лице. Пускай встретятся в красивом, просторном месте – на берегу моря, в красивом городе, на лужайке кибуца Рамат-Рахель, возле пустыни, в дубовой роще над Кинеретом…
«Что с нами теперь будет?» – спросила ты в конце.
Да, что с нами будет?
Яир
Еще самую малость. Не могу остановиться, как будто если я закончу – все закончится.
Уже по твоему ответу на мое первое письмо я догадался, что ты увлечешь меня в далекие дали, за линию моего горизонта, и все равно последовал за тобой. Почему, зачем? Моим первым побуждением было немедленно разорвать нашу связь – едва ты написала о том, как растрогало тебя мое письмо. Ты хоть понимаешь, как много значил такой твой ответ в самом начале, когда ты еще не знала меня, – ты сразу говорила напрямик, без всяких игр и лицемерия.
Это бывает так редко – доверься мне, доверься профессионалу. Я уже тогда сказал себе: она слишком добродетельна и невинна для твоих саморазрушительных игр. Хоть раз в жизни прояви благородство, отпусти ее. Ведь и у Джека наверняка была хоть одна женщина, которую он не выпотрошил, верно?
Ты, несомненно, воспротивишься этому сравнению, но твоя честность странным образом напоминает то, что ты назвала моей «суетой и обманом». Она, твоя честность, не укладывается ни в какие рамки – или, по крайней мере, в общепринятые рамки моего свинского лицемерия. Эта честность – твоя собственная, созданная твоей стихией. Она – словно поле битвы могущественных сил, одновременно вздымающихся, переплетающихся в тебе. Ты взаимодействуешь с ними со всеми, но это тебя не убивает – наоборот. Как бы мне хотелось научиться у тебя мудрости, но боюсь, что мне это уже не под силу.