Когда я вышел на улицу, меня охватил озноб. Было намного холоднее, чем вчера: вероятно, не меньше двадцати градусов мороза. Мы направлялись в соседнее село, которое еще не прочесывали. Впереди шел наш отряд, за нами — жандармы. Мы с Варсеги ехали в «опеле» в середине колонны.
Ночь была звездной, лунной. Тень от нашей машины плавно скользила по заснеженному полю. Проехав несколько километров, колонна остановилась, да так неожиданно, что мы чуть не врезались в грузовик впереди нас. Водитель выругался и вылез из машины. Вслед за ним выскочил и Варсеги. Вскоре выяснилось, что дорога впереди усыпана гвоздями и битым стеклом, отчего оказались проколотыми шины сразу у нескольких машин.
— Все в кювет! Все в кювет! — закричали позади нас жандармы.
В мгновение ока вся рота соскочила с машин. Не помню как, но и сам я оказался в кювете. Термометр показывал минус двадцать, но, лежа в снегу, я чувствовал, как с меня градом катился пот. Только теперь я осмотрелся по сторонам. Мы остановились на повороте. С места, где мы залегли, хорошо просматривалась петля дороги. Впереди виднелось несколько голых деревьев, а за ними — здание, похожее на крестьянский сарай. Оттуда по нас вели огонь. Наши тоже начали стрелять: сначала жандармы, а за ними — и все остальные. Правда, стреляли наугад, по сараю.
Слева от меня лежал Варсеги и стрелял из винтовки, которую неизвестно где раздобыл в этой неразберихе. У меня был только пистолет, но я из него ни разу не выстрелил. Я дрожал всем телом и старался поглубже спрятаться в кювете, чтобы даже тульи фуражки не было видно. Справа к нам подполз Карлович. Он тоже вспотел, но, как всегда, улыбался.
— Их, видимо, не так много, — шепнул он.
— Сколько же, по-твоему? — спросил Варсеги.
— Судя по огню, взвода полтора, не больше.
— Как же они осмелились напасть на нас? — спросил я.
— Думали, мы испугаемся… Когда мы перейдем в атаку, поддержите нас. Понятно?
Капитан уполз к своим жандармам, а нам тем временем по цепи передали оружие. Я получил автомат. Перестрелка продолжалась, а затем начали рваться ручные гранаты. Одна из них попала в сарай, и он загорелся. Подойти ближе партизаны не рискнули. Мы увидели, как жандармы незаметно выползают к дороге. По знаку, поданному Варсеги, мы тоже поползли вперед. Вот когда я почувствовал, что сильно продрог, а приходилось передвигаться по-пластунски. Пули свистели над головой. Я боялся, что меня убьют, и старался ползти последним, мысленно оправдывая свое поведение тем, будто я в случае чего смогу прикрыть нашу группу с тыла. Через несколько минут нам удалось переползти дорогу, а жандармы тем временем уже приближались к группе деревьев.
Жандармы, подобравшись к сараю, забросали его гранатами. Возле меня залег солдат, фамилию которого я помню до сих пор — Нидерхаузер. Поддавшись общему порыву, забыв о холоде и страхе, я вместе со всеми вскочил на ноги и побежал вперед, стреляя из автомата. Довольно скоро мы потеснили партизан к какой-то конюшне. Их действительно было человек пятнадцать — двадцать. Я до сих пор не могу понять, как они, зная о нашем численном превосходстве, осмелились напасть на нас. Партизаны защищались до тех пор, пока мы их не перестреляли.
Казалось, бой уже закончен и неприятель полностью уничтожен. Подойдя к колодцу, я хотел было закурить, но вдруг увидел, как всего в нескольких шагах от меня из ямы выползает мужчина в желтом свитере. По-видимому, он был ранен, так как полз медленно, волоча одну ногу. Я поднял автомат и выпустил в него очередь. Он приподнялся и упал на спину. При довольно ярком лунном свете я увидел, как на груди у него медленно расплывается кровавое пятно.
— Ах ты, гад! Подожди, на том берегу встретимся! — крикнул он мне по-венгерски, но с заметным акцентом.
Я выпустил еще одну очередь и, не взглянув на него, отошел. Партизан мы уничтожили, но и сами понесли значительные потери: трое убитых и много раненых. Я думал, что теперь мы повернем назад, но капитан Карлович, старший по званию, и слышать не хотел об этом.
Убитых и раненых мы погрузили на грузовик и отправили в тыл. Водителям было приказано немедленно заменить проколотые шины. Пока готовили машины, несколько жандармов, взяв канистры с бензином, залезли да крышу конюшни и, облив бензином, подожгли сначала ее, а затем и остальные домики хутора. Они быстро сгорели, разбрасывая снопы огненных искр по белому снегу.
Когда мы снова сели в «опель», чтобы продолжить путь, Варсеги спросил меня:
— Ты и теперь остаешься при своем мнении, что тут нет никаких партизан?
Я промолчал. В тот момент я готов был полжизни отдать за горячую ванну, а о том, что произошло, старался не думать.
— А Карлович в какой машине едет? — спросил я Варсеги. — Ведь его-то, кажется, сгорела?
— В «ботонде» с жандармами.
— Его следовало бы пригласить к нам.
— Я звал, но он отказался, — ответил Варсеги.
