И вот я снова злюсь. Я уже обещала себе, что не буду. Если ты даже этого не способен понять, у нас с тобой нет будущего. То есть, если Амос и любит во мне что-то, то это та же черта, которая заставила меня принять твое предложение! Именно то, что любит во мне Амос, и подтолкнуло меня ответить тебе! В этом вся суть, что здесь непонятного? Он любит во мне именно ту женщину, которая ответила тебе на первое письмо. Та же самая женщина приняла его предложение и принимала его таким, какой он есть, снова и снова, и каждый раз она открывала в нем что-то новое и еще более дорогое. Что же во мне любить, если не ее? И как ты можешь любить меня, если не хочешь увидеть, как она расцветает и распускается во мне? Она есть суть моей жизни.
На секунду я вся сжалась от мысли, что в эту секунду ты, даже не читая моего письма, улыбнулся, ухмыльнулся сам себе.
Ты ведь не ухмыльнулся? Невозможно так ухмыляться где бы то ни было в мире, когда, прямо сейчас, Барбара Бонней исполняет этот мотет. Вслушайся, приди, возрадуйся вместе с ней – ты же чувствуешь это? Каждая нота, написанная этим человеком, звучит так, будто она сыграна на нервах, настроенных в особой, его собственной, тональности. Под эту музыку можно танцевать, не двигаясь, или двигаться как сомнамбула – как те два эмбриона в твоем сне.
Впрочем, не думай, что я неуязвима перед голосами, рассказывающими истории о тебе и об Амосе. Все эти перемигивания за моей спиной, эти стоны доброжелателей, уверенных, что в моей голове расшатались крепежи – крепежи, завинченные до упора.
У меня горит лицо. Даже ладони покраснели. Надеюсь, у меня еще выдастся минутка наедине с собой, потому что я обязана это сказать – в конце концов, хотя бы самой себе (я ведь еще и адрес, слышишь меня? Я тот адрес, по которому отправляется это письмо!).
И все же… Я остановилась на секунду. Сходила умыться – это как пытаться тушить пожар пригоршней воды. Я стояла перед зеркалом и думала, что мне будет страшно встретиться с тобой лицом к лицу. Ведь ты сразу заметишь мои менее привлекательные черты. Например, у меня есть белое пятнышко, правда, небольшое, над левым глазом – маленький полумесяц. Не думаю, что ты его заметил в тот раз. А почему ты просил меня, еще давно, когда мы стояли под поливалками, не красить волосы? У меня уже так много седых волос, а моя мама в этом возрасте была совсем седой. Я предполагала начать краситься в этом году, но тут пришло твое письмо. Знаешь, я заметила, что когда закрываю —
Мое сердце безумствует. Может, потому что она поет «Аллилуйя» прямо сейчас. Я не рассказывала, но у меня в последнее время возникали проблемы с давлением (да уж, сказывается мой почтенный возраст, моя чересчур осязаемая реальность, бухгалтерия моего тела – все в одно время). Доктор Шапиро требует, чтобы я принимала таблетки, чтобы успокоить сердцебиение, но мне не хочется, чтобы оно исчезло совсем. Если бы ты только положил ладонь на мое сердце, это бы бесконечно меня осчастливило.
Я остановлюсь сейчас и продолжу завтра.
Нет! Не остановлюсь! Нет, ты видел мой жалкий страх – страх быть в тягость? Это страх девочки, уверенной в том, что она слишком высокая и толстая. На самом деле она совсем не была толстой, но долгие годы измывалась над собой, заставляя себя сидеть прямо на краю стула, чтобы никто не увидел складки кожи у нее на спине.
Ну и что, если я в тягость? Ты же обещал удержать меня.
Яир, никогда в своей жизни я не была настолько смелой, как с тобой. Я не давала себе на это права, внутреннего, неограниченного права. А ведь ты знаешь, что у меня самый щедрый партнер в мире, мужчина, бессчетное количество раз говоривший мне просто быть собой. «Все что хочешь, Мириам, но только при условии, что ты останешься собой». Но я никогда не осмеливалась. Никогда не доходила до конца, до предела, и уж точно не чувствовала, каким именно образом хочу туда попасть. Быть может, я не могу добраться туда самостоятельно, полагаясь только на свои силы. Быть может, кто-то, нуждающийся, как я, в другом человеке для достижения счастья – даже не счастья, а какого-то глубинного одобрения, всегда будет…
(Видишь? Предложение не окончено. Но вердикт уже подписан.)
Ведь я, вероятно, могу достичь этого только с кем-то еще. Не в одиночку.
Я внезапно вспомнила, что еще в детстве, прочитав басни Крылова, будучи подростком, я набросала внутренний портрет себя: я была скрягой, умирающим от голода над ящиком монет, которые мне доверили хранить. И самое ужасное, что эти монеты мои собственные!
И я не хочу, чтобы ты был для меня громоотводом. С какой стати ты будешь ловить мои молнии? Как раз наоборот. Слышишь? Приди ко мне и скажи: «Будь светом!»
За миг до наступления нового дня мне нужно попросить прощения. Не перед тобой. Я хочу написать о том, как мне стыдно за то, что вчера довела себя до такого состояния.
