Но это я уже слышала довольно хорошо и села.
– Ну наконец-то! – сказала она. – Слушай, Соучкова, отправляйся домой, но по пути зайди к врачу, хорошо? А пойдет с тобой… вот Валова, на случай, если тебе снова станет плохо.
Я подумала, что будет намного хуже, если Валовой снова станет плохо, но главное, мы могли уйти.
Мы потихоньку пошли через площадь к поликлинике. Это немного портило радость.
– У меня уже даже ничего не болит, может, нам туда не ходить?
– Так нельзя, раз товарищ учительница велела, мы должны идти.
Валова даже не взглянула на меня. Только все смотрела на свои ботинки, и казалось, что она вот-вот заплачет. Я поняла, что ничего не получится.
В поликлинике врач помазал мне колено мазью, забинтовал его и еще сделал укол от столбняка. Ничего страшного. Я боялась, что он захочет меня побрызгать перекисью, как делает Каченка, а после этого болит намного сильнее.
Когда я вышла из кабинета, Валова сидела в коридоре и рассматривала свои подошвы. Потом сразу встала и опять пошла со мной. Здена говорит, что отец сильно лупит Валову, они соседи.
– Я сейчас в театр иду, хочешь со мной?
Она помотала головой.
– Пойдешь домой? Или куда?
– К маме, – сказала Валова.
Ее мама преподает у дурачков в коррекционной школе, поэтому она очень строгая.
– Слушай, давай зайдем в костел, – сказала я, потому что мы как раз шли мимо.
– А что там? – спросила Валова.
– Как что? Скульптуры, картины, Бог, цветные окна, разное… А что, ты никогда там не была?
Она опять смотрела на ботинки.
– Тогда пойдем посмотрим, там правда очень красиво.
– Я не могу. Папе туда нельзя, потому что он военный, а мне нельзя, потому что он мне запретил.
– Не будь трусихой! – сказала я.
Валова начала краснеть, и я вспомнила про тот куст в рвоте.
– Тогда пойду одна. Если хочешь, подожди меня здесь.
Я только чуть-чуть понюхала воздух в костеле и еще помолилась: «Боже, я раздавила твоих муравьев, а ты мне за это разбил колено, пожалуйста, больше не сердись».
На ступенях костела прыгали три мальчика-цыгана и одна девочка и играли в индейцев. Самый большой держал ножницы и надрезал всем снизу майки, чтобы была такая же бахрома, как у индейцев. Валова ушла.
– Я Рибанна! – кричала девочка и придерживала за ушами две длинные косы. Но не свои, а такие белокурые, с красными божьими коровками на кончиках. Я ушла довольно быстро, хотя нога болела сильно.
Я все время думала о том, что́ Валова сделала Богу такого ужасного. У театра я немного замешкалась, потому что вдруг поняла, что когда Каченка увидит меня, то либо испугается, либо отругает, либо и то и другое. Доктор обмотал мне колено, конечно, но вообще-то я вся в крови. Я решила посидеть на скамейке перед входом и немного, как говорит закопская бабушка, оправиться.
На скамейке уже кто-то сидел. Это была Беренчичева, я не знала ее имени, потому что она новенькая в театре. Я села рядом и поздоровалась, но она что-то записывала в маленькую книжечку и не обратила на меня внимания. Я тоже хотела ее не замечать, но нужно было вытереть пятна платком, которого у меня не было, и тогда я сказала:
– Пани Беренчичева, не могли бы вы одолжить мне платок? Я не буду в него сморкаться, он мне нужен для крови.
Беренчичева перестала писать и взглянула на меня.
– А то меня отругают, – сказала я.
– Ты меня знаешь? – спросила она.
– Нет, но знаю, что вы пани Беренчичева, наша новая актриса. Я ведь тоже из театра и меня зовут Хелена Соучкова, как Каченку, но фамилия папы Брдёх.
– Понятно, – сказала Беренчичева, – они, кажется, ничего.
– Ну да, я тоже так думаю, – сказала я.
– Слушай, я не замужем, так что никакая я не «пани». Можешь называть меня Йоланой и говорить мне «ты».
Она говорила со мной, но опять уже что-то писала.
– Йолана, а что ты пишешь?
– Завещание, – сказала Беренчичева, спрятала записную книжку и закурила.
– Что это?
– Это такая бумага, где написано, кто что получит, когда ты умрешь. Например, кому достанутся твои игрушки и остальное.
– Ну, наверное, Пепичеку или Соне Кучеровой – это моя двоюродная сестра, но я ее не очень люблю, потому что она глупая.
– Вот видишь, именно поэтому я и пишу. Чтобы после меня что-то не досталось тому, кого я не люблю.
– А ты умрешь?
– Ты тоже, все умрут. Только никто не знает ни день, ни час.
Я хотела сказать, что я же еще маленькая, но подумала, что иногда-то мне кажется, что я довольно большая. Так что я промолчала. Но она все равно поняла:
– Не обязательно быть старым. Тебя, например, может сбить машина или может кто-нибудь убить. Так бывает.
– Ну да, или, например, из-за сердца, – я вспомнила про Олинку Глубинову.
– Плюнь на сердце, – сказала Беренчичева, – послушай моего совета.
Беренчичева была маленькая, вся в веснушках, даже руки, и с красными волосами.
– У вас неприятности? – спросила я и сразу испугалась, что она рассердится.
– Неприятности? – рассмеялась Беренчичева. – Если бы неприятности! Обломы, одни ужасные обломы, один за другим. С самого детства. – Беренчичева встала. – Ну пока, меня ждет один старый прощелыга.