Я закурил «Гонвед», так как четыре пачки «Экстры», привезенные из дому, уже кончились. Теперь мне нравились даже эти крепкие солдатские сигареты. Потом я почувствовал голод. В машине оказалась булка. Я разломил ее и съел, потом выпил немного рому. Предложив выпить и Варсеги, сам снова приложился к бутылке. Скоро мы оба здорово захмелели.
— Пей, господин Прилежный, — сказал я. — Ты самый прилежный из всех прилежных.
— Брось молоть чепуху… — проговорил он, но бутылку все же взял.
— Ты самый прилежный из всех, кого мне когда-либо приходилось видеть… Карлович, например, действует по убеждению, он верит в свою правоту. Ты же действуешь потому, что тебе приказывают…
— Он ведь начальник… — забормотал Варсеги. — Капитан знает, что делает. Он несет ответственность…
— Если тебе сейчас прикажут расстрелять меня, ты и этот приказ прилежно выполнишь? А если прикажут мать родную или жену?..
— Заткнись!
— Если тебе прикажут, ты и свою потаскушку-жену застрелишь!
— Заткнись!
— Я не знаю твоей жены, но уверен, что она потаскушка, да и не может быть у тебя жена не потаскушка. Так вот, если тебе прикажут, то ты и ее прилежно ухлопаешь…
Он даже не обиделся на меня, лишь буркнул, что я скотина, и тут же сделал вид, будто заснул, а сам, словно дремлющий пес, наблюдал за мной сквозь неплотно прикрытые веки.
Ехали мы медленно, соблюдая все меры предосторожности. Часа в два ночи наконец-то прибыли в соседнее село. Оно казалось меньше, чем то, из которого мы ушли. Улицы темные и пустынные. Жандармы забарабанили прикладами в дверь самого большого каменного дома, где решило остановиться начальство. Владельцам дома, пожилой супружеской паре, ничего другого не оставалось, как впустить их.
Облава проводилась довольно просто. Карлович прежде всего приказал выдать замерзшим солдатам по триста граммов рому, после чего они оцепили часть села, которую жандармы начали тут же прочесывать: ходили по домам и выгоняли всех жителей на улицу. Многие в спешке не успели как следует одеться и стояли на снегу, дрожа от холода. Всего набралось человек сто. Я стоял в комнате и наблюдал за происходящим из окна. Карлович разрешил мне остаться в доме, остальные офицеры находились на улице вместе со своими солдатами. И тут началось что-то неописуемое. Послышались шум, крики: две женщины хотели прорваться сквозь оцепление, но их поймали и тут же застрелили. Я не мог больше оставаться в комнате и, надев шинель, вышел на улицу.
Группы как раз выстроились перед домом, заняв всю узенькую улочку. От холода солдаты жались друг к другу, как воробьи.
Когда я спустился по ступенькам, сквозь оцепление пробился какой-то мужчина и подбежал ко мне:
— Господин начальник, я чистокровный венгр! Помилуйте меня!
Ничего не ответив, я направился к своему подразделению. По дороге столкнулся с Данчем. Он стоял рядом с шофером.
— Скажи, что тут происходит? — спросил я Данча, отведя его в сторону.
— Ты и сам знаешь, — ответил он, глядя мимо меня.
— Что с ними сделают?
— Зачем спрашивать, если сам знаешь?..
Я понял, что он не намерен разговаривать со мной, и пошел вдоль оцепления. В толпе я обратил внимание на женщину с непокрытой головой. Она прижала ладони к застывшим ушам. При лунном свете я не видел ее лица, однако заметил, что одета она очень легко: на ней было демисезонное пальто, а на ногах, которыми она все время притопывала на снегу, летние туфли-лодочки. Я замерз, но не уходил. Заметив, что я внимательно наблюдаю за ней, женщина бросила на меня испуганный взгляд и сразу же отвернулась.
Ко мне подошел капитан Карлович.
— А ты что тут делаешь? — тихо спросил он меня. — Я же тебе сказал, чтобы ты не выходил из школы.
— Так точно, — смущенно пробормотал я. — Я хотел узнать, что тут происходит… Нервничал очень…
— Нервничали, господин лейтенант? — Капитан неожиданно с «ты» перешел на «вы». По тону его голоса я понял, что ответил я явно неудачно. — Вот оно что! Значит, у тебя нервы слабые? А раз так, то иди прими успокоительное и ложись спать.
— Слушаюсь, — ответил я, не соображая, что говорю. — Покорно докладываю…
— Спасибо, ты мне не нужен, — сказал капитан и отошел от меня.
«Ну и скотина», — подумал я и почувствовал некоторое облегчение оттого, что не имею никакого отношения к происходящему и не несу за него никакой ответственности.
Я вернулся к оцеплению. Не увидев там капитана Карловича, я дотронулся до плеча женщины в демисезонном пальто и сделал ей знак следовать за мной. Она секунду поколебалась, но потом зашагала за мной. Нас тут же остановил жандармский унтер.
— Вы куда? — спросил он женщину.
— Она со мной, — ответил я унтеру.
— Зачем?
— А вам какое дело?
— Я вас спрашиваю, господин лейтенант, куда вы ее ведете?
Меня охватила злость, и я заорал на него:
— Встать «смирно», когда разговариваете с офицером! И перестаньте болтать!
Унтер застыл по стойке «смирно», и я снова подал женщине знак следовать за мной. Я и сам не знал, куда иду. Голова у меня кружилась от рома, выпитого еще в машине.