авязался бой. Партизаны обстреляли нас с обеих сторон таким огнем, что нам пришлось залечь. Рядом со мной оказался рассерженный Варсеги.
— Что ты скажешь об этом негодяе Данче?
— А что такое? — спросил я.
— Разве ты не заметил? Он сразу же исчез, как только мы попали сюда.
— Заблудился, наверное.
— Черта с два! Пятеро из отряда уже перебежали к партизанам, и автоматы у них наверняка наши… Как мне теперь об этом докладывать начальству?
— А зачем?
— Если я доложу, как положено по уставу, меня привлекут к ответственности, но, если не доложу, узнают от других… Какой мерзавец!
Варсеги был взбешен. Даже в такой обстановке он больше боялся разноса начальства, чем пуль, свистевших у нас над головами. Я чувствовал себя отвратительно. В этот момент ко мне подполз Карлович и, увидев мое испуганное лицо, с издевкой спросил:
— Ну как, струсил малость, господин доктор? Скажи, а по какой науке ты получил звание доктора?
— По истории искусств, — ответил я и крепче прижал винтовку к ноге, чтобы он, чего доброго, не заметил, как я дрожу.
— Это хорошо, очень даже хорошо, — продолжал капитан. — В наше время история искусств ценится на вес золота…
Но тут началась такая стрельба, что и Карловичу стало не до шуток. Он приказал мне взять «опель» и ехать за подмогой в Обеч. Я с облегчением вздохнул и поспешил к машине. Она стояла совсем недалеко. Шофер спал как убитый, и я с трудом разбудил его. Едва машина тронулась, раздался сильный взрыв. Мне показалось, что все мы взлетели к чертовой матери. Но нет, это вдребезги разлетелось ветровое стекло. Осколком мне ранило руку. Кое-как обвязав ее носовым платком, я сжался в комок на заднем сиденье. Скоро мы выехали с проселочной дороги на бетонку, которая вела в Обеч.
Дрожа от страха, я нетерпеливо считал километровые столбы. Мне казалось, что нам, пока мы не выедем на шоссе, повсюду угрожает опасность. Глаза у меня слипались, но, как только я их закрывал, мне сразу же мерещилось, что вслед за нашей машиной по снегу бегут какие-то люди. Я вздрагивал, отгонял от себя сон, но в следующий момент какие-то фигурки вновь возникали перед глазами. И, казалось, бежали еще быстрее. Не владея собой от страха, я поминутно спрашивал шофера, скоро ли мы выедем на шоссе. Наконец устав отгонять от себя призраки, я, закрыв глаза, решил: будь что будет…
Через некоторое время я вдруг почувствовал, что машина катится по ровной дороге: наконец-то мы выехали на шоссе! Постепенно я пришел в себя. Проехав по шоссе километров пятнадцать, мы должны были свернуть на проселочную дорогу. Съехать с шоссе, где я наконец почувствовал себя спокойно, на проселочную дорогу, где нас поджидало столько опасностей, показалось мне чистым безумием. Меня вновь охватил страх, и я приказал шоферу ехать прямо, никуда не сворачивая.
— А разве мы не в Обеч едем? — обернулся он ко мне.
— Делайте то, что вам приказывают! — оборвал его я.
— А где же мы свернем с шоссе?
— Я скажу.
Шофер недоуменно пожал плечами и дал полный газ. А я впервые с тех пор, как уехал из Будапешта, вдруг почувствовал себя совершенно свободным. Ехали мы довольно быстро. Я молчал, шофер тоже ни о чем больше не спрашивал меня. К рассвету мы приехали в Сабодку. Я велел шоферу остановиться и пошел искать какое-нибудь кафе. Заказав себе яичницу и чаю, я просмотрел свежие газеты, не забыв заглянуть даже в «Немзети шпорт», которую никогда раньше не читал. Позавтракав, я пошел бродить по городу, обходя стороной то место, где оставил машину и шофера.
Я понимал, что из-за своего бегства могу попасть в очень неприятное положение. Но мне повезло. Первый военный, которого я совершенно случайно встретил на улице, оказался моим старшим братом, генерал-майором Густавом Бартфаи. Мы оба несказанно обрадовались. Он прибыл сюда с каким-то особым поручением, а поскольку его адъютант тяжело заболел, брат предложил мне остаться у него, пообещав по всем правилам оформить мой перевод. Несколько дней спустя мы переехали в Зенту, а затем в Будапешт, где брат помог мне демобилизоваться.
Очутившись дома, я первым делом как следует вымылся, просидев в горячей ванне часа два. Вечером я переоделся в гражданское платье, которое на сей раз мне особенно пришлось по вкусу: приятно было чувствовать на ногах легкие ботинки, на шее галстук, а на рукавах запонки. А затем пешком направился в ресторан «Старый тополь».
