Больно ли мне? Да. И стыдно. Быть может, ты считаешь, что мне неведомо чувство стыда? Не отнимай у меня права стыдиться.
Знаешь, я хранил тебе верность в течение всей нашей связи. Хочу сказать, какой бы нелепостью тебе это ни показалось, но я даже (почти) потерял желание провожать взглядом каждую проходящую женщину, фантазируя о ней или пробуя с ней пофлиртовать. А если и поддавался мимолетному соблазну, немедленно чувствовал, как ты (ты, а не Майя!) корчишься во мне от боли. Мне важно, чтобы ты знала – я ни для кого не делал исключений, а ведь мне это совсем нелегко. По десять раз на день я преисполнялся гордостью за то, что я – твой. У тебя, конечно, вызовет отвращение то, как я горжусь этой своей «верностью». Действительно, какое у меня есть право? Ведь по сути мы оба отступили ко «второй линии» верности, и все же.
Мириам, это мое последнее письмо, по всей видимости, я больше не стану тебе писать. Видишь, мы даже не добрались до гильотины. Справились собственными силами. Не будь я таким глупцом, мы могли бы быть счастливы вместе, не важно как – любым способом, который позволила бы нам жизнь. Кстати, я взглянул на календарь и вспомнил, что на этой неделе у тебя был день рождения, верно? Три дня назад тебе исполнилось сорок. Конечно. И ты, видно, ждала меня в этот день, надеялась, что я преподнесу тебе подарок – явлюсь к тебе в качестве подарка. А вместо этого ты получила лишь кипу писем из Тель-Авива, да еще и с этим «не выходи» на десерт.
Чего пожелать тебе на день рождения? По сути, мне следовало бы пожелать тебе тебя. Ты – самый драгоценный подарок, который я только могу представить. Вот бы я был смелее, ради тебя.
Нет, я хочу попросить нечто большее. К чему себя ограничивать, я хочу загадать настоящее желание: пусть время остановится, пусть лето растянется на целую вечность, чтобы я убежал от себя, высвободился из распроклятых тисков, в которые я зажал самого себя, и оказался бы вдруг в совершенно ином месте. Допустим, стоя перед тобой, но новым, свободным, оголенным. Хоть на один день, на одну страницу письма, на одно мгновение абсолютной свободы. Правда, почему бы нет? Чего я стою, если не сделаю этого?
Яир Эйнхорн
Полночь.
(И всего-то? Из-за такого имени столько шумихи и загадок?)
Мне тридцать три года. Живу в районе Тальпиот. Адрес на конверте. В новом, тесном районе частных коттеджей соорудил я свое жилище. Это своего рода трущобы для нуворишей. Что еще? У меня довольно крупный бизнес, называется «Букей-Срикей», неподалеку от твоего дома, у Иерусалимского леса. Я продаю подержанные книги и разыскиваю редкие экземпляры для своих клиентов. Еще? Спрашивай, спрашивай, турникет открыт. У меня работают десять сотрудников, включая реставратора книг и одного гениального парнишку в инвалидном кресле, которому знакомы почти все книги, написанные на иврите. Он может определить книгу по одному предложению из нее (это он разыскал для тебя фразу «Облечь лицо притчей»). И семеро всадников на мотоциклах, которых я вызволил из обанкротившейся фирмы по доставке пиццы. Я превратил их в книжных курьеров, и они доставляют книги клиентам по всей стране. Они прожигают землю черными полосами от колес, преподнося им любую книгу или журнал, существующие в нашей Галактике: от самоучителей по выращиванию орхидей и биографий Элвиса Пресли до фолиантов по иудаике и журнала почитателей голландского королевского дома.
А от каждого экземпляра «Зорбы», который попадает в мои руки, я обязательно откусываю маленький кусочек бумаги (впрочем, я уже не так молод, как прежде). И я, само собой, снимаю перед тобой шляпу профессионала – за то, как тебе удалось без всякого шума организовать подписку на китайскую газету для двух единственных в Израиле читателей.
Пишу на последнем дыхании, но я все сказал, верно? Я сделал это.
Так что? Пообсуждаем немного какие-нибудь мирские дела, чтобы побороть смущение? Вдруг стало как-то неловко, правда? Кто-то подул на нас реальностью. Рассказать тебе о моей работе? Почему бы и нет, мы и так уже погрязли в бытовых мелочах. Хочешь узнать, какие подарки получают мои сотрудники на праздники?
Довольно, Мириам, откажись от меня, все это было плодом воображения! Ах если бы существовало другое решение, другой путь в этом мире. Почти каждый поступок, который я совершал, каждое слово, которое произносил, я прежде пропускал через твои глаза, твои мысли и через твой голодный рот. Если кто-то раздражал меня на работе или за рулем, я думал о тебе, смакуя на языке твое имя, и тут же успокаивался. Никогда прежде я не встречал человека, которому захотел бы вот так вложить в ладони свою душу, который сумел бы заново собрать меня по частям – на этот раз правильно. Есть гении, которым дашь пазл с попугаем, а они собирают рыбу. Я вручил тебе двуногую тварь, из которой ты собрала человека. Казалось бы, детали те же, а вышло гораздо лучше.
Думаю, следует сказать, что в последние недели я совершенно по-идиотски размышлял о том, что если есть у меня в жизни цель, то это либо ты, либо она как-то связана с тобой. Либо я достигну ее с твоей помощью. В этой мысли нет особой логики, но таковы мои ощущения, и лишь тебе я могу написать эти слова, не опасаясь насмешек. Теперь мне придется снова заняться поисками «предназначения» в месте попроще, там, где мне легче искать, – поближе к свету, найду себе какую-нибудь Орли, Орит или Орталь[32]. А жаль.
