иначе, после слов Фрэнка мне еще больше захотелось увидеть его друга.
– Пойдем, – сказал Фрэнк.
– Подожди, я смотрю.
Меня заинтриговало, что точеное лицо и поднятая рука Аполлона изъедены мелкими щербинками и отличаются более темным цветом, чем все остальное. Что с тобой случилось? – мысленно спросила я, наклоняясь к табличке. А случилось следующее: когда этот образчик Аполлона опустился на дно океана, приливы постепенно прикрыли его наготу песчаным покровом, так что воздействию морских течений и подводных обитателей подвергались на протяжении столетий только голова и рука, которыми он заплатил за спасение.
Внезапно меня пронзила острая тоска по моей жизни в Манхэттене. Я поняла, что скучаю по непредсказуемой многоликой толпе, бурлящей вокруг. По тому, как заливаешься краской, торопливо отвернувшись от красивого парня в подземке, поймавшего твой взгляд. Мне не хватало даже ребят из компьютерного магазина – чудаковатых технарей, которые смущались, когда я с ними здоровалась, а иногда приносили мне ланч – оставленный с вечера холодный кусок пиццы. Мне захотелось увидеть мистера Варгаса, всегда находившего для меня доброе слово и заполнившего пустоту, которая осталась от моего отца. Живя в стеклянной коробке на вершине холма с Мими и Фрэнком, я утратила всякую связь со своей прежней жизнью.
Забывшись, я отпустила руку Фрэнка и потянулась к обрубкам пальцев мраморного Аполлона. Вероятно, меня схватили бы охранники, если бы Фрэнк в этот момент не рухнул как подкошенный мне под ноги.
Я наклонилась над мальчиком, чуть не положив руку ему на плечо.
– Что с тобой, Фрэнк?
Он закрыл глаза, однако не зажмурил их крепко, как делают дети, когда притворяются. Его лицо было спокойным и безучастным. Если бы не розовые щеки, я бы подумала, что он умер.
– Что с ним? – спросил охранник, недоуменно глядя на бесчувственное тело. – Вызвать «Скорую»? У него эпилепсия? У моего кузена Рика была эпилепсия. Когда мы были детьми, он мог упасть прямо посреди игры в вышибалу. Бумс – и все.
Мужчина годился мне в отцы, а его простодушное лицо было изрыто шрамами и оспинами, как у образца Аполлона, хоть и не отличалось столь совершенными чертами.
– Никогда не понимал, что интересного в вышибале, а вот к поло я неравнодушен, – сказал вдруг Фрэнк. – Уилл Роджерс держал в своем поместье в Малибу конюшню специально подготовленных пони, на его полях играют в эту игру по сей день.
Он перевернулся на бок и посмотрел на меня одним глазом.
– Я увлекся.
– Что ты имеешь в виду? – опешила я.
– Я представил себя статуей, которая упала за борт корабля во время шторма. Иначе как бы этот Аполлон оказался на дне Эгейского моря? Он сделан из мрамора и плавает не лучше меня.
Я схватила мальчишку за шиворот и поставила на ноги.
– Не делай так больше, Фрэнк. Ты всех напугал. Что ты за человек?
– Присяжные еще не пришли к единому мнению, – заявил он.
Пряча досаду, я отряхнула от пыли его костюм и подняла шляпу, не потрудившись спросить разрешения нарушить первое и второе правила.
Фрэнк проглотил это: даже он видел, что я вне себя от злости. Я мысленно поблагодарила небеса за то, что мы в Лос-Анджелесе, а не в Нью-Йорке: галерея была пуста, не считая нас троих.
– Не ругайте его, мамочка, – сказал охранник. – Мальчонка просто не подумал.
Он с заговорщическим видом ткнул Фрэнка пальцем в бок.
Я замерла. Ну все, сейчас начнется: бездыханное тело на полу? Вырывание волос? Битье головой об стенку? Одно дело – я, но только что на моих глазах второе правило Фрэнка нарушил совершенно незнакомый человек.
Однако, как я заметила однажды Фрэнку, никто не может предсказать будущее, тем более – я. Внимание нашего маленького модника привлекла куртка охранника, сделанная из необычного материала.
– Что это за ткань? – спросил Фрэнк, даже не заметив дружеского тычка.
– Ее можно стирать, – ответил тот.
– Вы позволите? – спросил Фрэнк, указывая пальцем на рукав.
Я чуть не сделала ему замечание, вовремя вспомнив, что в данном случае лучше показать пальцем, чем хватать без разрешения. Или прижиматься щекой к груди, как он проделывал со мной.
– Валяй, – разрешил охранник.
Фрэнк пощупал ткань.
– Гм… интересная текстура, – глубокомысленно заявил он. – Грубая, колючая, жесткая. Она горит?
– Еще бы, стопроцентный полиэстер, – расхохотался охранник. – Вспыхнет за секунду, как римская свеча на Четвертое июля!
– К сожалению, я в этом году имел неосторожность проспать салют на Четвертое июля, – продолжил светскую беседу Фрэнк, – в связи с чем внес предложение приобрести несколько римских свечей, предназначенных для домашнего использования. Мама сказала: «Ни за что на свете».
– Возможно, она права, – предположил охранник. – Такие вещи лучше доверять профессионалам. Они слишком опасны, даже для такого умного мальчика, как ты.
