Неожиданно из леса выпорхнули две веселые и озорные крестьянские девочки лет семи-восьми с корзинками, полными даров леса. На девочках были красивые цветные сарафаны, головы повязаны белыми платочками, а на ножках красовались искусно сплетенные детские лапти. Все было новенькое, аккуратное. Подружки, а может сестры, были похожи на каких-то героев советских детских фильмов по мотивам русских народных сказок. Я заметил, что у одной из девочек рот был слегка перемазан чем-то красным, скорее всего малиной. Ну, и множество других необязательных для спектакля деталей можно было бы заметить, если присмотреться, как следует. Мордашки у девчонок были будто кукольные, ужасно милые и симпатичные. Они вроде и испугались нас поначалу, когда Толя их окликнул, но потом, подойдя, перестали бояться и все время улыбались и смеялись.
– А что, барышни, – обратился к ним Толя, – барин-то ваш нынче у себя в поместье али отъехал может куда?
– Можить куды и отъехал, только с утра кожись дома были, – бойко ответила одна из девочек, широко и доверчиво улыбаясь.
– Ясно. А барин-то у вас строгий?
– Не-е, добрый барин, конфекты раздает.
– Понятно. А далече ли будет деревенька его? Добраться-то как?
– Не-е-а, не далече. Вот бела дорога, по ней так и идите, быстро доберетесь, – ответила подружка.
– А коли, девки, врете, и мы не туда забредем, заблудимся?
– Не-е, не врем, вот те крест, – рассмеялись девочки и перекрестились кое-как непутево.
– Ну, глядите. А то я ведь барину все про вас расскажу, он конфет больше не даст, – пошутил Толя, грозно насупив брови, да только девочки не поверили в его сердитость, отбежали в сторону, все не переставая смеяться, и направились обратно в лес.
– Прямо как живые, – заметил я.
– Как живые мертвые, – уточнил Толик.
Дети вдруг остановились, и одна из девочек крикнула нам, обернувшись:
– А вона Егорка едет, садитесь на подводу к нему, он вас и довезет.
Действительно, с противоположной стороны по дороге ползла тощенькая лошаденка с телегой сзади. Почти в пустой телеге на куче соломы дремал мужик, которого, видимо, звали Егором. На нем была посконная рубаха и какие-то полосатые портки. На голове торчала непонятной модели мятая серая шапка. А так он был босой.
– Тпррррууу, – попытался остановить лошадь и заодно разбудить мужика Толя, когда телега подъехала ближе к нам. Лошадь не обратила внимания на Толин сигнал. Мужик проснулся и остановил лошадь своим, привычным для клячи, способом:
– Стой, прррклятая, ы-ы-ть мать твою.
– Любезный, – обратился Толик к мужику вежливо и демократично, – не подбросишь ли до поместья? Мы барина твоего навестить желаем.
– Чего ж не подбросить. Это можно… Садитесь, место вон есть.
Мы с Толиком плюхнулись в телегу и устроились по другую сторону кучи соломы. Телега тронулась, и мы замерли, глядя на остающуюся за нами ленту дороги, сказочные красоты какой-то древней русской природы по обе стороны от нас и на небо, нависшее над нами. Тотчас мне показалась, что ни с какими пуховыми подушками материального мира эту горку сухой травы сравнить уже невозможно. От этого ленивого движения с легкой тряской начался какой-то божественный кайф. Внутри меня все затормозилось, осталось лишь одно полусонное и приятное состояние. Сейчас, в этот момент, я был заинтересован в том, чтобы цель нашего путешествия не была достигнута слишком рано, и я уже по опыту догадывался, что это чудесное наслаждение продлится ровно столько, сколько нам с Толей захочется. А ведь мы могли бы опять же и на крылатой белой кобыле или на каком-нибудь другом транспорте добраться до нужного места, даже на военном вертолете. Но в этой, самой обычной телеге, знакомой по той жизни, хоть и не часто удавалось прокатиться на лошадке, мне было так хорошо и покойно, что ничего другого движущегося не нужно было.
Порфирий Карпович Иванов-Сухоруков создал свое райское именице по образу и подобию тех шедевров, с которых мы начинали изучать русскую дореволюционную литературу за школьной партой. Впрочем, интересовал его больше быт и формат той жизни, чем литературные достоинства книжек, писательские замыслы и идеи. При жизни той Порфирий Карпович носил другое, более простое и привычное для советского человека имя, но здесь в загробном мире ему захотелось быть Порфирием Карповичем Ивановым-Сухоруковым. Сам он вместе с семейством, как мне уже рассказал Толик, прибыл из другого, более позднего, чем гоголевское, времени, когда давно уже было покончено с крепостным правом, да и многое другое уже было насильем нами разрушено до основанья. Порфирий Карпович в последние годы своей жизни в том миру числился советским служащим и служил родине в чине заведующего одного из краеведческих музеев, на которые имели право не только столицы, но и небольшие областные центры и города провинциальные. Работа спокойная и чистая. К сожалению, лишь небольшая часть экспозиций была связана с дорогим ему дореволюционным прошлым бывшего уездного города N. Крен подобных музеев, конечно, делался на период зарождения революционного движения в городе, дальнейшие события, особенно военное время. Особое место было уделено сенсационному открытию одного дотошного местного исследователя, который доказал факт пребывания в городе Владимира Ильича Ленина в течение сорока четырех минут такого-то числа и какого-то там года по пути из Шушенского. Дореволюционная же жизнь города тоже весьма неплохо была представлена множеством пожелтевших старинных фотографий, а также предметами быта и даже искусства. Эту часть экспозиции Порфирий Карпович особенно любил и ценил, гордился ею. Члены семьи Иванова-Сухорукова закончили свое существование в том мире в одно время и в одном месте. Они и теперь вместе и счастливы в раю, создав его таким, каким в душе представляли каждый по-своему, то есть в некотором смысле универсальным.
