— Это не так.
— Ты не можешь его любить. Человека, о котором ты мне рассказала, любить нельзя. Это животное, а не человек… Знаешь, кто ему был нужен? Та Лили с лошадиными ногами, а не ты. Ты совсем не для него, и он сам это чувствует. Знает, что тебе будет лучше с другим, с кем угодно, только не с ним.
Она ничего не ответила и вдруг расплакалась. Затягиваясь, я увидел при свете сигареты, что она уткнулась лицом в подушку.
— Что ты плачешь? — спросил я. — Ну скажи, почему ты плачешь?
— Потому… — ответила она сквозь рыдания.
— Ну и почему же?
— Потому, что мне хорошо с тобой.
Меня охватил порыв нежности: я повернул ее лицом к себе и начал покрывать поцелуями ее щеки, губы, глаза.
— Не плачь, Анни, не плачь, глупая! Разве ты не понимаешь, что я люблю тебя? Ты моя, только моя, ничья больше… Хотя мы и знакомы-то всего несколько часов. И ты тоже любишь меня, любишь ведь, а?
Она ничего не ответила, продолжая всхлипывать.
— Любишь? — спросил я.
Несмотря на темноту, я понял, что она кивнула.
— Ну тогда скажи.
— Да…
— Не так! Скажи, что ты меня любишь.
— Я тебя люблю.
Я поцеловал ее. На этот раз она ответила на мой поцелуй и обняла меня за шею…
Потом я, кажется, снова задремал и проснулся от выстрелов: сначала два, три, четыре, затем последовали очереди. Судя по звуку, стреляли рядом, в нескольких сотнях метров, в стороне Тисы. Сначала я подумал, что это опять партизаны, но скоро понял, что стреляют наши. Я ничего не сказал об этом Анни. Она тоже молчала, но я чувствовал, что она внимательно прислушивается к стрельбе. Я начал считать выстрелы и насчитал их около сотни.
Мы продолжали молчать. Каждый думал о своем. Нетрудно догадаться, что в этот момент она ненавидела меня. Мне, кажется, уже приходилось слышать о том, как здешние партизаны расправляются с хортистскими солдатами. От одной мысли об этом мне стало страшно. Я инстинктивно втянул голову в плечи и, по горло укрывшись теплым одеялом, затаился. Закрыть глаза я не смел. Казалось: стоит мне только заснуть, как Анни зарежет меня ножом или застрелит из моего собственного пистолета, который вместе с ремнем лежал на полу у кровати, а чтобы достать его, ей достаточно протянуть руку. На какое-то мгновение мне даже показалось, что именно это было бы самым лучшим выходом из создавшегося положения… Тишина стояла жуткая, и вдруг я вспомнил, что мне нужно возвращаться в отряд. Я не знал, как попрощаться с Анни и вообще что мне с ней делать. Что она обо мне подумает, если теперь я брошу ее на произвол судьбы? Мысль об этом была настолько мучительной, что я чуть не застонал. Осторожно, чтобы она не услышала, я высвободил из-под одеяла правую руку и начал шарить ею по полу в поисках кобуры с пистолетом. Сам не знаю, чего я хотел в тот момент — то ли одеться, то ли просто спрятать пистолет. Я медленно расстегнул кобуру, думая лишь о том, чтобы не зашуметь. Наконец пистолет оказался у меня в руке, и я хотел было сунуть его себе под подушку, но в этот момент Анни пошевелилась — и мой палец невольно нажал на спусковой крючок. Раздался негромкий выстрел, одеяло приглушило звук. Анни не шелохнулась. Я прислушался, дышит ли она, но, кроме запаха жженого пороха, ничего не почувствовал…
А мысли мои в этот момент были уже далеко, дома, в ресторанчике «Старый тополь». Я почему-то подумал о том, открыт ли он в такое время и сидит ли там наша компания. Я попробовал вспомнить, когда ужинал там в последний раз, и понял, что это было всего лишь позавчера. Это показалось мне прямо-таки невероятным. Я как наяву видел Брайтнера, видел, как блестят его черные волосы, как он размахивает рукой, украшенной золотым перстнем, как Жажа мотает головой, не слушая его.
Одевался я в темноте. Я ни за что на свете не решился бы зажечь свет. Когда я уже застегивал шинель, неожиданно раздался звонок. Сначала я подумал, что звонят у дверей, а потом понял, что это звонил будильник, который хозяева дома завели перед тем, как лечь спать.
Я посмотрел на светящийся циферблат своих часов: было ровно пять. Будильник продолжал звенеть резко и неприятно. Я начал в темноте искать его, но не нашел. Его тарахтение настолько разозлило меня, что я, так и не застегнув ремня, выскочил на улицу, но даже оттуда мне слышался этот звон.
Холод приятно освежил меня. Я пошел по улице наугад, но, к счастью, сразу вышел прямо к зданию, где размещались наши. Шоферы уже заводили свои машины. У ворот меня встретил капитан Карлович. Лицо у него было свежее, отдохнувшее, слегка порозовевшее от мороза.
— Доброе утро, господин доктор. Как спали? — скорее заботливо, чем насмешливо спросил он.
— Спасибо, хорошо, — коротко ответил я.
— Рад, очень рад, — проговорил капитан и сразу же отошел, а я стал быстро соображать, известно ли ему о том, где и с кем я провел эту ночь, или нет. Я не спросил, куда девались те несчастные, которых выгнали ночью из домов. Мы будто договорились не досаждать друг другу вопросами.
