Старик смотрел то на Али, то на меня. Встречаясь взглядом, он приветливо кивал головой и улыбался. Лицо и шея старика в густых морщинах. И видно, что прожил он большую и нелегкую жизнь.
Вскоре мы подъехали к местечку. При въезде старик вдруг встрепенулся, решительно заговорил, потом стал дергать за ручку дверцы. Не прощаясь, опираясь на свою суковатую палку, решительно зашагал от автомобиля.
— Мы едем плантация, — объявил Али. — Будем смотреть тростник… Дедушка Мохамед не хочет ехать плантация… Он нас будет ждать.
По мосту переехали мутную реку Веби-Шебели, миновали базарную площадь со множеством лавчонок, навесов и толпами людей. Дальше дорога вывела на пыльный проселок вдоль узкоколейки. Навстречу катился поезд с груженными тростником платформами. Я поинтересовался, куда везут тростник.
— На завод, — отвечал Али. — Завод построил еще итальянский князь. Там сахар делают.
На платформах, поверх тростника, сидели рабочие С плантации. Босоногие мальчишки озорно выдергивали на ходу стебли тростника. Тут же их разламывали, со смаком выгрызали сердцевину.
Тростник рос стеной. Высокие, почти двухметровые стебли с узкими длинными листьями таинственно шелестели. В воздухе стоял запах гари. Сизый дым стлался над болотом и, словно живой, курился в зарослях тростника.
— Смотри! — предупредил Али, указывая под ноги. — Здесь есть… Как это?.. Маска… Понимаешь?
— Змея?
— Да-да, змеи.
Я всмотрелся и в болотной жиже увидел головку змеи. Она скользила, извиваясь своим длинным телом.
— Как же работают здесь люди?
— Они вначале тростник жгут. Листья обгорают, остаются стебли. Огонь выгоняет змей, кабанов, зверей разных.
Словно прибой моря, шелестел тростник. И под ветром клонились высокие стебли, и бежали, бежали по поверхности зарослей волны…
Поселение итальянцев расположилось вдоль асфальтированной дороги. В тени пальм стояли виллы. Вокруг цветы, зелень… И десятки обезьян.
— Поедем смотреть баобаб, — предложил Али.
Дерево огромно. Ствол в диаметре метра четыре. Под раскидистой кроной свободно разместились бы полсотни автомобилей. Впоследствии мне довелось видеть базар, уместившийся со всеми своими лавками и торговцами под одним баобабам.
Дерево живет до четырех тысяч лет и даже дольше. А в Джохаре оно еще молодое: всего несколько столетий. Ствол покрыт серой тонкой корой. Почти круглый год крона в листьях. Лишь в сухой жаркий период, когда земля изнывает от недостатка воды, дерево сбрасывает листву, сберегая тем собственную влагу.
Увидели в реке мы и бегемотов. Целое семейство: шесть животных. Они неподвижно лежали в реке, напоминая гладкие голыши. Иногда лениво поворачивали тупые рыла, открывали огромную пасть. Зной загнал их в реку, и, пребывая в воде, они испытывали блаженство. Наше присутствие их не испугало: они находились на противоположном берегу.
Потом, уже вместе с дедушкой Мохамедом, мы побывали на итальянском кладбище. Под деревьями лежали белые плиты-надгробия с высеченными на них итальянскими именами. Здесь покоились только белые. На высоком памятнике надпись: «Адмирал Луиджи ди Савойя. 1934 г.».
Плантация сахарного тростника еще находится в руках итальянцев и память о своем земляке они берегут. Музей адмирала размещается в красивой вилле. У входа нас встретил немолодой сомалиец в камзоле до пят и белой шапочке на голове.
— Прэго, прэго, сеньоры, — рассыпался он, но при виде старика его большие, навыкате глаза неожиданно сузились.
Стоптанные сандалии, запыленные ноги и простая суковатая палка дедушки Мохамеда не подходили к богатой обстановке дома.
За порогом виллы царила прохлада. В комнате гулял легкий ветерок, обдувая тело приятной свежестью. Манили мягкие кресла. Хотелось упасть в них, откинуться и замереть, наслаждаясь сквозняком.
Сомалиец в камзоле водил нас из комнаты в комнату, останавливался у экспонатов и коротко объяснял.
— Это пистолеты адмирала. Он их носил всегда с собой. — Наш гид достал из кобуры кольт.
Длинные граненые стволы, золотая насечка на рукоятке, массивный барабан с полдюжиной гнезд для патронов. Тяжело и непривычно носить на боку такую тяжесть.
— А это ружья. Граф ходил с ними на охоту.
Ружей много. Курковые и бескурковые, двух- и даже трехствольные, знаменитые «зауэры».
— Здесь была спальня князя. — Гид ввел в темную комнату, половину которой занимала огромная под пологом кровать. Полог защищал хозяина от комаров и москитов. — А это сам адмирал.
С фотографии на нас смотрел высокий, в блестящей форме адмирал с седым благообразным лицом. Большой тонкий нос, проницательный взгляд.
— Это господин? — спросил дедушка Мохамед.
Приблизившись почти вплотную, он внимательно разглядывал фотографию.
— А это его книги, — продолжал гид, подводя к шкафу, уставленному тяжеловесными томами. — Он очень грамотным был, господин. И много читал.