Амос приехал в одиннадцать, когда я дописывала последние строки. Можешь себе представить, как я выглядела в тот момент. Безусловно, «по мне было видно». Он спросил, что происходит, все ли в порядке. Я ответила ему, что пишу кое-что и это выводит меня из равновесия. Амос подождал еще минуту, пытаясь понять, хочу ли я ему рассказать, что я пишу и, возможно, кому. Не сомневаюсь, что он и так знал. Но я ничего не сказала. У меня не было потребности поделиться с ним. Он не стал расспрашивать и пошел в душ, а когда вернулся, я уже более или менее пришла в себя. Мы не стали об этом говорить. Говорили о другом. Амос будет ждать – терпеливо, без страха, – того момента, когда я смогу с ним заговорить. Понимаешь? У нас нет необходимости ежедневно или ежечасно отчитываться о силе наших чувств и помыслах. Ты же не станешь ежеминутно вынимать из земли цветочные луковицы, чтобы проверить, насколько отросли корни.
Ты все-таки не понимаешь, да? Ты считаешь, что такое взаимодействие возможно между нами лишь потому, что он, видимо, не любит меня. Или же любит недостаточно, или же между нами больше нет настоящей страсти. Ведь ты именно так и думаешь, верно? Думаешь, что если он не набрасывается на меня и не рвет на части, чтобы понять, почему и из-за кого я так внезапно отстраняюсь, значит, он не любит меня достаточно.
Но для меня – это и есть любовь.
Глубокая ночь. Я встала, и все закружилось вокруг. Я боюсь того, что сейчас напишу. Это все дождь, первый дождь. Он решил еще в апреле, что для нас все закончится в дождь. Конечно, первый дождь, который я так сильно люблю, – и он тоже. Возможно, именно поэтому он и выбрал это время. Мне даже не нужно его подтверждение, я и так знаю. Внезапно так холодно, меня бьет озноб. И все это время я наивно писала ему, как жду и жажду этого живительного глотка, как каждый год он наполняет меня ощущением изобилия и надежды, как он дает мне чувство единения с ходом времени, жизни и обновлений. В моей жизни не так много подобных союзов.
Я замерзаю, даже в халате и свитере, по всему телу бегают мурашки. А ведь еще он сказал, что хочет вложить решение о нашем расставании в руки какой-то посторонней, абсолютно безразличной к нам силы. И это странное предложение в его последнем письме, его желание, чтобы время остановилось, чтобы лето длилось вечно – и я, как полная дура —
Все это уже не важно. Я даже удивляюсь, почему это застало меня врасплох, почему я сразу не догадалась.
И все же мое сердце сжимается – так меня не ранила ни одна из его мыслей. Она мгновенно превратила его в моего врага. Он никогда им не был, моим врагом, а вот теперь да. Несчастный, отчаявшийся враг, который скорее заслуживает сострадания, но при этом пользуется запрещенным оружием. Не хочу писать здесь таких очевидных фраз, но я понимаю, понимаю своей личной, внутренней логикой, что так не поступают. Нельзя играть в такие игры!
Целый день с температурой, ознобом и кошмарами. Странная болезнь, такая быстрая и интенсивная, она закончилась на рассвете (а может, я подхватила ее от Я.? По крайней мере, точно заразилась его ритмом). И вот я тоже пишу уже только первую букву его имени. Не для «конфиденциальности связи». Просто из слабости.
Нестерпимо больно писать о тебе в третьем лице. Я пытаюсь, но в этом будто кроется какая-то возмутительная, ужасная ошибка. Слова тут же блекнут, в них нет ни искорки жизни. Ничего страшного. Я привыкну к этому. Придется. Но все еще прошу, поверни ко мне свое лицо – лицо, которого я до сих пор не видела.
Это потрясение позапрошлой ночи. Кромешное отчаяние при мысли, что мы никогда…
Я снова пересмотрела все твои письма. Перечитала все отрывки, где я спрашивала тебя, отказался ли ты уже от мысли о гильотине, а ты не отвечал. Ведь на протяжении двух месяцев я даже не знала, что ты все еще поигрываешь этой мыслью. А потом наступил момент – я знаю в точности какой, – когда ты сказал о яйце без скорлупы. Я пообещала себе, что перестану изводить тебя этим вопросом, потому что это уже излишне. И с тех пор от письма к письму я искренне верила, что ты освободил себя от обязательств своей внутренней «сделки». Этой жестокой, глупой —
И, Яир, я знаю, что эта «сделка» была не просто «глупой». Поверь, я понимаю, с чем тебе приходится сражаться, чтобы убежать от себя самого и прийти ко мне во всей полноте своей внутренней свободы. А еще я, конечно, знаю, как тяжело бывает, даже уже будучи взрослым, исцелиться от детских болезней, оставивших глубокие шрамы в душе.
Быть может – мне тут пришло в голову, – быть может, ты боишься даже самого исцеления. Если это так, скажи, просто скажи мне, и мы вместе поскорбим об этом, выплачем эти несчастные, глубоко засевшие в нас переживания. Поскорбим о том, что мы сами – эта болезнь. Возможно, если бы мы осмелились взбунтоваться и исцелиться от нее, в тот же миг остановилось бы и наше дыхание. Разве не так? Вечный, вечный страх, предчувствие, что эта болезнь, эта фальшь, это клеймо, оставленное на нас, – и есть наша первооснова, наша косточка-луз… Почему бы тебе просто не прийти и не сказать каких-нибудь страшных слов? Просто скажи, и мы станем еще ближе и на мгновение вздохнем с облегчением.