Глава 18
Итак, когда появились первые крестьянские дома с соломенными крышами, мы с Толей легко очнулись от упоительной нашей езды, присели в телеге и завертели головами, чтобы хорошенько рассмотреть деревеньку, в которую нас привез Егор. Кстати, о себе я подумал, что при желании смог бы крутить головой, как пропеллером, да и на многое другое, странное и абсурдное, был бы способен. Однако что-то не позволяло мне заниматься этими извращениями. Хотелось здесь в раю, хоть убей, оставаться существом человекоподобным. Так, наверно, какой-нибудь чувак с транссексуальными наклонностями, не смотря на запрет, не может, хоть убей, не иметь на себе хоть какой-нибудь дамской или на худой конец яркой тряпки или детали женского туалета, чтобы чувствовать себя тем, кем должен был родиться, да по какой-то причине не в то тело влез. На проклятом западе он мог бы себе поменять пол, да хотя бы просто не снимать юбки и прочего женского белья. Впрочем, я и в нашем совке встречал пару раз в сумерках одиноких мужчин на высоких каблуках и в соответствующих тряпках. Знакомый лейтенант рассказывал о своем бывшем командире батальона полковнике, который обращал на себя внимание кой-какими странностями подобного рода. Он активно участвовал в художественной самодеятельности части, что-то вроде театра сам организовал и брал себе исключительно женские роли. А однажды, когда он свалился с инфарктом и приехала скорая, врачи, сняв с полковника мундир, обнаружили под ним неуставное женское белье, розовое с кружевами. Я думаю, такие души нашли себе покой здесь в раю и стали теми, кем так навязчиво хотели быть всю земную жизнь.
Деревня была типичной райской, чудной, живописной, словно списанной с картины талантливого русского художника. Нет, домишки крестьян вовсе не были ровными и даже далеко не все обшитыми и покрашенными – это было бы не экзотично. Однако они выглядели крепкими и надежными, с резными ставнями, с огородами и даже цветниками. Скот, лошадки, телеги, старинные на вид резные колодцы, стога сена, поленницы – все это, само собой, то здесь, то там присутствовало и создавало правильный колорит. Грязи и нищеты не было, но и неестественной для сельской местности симметрии и пластмассового совершенства не присутствовало, что было очень правильно. С чего бы этому быть здесь в деревне, хоть и райской. Хотя был и перебор – где-то я заметил кучи навоза. Воздух (если это воздух) деревни соответственно тоже был насыщен привычными деревенскими ароматами, исключая только неприятные запахи. Это удивило: значит, лошади и скот в этом смысле благородней людей, им можно здесь в раю испражняться. Хотя вряд ли это души лошадей – все то же совершенство райской бутафории, рожденной чьими-то мыслями и мечтами, сохраненные в чьей-то памяти из детства и перенесенное сюда. Крестьяне (тоже бутафорные) были одеты, как герои киносказок или артисты русского фольклорного жанра. Как и в свободных колхозных деревнях, мимо которых проезжали мы с Толей некоторое «время» назад, так и здесь в неволе, все были трезвы, счастливы и улыбчивы, чем-то занимались будничным, косили траву, строили, запрягали или распрягали лошадей. Стояли в очередь к кузнецу со своими лошадьми. Пастухи гоняли скот туда-сюда. В поле работали жнецы. Иные отдыхали, устав, видимо, от работы, пили молоко из кувшинов, ели хлеб и овощи, которые в белых узелках приносили им жены или старшие дети. Где-то неподалеку на ровной лужайке красавицы-девушки в красных сарафанах водили хороводы и пели дивные народные песни. Дома были разбросаны, а не стояли рядком, как в советских деревнях – вдоль дороги. Вскоре на вершине чуть заметного холма мы увидели большой деревянный барский дом о четырех, тоже деревянных, белых колоннах с двумя гипсовыми львами впереди на просторном крыльце. Вокруг дома возвышалось полдюжины каких-то дивных построек, флигелей и т. п. Позади дома просматривался небольшой парк с беседками и аллеей посредине, ведущей к пруду. По двору носилась прислуга – проворные краснощекие девки, бабы и мужики. Все были заняты, таскали самовары, дрова, ведра с водой, мешки с чем-то и корзины. Егор оставил нас неподалеку от дома. Толя дал ему пятиалтынный, каким-то волшебным образом оказавшийся в кармане его сюртука. Егор с удовольствием принял монету, снял шляпу и поклонился, не слезая с телеги. В трактир поедет, – подумал я.