Пояснения были пресны и скучны, слушать их становилось тягостно. И все назойливей чувствовался запах нежилого помещения, какой обычно бывает в редко посещаемых людьми музеях или архивах. Несмотря на прохладу, хотелось, чтобы сомалиец скорей бы кончил рассказ о старом владельце плантации, и можно было бы уйти.
— А это шлем адмирала.
На тумбочке лежал пробковый шлем, традиционный головной убор белого человека в Африке. Сейчас таких не увидишь. Носят панамы, пестрые вязаные шапочки, белые, едва прикрывающие макушку камилавки, фески, соломенные шляпы, но только не шлемы. Шлем напоминает о черном времени колониализма. Он его символ. И сейчас не в ходу.
Поблескивала пожелтевшая от времени, плотно натянутая на пробку шелковая ткань. От нее исходил запах времени. Али взял шлем в руки.
— Капиталист, — он щелкнул пальцем по поверхности: послышался глухой звук пробки.
Он повернулся к своему деду, но тот шел к двери. Шаркали о паркет сношенные сандалии. Неуверенно ступали худые старческие ноги. Плечи сникли, и во всей фигуре вдруг проглянула беспомощность, свойственная долго прожившим на земле людям.
— Авове Мохамед! — окликнул Али. — Авове!
Старик не повернулся.
— Знаешь, Али! Давай и мы уйдем, — немного погодя, предложил я. Пребывание было в тягость. Даже царившая в комнатах прохлада не замечалась. Тленный запах чувствовался все сильней.
Мы поспешно распрощались с гидом, не дослушав его до конца. Он провожал нас до самого выхода. Забегая вперед, услужливо открывал двери, улыбаясь и часто кланяясь.
— Прэго, сеньоры! Прэго!
И тут мы увидели дедушку Мохамеда. Он сидел неподалеку, прямо на земле, в тени высокой пальмы.
— Авове! — окликнул его Али.
Но старик даже не пошевелился. Он оцепенел. Худые руки тяжело лежали на коленях согнутых ног. И застыл взгляд из-под нависших седых бровей его глаз. Мне показалось, что в них слезы.
— Авове, — прошептал в тревоге Али. Он участливо склонился над стариком, бережно коснувшись рукой его плеча. — Авове.
Я стоял в стороне, не решаясь приблизиться. «Что случилось? Чем расстроен дедушка Мохамед?»
Наконец старик нехотя, через силу заговорил, голос его дрожал, а пальцы в волнении перебирали складки маро. Али тяжело вздыхал и сочувственно начал головой.
— Что случилось, Али? — спросил я сомалийца.
Али не ответил. Только усадив старика в автомобиль, он горестно вздохнул и сказал;
— Понимаешь, у дедушки было три сына. Они работали здесь, на плантации. И здесь они умерли. Дедушка увидел шлем и вспомнил их, своих сыновей. Понимаешь? Вспомнил черное время.
Селение лежало в стороне от дороги, у крутого берега реки. Река начиналась в горах Эфиопии. Приняв сотни больших и малых ручьев, она была широкой, с мутной, желтоватого цвета, водой. А дальше, я знал, приближаясь к океану, река становилась все спокойней. А потом распадалась на множество рукавов. Заболотив огромную площадь, она, так и не впав в океан, исчезала совсем.
Река называлась Веби-Шебели — Леопардовая река. Леопардов в стране действительно много. Они даже на гербе республики: два хищника поддерживают щит с пятиконечной на нем звездой.
Раньше в селение нередко наезжали белолицые охотники, жаждавшие удовлетворить не только охотничью страсть, но и сделать бизнес на шкурах зверя. Шкура леопарда ценится дорого. Одна стоит четырех шкур зебры. И цена на нее продолжает баснословно расти. За нее платят более 600 долларов, а в столице соседней Кении она стоит не менее двух тысяч.
Охотников на этого зверя не так уж много: во всей Африке, по неофициальной статистике, немногим более полутораста человек. Преимущественно это приезжие американцы.
Обычно охотника сопровождали местные жители, выполнявшие одновременно роль слуг и загонщиков. Они-то в основном обеспечивали белолицему гостю удовлетворение охотничьей страсти.
Об одной такой охоте мне рассказал пожилой Абдалла, с которым я и Али повстречались на берегу Веби-Шебели. Он сидел на толстом стволе нависшего над рекой дерева.
Дерево то ли от ветра, а может, от подземных вод наклонилось, но не упало совсем, а каким-то чудом удержалось над рекой, и тонкие гибкие ветки свисали, и их омывала вода. С противоположного берега, залитого лучами заходящего солнца, несся неумолчный птичий гвалт. В крутом отвесном берегу темнели сотни высверленных в глине гнезд. И перед ними порхала стая ярко-красных незнакомых птиц с черными хохолками.
— Охотился ли на леопардов, спрашиваешь? Охотился. Страшный и злой зверь. Один оставил о себе память на всю жизнь. Это был мой последний леопард. После я уже не ходил на охоту. Не пошел бы и в тот раз, да соблазнили двести шиллингов…
Волосы охотника густо посеребрены сединой, под глазами сетка морщин. На ногах, словно на черном эбеновом дереве, рельефно выделяются мышцы. Глаза старого охотника застыли. Мне даже показалось, что на них навернулись слезы. Медленно, будто погружаясь в прошлое, он начал рассказ о своей последней охоте…