— Нет!
Ги засмеялся:
— Поплаваем завтра опять на лодке? Можно отправиться в Ипор — там очень красиво.
— Мама вряд ли позволит.
— Она не будет против. (Мать Эстеллы, казалось, мало беспокоилась о ней.) Или, если захочешь, в Фекан.
Когда лодка коснулась берега, молодой человек положил в неё вёсла, вылез и помог девушке сойти на сушу. Пока он вытаскивал лодку, она огляделась.
— Ги, посёлок далеко отсюда?
— Не очень.
Они находились в дальнем конце пляжа, неподалёку от начала тропинки, ведущей на вершину утёса, а затем в поля. На довольно большом расстоянии у одной из лодок стояли двое людей, больше никого видно не было. У Ги создалось впечатление, будто девушка хотела сказать ещё что-то, но сдержалась. Он уловил её быстрый взгляд и понял всё, что было у неё на уме. Потом Эстелла опустила глаза. Ги обнял её за талию.
— Давай погуляем наверху.
И повёл подбородком в сторону тропинки.
— Скоро стемнеет, — ответила она. Это было притворное возражение девушки, которая хочет отдаться, но со всем возможным приличием, поэзией и скромностью. — Ладно, только недалеко.
Слегка оробевшие, они сели за поросшим травой холмиком, смущённо улыбнулись друг другу и снова посерьёзнели. Уставились на летающего жука, словно хотели оттянуть неизбежное.
— Эстелла, ты... очень красивая.
— Ты мне тоже нравишься.
Ги внезапно забеспокоился, что она чего доброго начнёт ломаться и всё испортит, станет сопротивляться, плакать и в конце концов закатит сцену. Несколько ребят в семинарии хвастались, что они имели дело с девушками; но о том, что так нервничали, не говорили. Он обнял Эстеллу за талию. Идущий от неё запах казался интимным, обнадёживающим. Когда она повернулась к нему, он поцеловал её. Поначалу она не противилась, потом стала слабо вырываться, но он её не выпустил. Затем, навалясь на неё грудью, стал расстёгивать верхние пуговицы платья.
— Ги, прошу тебя, аккуратнее.
Он сознавал, что действует неуклюже, но ему было всё равно.
— Ги... — Груди её были восхитительными. Он различал на коже тонкие прожилки. — Увидит кто-нибудь.
— Не увидит. — Он зажал ей рот губами и ощутил на затылке её пальцы. — Эстелла!
В голове у него вертелось: «Невероятно, невероятно». Девушка сделала вдох и придвинулась, чтобы он ощутил плоть её бедра. Ги навалился на неё. Она вскрикнула:
— Больно! Не надо!
Но остановиться Ги уже не мог, и тело девушки стало принадлежать ему, она крепко стиснула его в объятиях, тоже овладев им.
Поднялась Эстелла разгорячённая, с раскрасневшимся, смущённым лицом. Ги был изумлён тем, как быстро всё окончилось. Он подумал, что девушка кажется слегка обиженной, но минуту спустя понял, что ошибся. Потом, дожидаясь, когда она приведёт в порядок платье и волосы, он внезапно ощутил неодолимое желание сказать ей что-нибудь очень хорошее — передать словами то, что оба только, что испытали — может быть, объясниться в любви, поведать, как чудесны мир и юность, как величественно и ужасно море, как он любит очертания лодки и вид рыбы в корзине... Он не знал, что сказать. Но всё это бурлило в его душе. И было любовью. Он хотел, чтобы Эстелла поняла. Поняв, она овладеет им. Его душой и телом. Выразить ей свою любовь он мог, только излив душу. Любовь — это понимание. Сердце его было переполнено этими чувствами, потому что он и она только что принадлежали друг другу.
Ги снова обнял её.
— Господи, море чудесно, жизнь прекрасна. Эстелла, меня переполняют потрясающие тайны, которыми я хочу поделиться с тобой...
— Который может быть час? Не надо, Ги. — Она довольно резко высвободилась. — Мама изнервничается, ломая голову, где я.
Ги сник. Увидел, что она не понимает. Он почувствовал горечь разочарования. Это походило на разрыв. Сделав над собой усилие, он улыбнулся.
— Ну, тогда пойдём.
Они шли по пляжу, взявшись за руки и раскачивая ими. Детство кончилось.
3
Посёлок, казалось, обрёл новые черты, новый облик. Ги бросилось это в глаза, когда он вернулся на следующее лето, уже не семинаристом. Его исключили — чем несказанно обрадовали — после того, как он с двумя ребятами совершил налёт на кладовую семинарии и в полночь устроил пикник на крыше, а отец-настоятель обнаружил у него в парте довольно игривые стихи. Мать отнеслась к этому спокойно. Она упрекнула его, прочла нотацию, в конце которой он увидел, что мать подавляет улыбку, бросился к ней и обнял.
— Мама, ты чудо!
С ласковым началом июня посёлок — прежде всего его население — несколько преобразился. Года два-три назад Этрета начал входить в моду, и Ги, рассматривая публику, сидевшую у эстрады, где Жак Оффенбах[11], композитор и кумир всего посёлка, величественно дирижировал оркестром, замечал там знаменитых людей — Массне[12] в широкополой шляпе, с ниспадающим чёрным галстуком, сидящего рядом с другим музыкантом по имени Томе; Кокелена[13], замечательного актёра, который подёргивал головой, будто петушок, флиртуя с сидевшей рядом девушкой; Гюстава Курбе[14], художника, пощипывающего бородку.