Скоро наша колонна опять двинулась в путь. Теперь все шло гладко. Варсеги дремал в машине. Данч тоже ни словом не обмолвился о случившемся. Он всегда отличался немногословием. Мне удалось поговорить с ним только ночью, когда мы улеглись в школе на соломенных матрасах.
— Данч, ты не спишь?
— Нет, — шепотом ответил он.
— О чем ты думаешь?
Он немного помолчал, а потом сказал:
— О том же, что и ты.
— Скажи… Ты там был?
— Да.
— Ну?
— Что «ну»?
— Как все было?
— Оставался бы, раз тебе так интересно.
— Не хочешь рассказывать?
Он ничего не ответил и отвернулся к стене. Вскоре меня сморил сон: видимо, я постепенно начал привыкать к военной жизни и уже мог спать в любой обстановке. Встал я только для того, чтобы пообедать, а потом опять лег и так провалялся весь день.
Следующей ночью наш отряд отправился на операцию в дальнее село на берегу Тисы. Карлович хотя и не разговаривал со мной, но, как я заметил, частенько поглядывал в мою сторону, когда я вместе с другими офицерами стоял на крыльце сельской управы и наблюдал, как солдаты сгоняли жителей на главную площадь. Я нет-нет да и чувствовал на себе насмешливый взгляд капитана. Не желая больше спорить с ним, я послушно выполнял его приказы.
Всех жителей — а их набралось сто двадцать человек — с площади погнали к реке. В толпе было много женщин и детей. Их заставляли идти в строю. Карлович самолично наводил порядок в колонне. В эту ночь мороз стал мягче, и температура поднялась почти до нуля. Колонну по узким улочкам провели к Тисе. Карлович заранее послал к реке машины, и теперь они фарами освещали лед, в котором взрывчаткой была пробита большая полынья.
Как ни странно, но жители, которые, несомненно, поняли, что их ожидает, вели себя спокойно, даже дети и те не плакали. Их парами подводили к самому краю проруби, где в них стреляли жандарм и здоровенный Прайс. Двое солдат кирками заталкивали трупы под лед. Большинство жителей молча принимали смерть, плакали только несколько женщин. Сопротивляться пробовал лишь один старик в лохмотьях. Он вырвался из рук солдат и ругал их по-сербски до тех пор, пока пуля не оборвала его жизнь.
Фары машин ярко освещали лед и всю эту ужасную картину. Звуки выстрелов заглушались ревом включенных моторов.
Я стоял рядом с Данчем. Мы оба молчали. Я достал портсигар и протянул ему, но он отвел мою руку. И в этот момент я увидел, как спокойно курит Варсеги, наблюдая за расправой. Так и не закурив, я убрал портсигар в карман.
Неожиданно несколько стоявших на льду крестьян хором начали кричать:
— Да здравствует Хорти! Да здравствует Хорти!
Солдаты на минуту остановились.
— Да здравствует Хорти! — продолжали кричать люди.
Подбежавший Варсеги схватил одного из кричавших за плечо и заорал:
— Хватить ломать комедию! Молчать! Вам это не поможет!
Однако крики не прекратились. Тогда Карлович что-то сказал одному из жандармов, и тот погнал кричавших к проруби.
Я решил, что не сойду с места до окончания расправы. Казалось, я оцепенел, даже выстрелы уже не резала слух.
Капитан Карлович распоряжался повсюду. Он влепил оплеуху солдату, который чуть было не упустил одну женщину. Когда в живых оставалось человек двадцать — тридцать, за капитаном на мотоцикле приехал посыльный и увез его куда-то.
Как только капитан укатил, Прайс подошел к машинам и, поставив винтовку в сторону, попросил рому. Вслед за ним отошел от проруби и жандарм. Хлебнув из бутылки, Прайс крикнул оставшимся жителям:
— А вы все расходитесь по домам!
Однако никто из них не шевельнулся, будто они не слышали приказа. Варсеги, старший по званию, жестом подозвал к себе Прайса и спросил:
— Почему вы отпускаете их?
— А чего зря патроны тратить? — махнул рукой Прайс и сделал еще несколько глотков из бутылки. — Да и где здесь партизаны? Посмотрите на них, господин поручик! Одни бабы, дети да несколько стариков, которые уже в штаны наложили от страха… Вы что, не слышали? Я сказал расходиться! — снова крикнул он перепуганным жителям.
Те не заставили больше ждать и мигом разбежались.
— Я еще раз спрашиваю: вы получали приказ распускать людей или нет?
— Господин поручик, если хотите, можете продолжать сами, — как ни в чем не бывало ответил унтер и, отойдя в сторону, начал мочиться.
Варсеги, видимо, понял, что спорить по данному вопросу бесполезно. Более того, я был уверен, что он даже не доложит о случившемся Карловичу. Было четыре часа утра. Следовательно, сегодня мы закончили экзекуцию на целый час раньше, чем вчера. В пять мы уже были в расположении роты.
Не помню точно, сколько ночей подряд мы проводили такие операции — не то три, не то четыре. В голове у меня все как-то перемешалось. Однажды на обочине дороги мы увидели повешенных крестьян: их вздернули каратели из другого подразделения. В Можоре я спас от гибели одну женщину, которая чем-то напомнила мне Анни. Я завел ее в брошенный дом, но она оказалась дрянью: сначала разыгрывала из себя непорочную деву, а потом запросила денег. Я отпустил ее на все четыре стороны. Думаю, ей удалось спастись. В другом населенном пункте мы согнали на площадь столько людей, что оказались не в состоянии оцепить их. Тогда мужчин заперли в амбар, но они каким-то чудом раздобыли автоматы и, разоружив охрану, вырвались на волю. З