– Мама говорит, что у меня очень большой мозг, хотя это не является свидетельством гениальности. Эйнштейн разрешил исследовать свой мозг после смерти. Он не превышал среднего размера, однако в нем присутствовало необычное количество извилин и бороздок. Это предполагает обилие связей и остроту мышления, недоступную обычным людям.
– Пойдем, Фрэнк.
Мне хотелось уйти, пока он не начал утомительную лекцию по анатомии мозга.
– Спасибо за помощь, – поблагодарила я охранника.
– Пожалуйста. Всего хорошего.
– Спасибо, – сказал Фрэнк. – Не сомневаюсь, что все будет хорошо.
– Славный у вас паренек, мамаша, – добавил охранник. – Умный, воспитанный. Нарожайте ему братиков и сестричек. Таких должно быть побольше.
У меня неожиданно ком встал в горле. Я кивнула, улыбнулась и вывела Фрэнка из галереи, крепко схватив за руку.
– Приятный джентльмен, – сказал Фрэнк, когда мужчина уже не мог нас слышать. – Как ты думаешь, он хороший художник?
– С чего ты взял, что он художник?
– Кое-кому не мешало бы научиться пользоваться щеткой для ногтей. И скипидаром. Керосин тоже помогает. Масляные краски очень трудно отмываются.
Понятно, что если ты никогда не смотришь людям в глаза, остается разглядывать их кутикулы, – подумала я, а вслух сказала:
– Может, он маляр.
– Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – глубокомысленно изрек Фрэнк. – Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Полезный мнемонический прием для запоминания цветов солнечного спектра.
– Запомни, Фрэнк, в колледже я изучала искусство.
– Как я могу запомнить то, чего никогда не знал? – сказал он. – Так вот, у маляра не может быть под ногтями столько разных цветов. Из двух одно: или он художник, или берет стремянку, когда никто не видит, и царапает картины ногтями.
Фрэнк задумчиво посмотрел на свои ногти.
– Хотелось бы как-нибудь попробовать.
– Не надо, – решительно произнесла я.
Это прозвучало более резко, чем я хотела. Я устала. Мне нужен отдых. С тех пор как я сюда приехала, у меня не было ни одного выходного. А у Мими не было ни одного выходного, с тех пор как родился Фрэнк.
– А почему охранник называл тебя мамашей? – спросил Фрэнк, когда мы выходили из музея.
– Наверное, подумал, что я твоя мама.
– Почему все так думают?
– Потому что мне везет.
– Да, – сказал он. – Мама перед сном всегда говорит мне, что ей со мной повезло.
В ту ночь мне вновь снились статуи. Над моей кроватью с удивленным видом склонился «образец Аполлона». Сквозь незадернутые шторы светила полная луна, в серебристом блеске которой кожа молодого бога казалась гладкой и алебастрово-белой – ни морщинки, ни оспинки. Я не удержалась от искушения потрогать его щеку. Он положил руку поверх моей и сжал пальцы.
– Кто ты такая и что делаешь в моей постели? – спросил он.
– Согреваю своим теплом, – ответила я, осознав в тот момент, когда произносила слово «тепло», что щека у меня под рукой – не холодная и ничуточки не каменная, а на руке, обхватившей мою, присутствуют все пальцы, целые и невредимые.
Так я встретилась с Ксандером.
– О, ты сегодня в юбке, – сказал Фрэнк на следующее утро, когда я поставила перед ним тарелку с французскими гренками. – Куда это ты так нарядилась?
– Могу задать тот же вопрос тебе, – ответила я.
– Я же не в юбке, – справедливо заметил он.
Фрэнк выбрал в тот день строгий темно-серый костюм-тройку с платком в нагрудном кармане и стильные кожаные броги с перфорированным носком. В петлицу жилета он продел цепочку от монокля. Я сидела напротив, чувствуя себя как на собеседовании – сейчас этот мелкокалиберный Эдвард Фрэнсис Хаттон спросит, что нового я могу внести в работу его корпорации и где вижу себя через пять лет, то есть в тысяча девятьсот тридцать четвертом году.
– Верно. Мне просто показалось, что ты оделся особенно нарядно в честь первого школьного дня.
– Это сегодня?
– Ты что, забыл?
– Нет, хотя очень старался.
– А я надела юбку, чтобы произвести хорошее впечатление на твою учительницу, – призналась я.
– Ты повезешь меня в школу?
– Все дети должны ходить в школу, если не хотят, чтобы их маму посадили в тюрьму.
– Ты мне – не мама. Я бы хотел, чтобы сегодня меня отвезла в школу мама.
– Понимаю.
– Или Ксандер.
Почувствовав, что краснею, я открыла дверцу холодильника и стала переставлять пакеты с молоком и апельсиновым соком.
– Ксандер?
Я не заметила никаких следов его присутствия – незнакомой машины на дорожке перед домом или завернутой в плед фигуры, спящей на диване, и уже начинала думать, что ночная встреча – всего лишь плод моего воображения. В таком случае я встала на полчаса раньше, надела юбку и нарисовала стрелки на глазах совершенно напрасно. Фрэнк, который никогда не смотрел людям в глаза, стрелок не заметил.
– Ксандер – мой временный преподаватель музыки и путешествующий пример для подражания. Я видел его в музее, а ты не видела, помнишь?