У Оффенбаха в Этрета была вилла, названная «Орфей» в честь блистательной оперетты «Орфей в аду», арии из которой несколько лет назад распевал весь Париж. Считалось, что он обладает «дурным глазом», и юные танцовщицы его побаивались. Ги часто видел, как он идёт на пляж, бледный от рисовой пудры и сильно благоухающий одеколоном, нервозный, суетливый, низкорослый, отвечая быстрой, беспокойной улыбкой людям, которые приветствовали его, приподнимая шляпы. Даже в жару, когда все надевали летние платья и лёгкие пиджаки, Оффенбах появлялся закутанным в шарфы и даже меха, отшатывался, если возле него возникали потоки воздуха, хоть бы и от кружения юбки. Но когда он поднимался на эстраду и оркестр начинал играть его вальс или польку — о, как сидящие на зрительских местах женщины принимались орудовать спицами из слоновой кости в такт музыке!
Помимо жён и сестёр с осиными талиями и с парой очаровательных лент «следуй за мной, юноша», развевающихся позади, когда они шли, шурша платьями, появились другие женщины, которых Ги раньше не видел. Великолепно надменные, они разъезжали в рессорных ландо или каретах, величаво прогуливались по пляжу. Их большие, чрезмерно подведённые глаза, казалось, глядели на всё с презрением, влажные лилово-красные губы кривились в лёгких насмешливых улыбках. Это были особы лёгкого поведения, кокотки. Они наезжали в Этрета на день-другой из Дьеппа и Трувиля, где, восседая, будто королевы, с обнажёнными плечами и приоткрытой грудью, в платьях с серебряными блестками и большими пряжками с бриллиантами или жемчугами, пренебрежительно просаживали за ломберными столиками состояния своих любовников.
Ги восторженно глядел на них. Повсюду словно бы открывались новые горизонты. Однажды в Фекане, когда он с двоюродным братом, Луи Ле Пуатвеном[15], проходил мимо изящного дома, именуемого «Вилла «Гортензия», на подъездной аллее которого стоял экипаж, Луи сказал с улыбкой:
— Она приехала.
— Кто?
— Гортензия Шнайдер.
Луи приехал из Парижа, где только что начал учёбу на факультете права в Сорбонне, и знал всех героев дня. Но даже Ги слышал об этой звезде оперетты, подопечной Оффенбаха и любимице парижан, с тех пор как она исполнила роль Елены Прекрасной. Ещё были живы воспоминания о той минуте, когда Гортензия в синем, усеянном звёздами платье спартанской царицы вышла на авансцену, запела знаменитую арию «Небесная любовь...» и привела весь зал в неистовство.
— Скрывается, и я не удивляюсь этому, — сказал Луи.
Ги с завистью взглянул на двоюродного брата, казалось уже приобретшего лоск завсегдатая столичных бульваров, светского человека, знающего сплетни парижских кафе и салонов.
— С какой стати ей скрываться?
— Дорогой мой, так ты ничего не слышал? На прошлой неделе разразился чудовищный скандал. Об этом шумит весь Париж. Гортензия появилась в театре «Сен-Мартен» с Кадруссом...
— Кто он такой?
— Ги, неужели ты ничего не знаешь? Это герцог де Граммон-Кадрусс, жуткий щёголь. Он её покровитель, если и не единственный, то в настоящее время главный. В том, что они приехали вместе, разумеется, ничего особенного не было. Однако посреди второго акта какой-то старик, сидевший в партере с краю, заметил, что эта парочка предаётся в ложе любовным играм. Они, должно быть, считали, что в темноте этого никто не увидит. Так или иначе, Кадрусс вёл себя очень вольно. Спустил платье с плеч Гортензии и целовал груди. Ей, видимо, это доставляло наслаждение. Увидев такую картину, старик принялся отпускать громкие замечания: «Поглядите-ка на парочку в той ложе. Давай-давай, Кадрусс, потычься в неё лицом!»
Люди, услышав, стали поворачиваться в ту сторону и конечно же разглядели их. Старик уже орал вовсю: «До чего хороша парочка! Ну-ну! Не робейте. Покажите нам ещё что-нибудь!»
Тут уже все взгляды обратились к их ложе. Наступила жуткая минута, зрители, мужчины и женщины, сидели словно в заговорщицком молчании.
— Так!
— Затем поднялся шум. Люди вскакивали, шикали, кричали, размахивали кулаками. Актёрам на сцене приходилось говорить во всю силу лёгких! Потом они пожали плечами, сдались, вышли на авансцену и стали, вытянув шеи, таращиться на ложу. А зрители даже с галёрки свешивались.
— И что дальше? — спросил Ги, сияя от удовольствия.
— Кадрусс либо забыл обо всём на свете, либо думал, что шум поднялся из-за игры актёров, потому что не прекращал своего занятия. Потом, видимо, в ложу чем-то запустили, потому что оба резко повернулись. Весь театр заорал: «Поезжайте домой! Здесь вам не улица! Скотство! Вышвырнуть их!» Поднялась настоящая буря! Они оба замерли. Потом герцог — он сохранял ледяное спокойствие — подошёл к барьеру ложи, поклонился зрителям и поспешно увёл Гортензию.