– Про что? – спросила я.
– Про все, – сказала Беренчичева и ушла.
Перед Каченкиной гримеркой стояла, прислонившись к стене, Ивета Паныркова, это тоже одна почти новая актриса, которая теперь дружит с Андреей Кроуповой. Я поздоровалась, а она испугалась. Я хотела открыть дверь, но не смогла. Я как следует подергала ручку. Мне открыла Андреа Кроупова – похоже, она стояла прямо за дверью.
– Привет, – сказала я.
– Хорошо, как хочешь, – сказала Андреа Каченке, – как хочешь. Я тебя предупредила.
– Мне тридцать шесть, – кричала Каченка. – И ни в какие союзы молодежи я вступать не собираюсь! И если тебе позарез надо услышать, что я об этом думаю, то я думаю, что все это настоящая мерзость! Достаточно?
– Достаточно. Привет, Хеленка.
Андреа ушла.
Все закончилось хорошо, потому что Каченка совсем не заметила, как я выгляжу.
8. Как мы откопали партизана
Пепа с Каченкой разрешили мне ходить в искорки! Сперва они закрылись на кухне и кричали друг другу что-то о том, что имеет смысл, а что нет, потом впустили меня, сами ушли и хлопали дверями по квартире. Наконец они вернулись и сказали, что если я хочу, то могу туда ходить. Каченка, мне показалось, была заплаканная и разговаривала немного грубо.
В последнее время она часто плачет и ругается. Но я думаю, что искорки никакие не сраные и что будет здорово. Наш отряд называется «Веселые лемминги», а вожатую зовут Андела и она уже учится в гимназии.
Я была с ними в первом походе и очень этим горжусь, потому что мне разрешили написать о нем заметку в стенгазете, а главное, нарисовать рисунок. Заметка называется «По следам партизан», но она так называется просто так, потому что на самом деле партизаны были очень осторожные и не оставляли никаких следов. И так называлось наше мероприятие. Мероприятие – это поход или что угодно еще, что мы делаем с искорками. Поход был мероприятием в честь 9 мая, когда Советский Союз с партизанами и коммунистами освободил нашу родину от немцев, потому что тогда русские еще были хорошие. Думаю, им помогал и Будь Жегорт, наверное, поэтому мы так часто читаем о нем стихи.
Недалеко от Ничина есть деревня Тоужим, а возле нее холм Палице, где прогремели последние выстрелы Второй мировой войны. Поэтому там стоит большой монумент и проходят почти все ничинские мероприятия. И как раз туда мы отправились в поход.
Мы шли по полям и лесам, в которых раньше было полно партизан и фашистов. Партизаны жили в землянках – это такие норы в земле, которые придумали в Советском Союзе. Если немцы застреливали какого-нибудь партизана, то другие партизаны тут же закапывали его в лесу. Но они не делали ему никакого надгробия, а, наоборот, долго прыгали и топтали, а сверху все засыпали мхом и шишками, чтобы немцы ничего не нашли. Хотя я не понимаю почему, раз он уже и так умер. Но так это было, нам по дороге об этом рассказывал Владимир.
Владимир не наш вожатый, а пан, которого Андела взяла с собой в поход и сказала нам, что он специалист по партизанам. Он выглядел совсем как Ежишек, который состарился, и точно так же хмурился. Было не похоже, что он собирается нам что-то рассказывать о партизанах. Когда Ленка Краткая, дочь учительницы Краткой, спросила его: «Товарищ Владимир, ведь вас назвали в честь товарища Ленина?» – он ответил: «Вполне возможно, родители не очень-то меня хотели, товарищ девочка». И нахмурился еще больше.
Тогда Андела быстро оттащила его куда-то за дерево, что-то ему там говорила и при этом сильно размахивала руками. Когда они вернулись, то он уже вел себя совсем по-другому, и когда мы жарили сардельки на костре, он достал из сумки пиво и наконец-то начал рассказывать нам о жизни партизан.
Это было очень интересно и захватывающе, только я не понимала, как они могли всю войну прятаться и сражаться с немцами, когда этот лес такой редкий и его можно быстро пройти насквозь. Но Владимир объяснил мне, что, во-первых, у них было полно этих самых землянок, а во-вторых, ничинские партизаны – это особый вид партизан. Все они были маленькие и ужасно горбатые, поэтому могли невероятно быстро петлять и лазать по деревьям. А вообще условия были действительно плохие, и многие погибали. Потому их столько закопано вокруг Ничина.
Мы смотрели, как догорает костер, и никто ничего не говорил. Я думаю, что всем стало страшновато. Мне-то точно. Владимир допил пиво, встал и показал в глубь деревьев.
– Так, слушайте, – сказал он, – видите вон ту большую гору шишек? Вам она не кажется подозрительной? Мне – да. А вон та мягкая мшистая ямка в форме прямоугольника тоже довольно необычная, правда? Слушайте меня внимательно, наверное, до вас уже тоже дошло, что́ там может скрываться. Поэтому предложение такое. Вас здесь два, четыре, шестеро – разделитесь на две команды по три человека, возьмите перочинные ножи и палки и исследуйте эти два места. Если меня не подводит мой инстинкт специалиста, то… Но не хочу вас пугать. Видите этот нож? – Владимир достал откуда-то невероятно длинный тесак. – Это я взял себе на память у одного, которого в прошлом году откопал недалеко отсюда. Тогда об этом писали все газеты. Так что начинайте, если, конечно, не боитесь.