Мне в голову взбрела мысль, что, если бы меня похитили, или если бы я просто исчез, не оставив следов, и какой-нибудь детектив попытался бы понять, кем я был, исходя лишь из тех сведений, которые известны обо мне окружающим. Так у него бы ничего не вышло. Вот, это я узнал благодаря тебе – в основном я живу тем, чего у меня нет.
Я надеялся, что эта профессия сделает меня счастливей, но не угадал. Детали не слишком важны. Я ведь и не рассказывал тебе, сколько профессий уже сменил и сколько ошибок наделал. Мне казалось, что я наконец нашел дело своей жизни – работать с книгами и историями, разыскивать для людей истории, которые им нравились в детстве. Разве это не лучшее дело для меня? Выяснилось, что нет. Что мне здесь лишь почти хорошо, что это доставляет мне лишь второсортное удовольствие.
Ты не представляешь, как в этот самый миг я ненавижу все книги на свете! Почему ни одна из тысяч окружающих меня книг не в состоянии мне помочь, ни одна из них не поведала нашу с тобой историю?
И ни одна из них не дала мне того, что дали твои письма.
Яир
Мириам
Я вновь совершаю эту ошибку. Он выбежал из школьного автобуса прямо ко мне, раскинув руки и весело хохоча. Вернулся сегодня домой в таком хорошем настроении. И, как это иногда бывает, на секунду ее тень промелькнула в нем. Я видела, что она замурована у него внутри.
Зачем я пишу здесь? Не хочу писать в этой тетради. Всего пара слов, и я выдерну страницу и забуду об этом. Но как она проступала в нем сегодня! Она была настолько осязаемой, словно до нее практически можно было дотронуться. Возможно, он на секунду улыбнулся ее улыбкой. Или же это просто свет так упал на его лицо. Я не знаю. Я не знаю, не знаю, зачем я настойчиво причиняю себе боль, снова и снова делая записи в этой тетради, несмотря на то, что в доме полно чистых листов. Я поклялась, что не открою эту тетрадь, пока от него не придет ответ, но продержалась только два дня. Даже не полных два дня. Полтора. Это немного, но по крайней мере я знаю, каково мое истинное положение. Я надеялась, что буду сильнее. Что же теперь будет? Кажется, я немного напугана. Как будто я приоткрыла тетрадь, и все его письма закричали, завизжали, заревели на меня. Хватит, тихо!
Он спит. Уснул, утомившись. Он проспит до утра, и я не смогу дать ему фенитоин[33]. Он кричал, плакал и потерял много крови. И злился после каждого падения. Хотела бы я тоже, как он, заснуть и проснуться когда-нибудь потом. На лбу у него появился новый большой порез, и он начнет расчесывать его завтра утром. В этот раз я едва не пострадала сама. Не считая моих обычных страданий. Если когда-нибудь меня попросят вернуть залог, как я предъявлю свое лицо со всеми его шрамами? Будь я проворней, будь я не такой неуклюжей, я могла бы хотя бы упасть под него и смягчить ему падение. Пусть мое тело хоть как-то пригодится.
Я пишу просто так, чтобы не думать, чтобы устоять перед искушением перелистать тетрадь назад и встретить его. Тебя. Ты, ты. Где ты сейчас? Как возможно, что ты и не догадываешься о подарке, который я приготовила здесь для тебя? Как ты мог не почувствовать, что я была с тобой целую неделю, слово за словом? Десятки и сотни страниц под этой страницей. Я чувствую себя ореховой скорлупкой на штормовых волнах, когда пишу и посвящаю тебе эти записи. Мне только сейчас пришло в голову, что следовало бы добавить предисловие в начале этой тетради или какое-то объяснение в конце. Но что бы я написала? Что могла бы сказать? Возможно, ту фразу, которую я написала тебе однажды, что для меня изучить другого человека и рассказать ему что-то новое о нем самом – величайший дар любви. Величайший.
Кроме того, я подумала, что, если ты прочтешь все свои письма подряд, без моих, от первого до последнего, ты узнаешь много нового о себе. Не только «плохого», которое ты иногда так охотно видишь в себе. Возможно, ты начнешь смотреть на себя другими глазами. К примеру, моими. Но я скажу тебе все это, только когда мы встретимся лицом к лицу. Сейчас, пожалуйста, не тревожь меня, Яир, отпусти. Мне нужно написать о другом.
Он пробежал по садовой дорожке прямо до меня, вероятно, не понимая, почему я не бегу к нему с криком: «Кто это пришел ко мне?» Посередине дорожки, в том месте, где не хватает одной плитки, есть ямка. Амос уже два месяца обещает заделать ее, и до сих пор у него не было на это времени. Нога Йохая попала в эту ямку, подвернулась и… Это не оправдание. Обычно я никогда не жду, чтобы он добежал до этого места. Я всегда оказываюсь там быстрее, чем он. Возможно, потому что он бегает так – счастливо, свободно – с двухлетнего возраста. Мы всегда радостно машем руками и скачем друг другу навстречу. Но, едва очутившись в моих объятиях, он тут же в ужасе отскакивает, не понимая, кто я такая (и с чего это вдруг я пишу об этом?). Что же произошло сегодня? А то, что я увидела его. То есть я увидела его таким, каким мне нельзя его видеть: увидела, ка