Когда я вошел в зал, сидящие за центральным столом, казалось, даже не заметили, что я отсутствовал почти две недели. Лишь одна Жажа спросила меня:
— Почему вас не было видно?
— Я был на фронте, — ответил я.
Больше об этом не было сказано ни слова: видимо, это никого не интересовало. Супруга Жажи в тот вечер в ресторане не было: он уехал в Коложвар на гастроли. Зато сегодня здесь ужинал директор музыкального театра Тибор Радвански, который обычно редко заходил в «Старый тополь». Карчи Филь рассказывал новые анекдоты о Гитлере, веселя присутствующих.
Ко мне подсел Брайтнер. Мне хотелось быть добрым, и я заказал ему бутылку красного вина, зная, что он его очень любит.
Жажа в тот вечер говорила мало. Она жаловалась, что ей холодно, а когда я принес из гардероба ее шубку, она закинула голову и как-то странно взглянула на меня.
Геза Марих с противоположного конца стола громко крикнул мне:
— А, женский угодник!
Настроение у него, видимо, было великолепное, он весь светился, возможно, потому, что тут сидел Радвански. Некогда они были большими друзьями. Собственно говоря, они-то и организовали нашу компанию. Они вместе ездили однажды в Италию, о которой Геза часто и подолгу рассказывал. Со мной в тот день он почти не говорил, отделавшись лишь несколькими общими фразами.
Брайтнер рассуждал о древней наскальной живописи, доказывая, что она имеет большее значение, чем работы великих мастеров. При этом он размахивал рукой с золотым перстнем. Слушая его гладкую речь, я вдруг невольно подумал о том, смог ли бы я снять этот перстень, если бы убил Брайтнера. Эта мысль сверлила мне мозг, пока наконец я не понял, что смог бы убить и Гезу, и Радвански, и доктора Хомолу, и вообще любого из этой компании. Мысленно я уже видел перед собой кровавую картину. Осознав все это, я вдруг почувствовал себя сильнее и старше их всех.
У Жажи разболелась голова, и она рано стала прощаться, попросив меня проводить ее до дому. Когда мы вышли на улицу, она взяла меня под руку, а когда дошли до ворот ее дома, спросила:
— А почему бы вам, Йенеке, не зайти ко мне на чашечку кофе?
Войдя в комнату, она зажгла лишь торшер, а затем, исчезнув на несколько минут, вернулась уже в халатике, неся на подносе две крохотные фарфоровые чашечки. Потом Жажа показала мне старые семейные фотографии. Я с трудом отыскивал на групповых снимках девочку в матроске. Волосы у Жажи тогда были гораздо светлее, и узнать ее было невозможно. Когда я привлек ее к себе, она не сопротивлялась. На сей раз она вела себя спокойно и только потрогала мой подбородок своими нежными пальцами.
ТЫЛОВАЯ ЖИЗНЬ
Сейчас я не могу даже вспомнить, как я попал в Зугло. Видимо, после оперы развозил на машине друзей, а возвращаться домой и ложиться спать не хотелось, вот я и решил побыть немного один. Заведение, куда я зашел, было самым обыкновенным загородным ресторанчиком с музыкой. По субботам он работал до двух-трех часов ночи и потому был заполнен до отказа. В зале стоял шум. Желающие потанцевать толкались на крохотном пятачке между тесно поставленными столиками. В раздевалке мне пришлось подождать. Затем я авансом заплатил форинт и сдал свое пальто. К счастью, как раз освободился столик в углу. Официантка локтем вытерла его, а затем выбросила окурки из пепельницы. Я заказал рюмку коньяка и чашечку кофе.
Воздух в ресторанчике был спертый, прокуренный. Вентилятор, врезанный в стену, бездействовал. Общество было смешанное. За соседним столиком восседала полная, ярко накрашенная дама; перед ней стояла пустая кофейная чашка. Дама сразу же уставилась на меня.
На пятачке среди танцующих выделялся парень в свитере. К нему подошла официантка и попросила уйти из круга, так как у них в таком костюме танцевать не разрешается. Началась перебранка, оркестр перестал играть, и танцы возобновились, лишь когда парень покинул пятачок.
В маленьком оркестре играли всего два музыканта — пианист и ударник, оба в довольно поношенных смокингах. Странно, но ни одного из них я тогда не узнал, так как, собственно говоря, не обратил на них внимания, хотя Шани не играл, а прямо-таки ревел. Я сидел, склонившись над столиком, и поднял голову, лишь когда услышал свое имя. И тут только до меня дошло, что ведь это — братья Хорват!
Узнав их, я помахал им рукой. Они в ответ помахали мне. Шани приветствовал меня, подняв вверх барабанную палочку. С тех пор как мы с ним виделись в последний раз, он наполовину облысел и потолстел килограммов на двадцать: лицо стало круглым как луна, а шея — толстой и багровой.
Его младший брат Деже тоже очень изменился. Встретив Деже одного, я ни за что бы не узнал его: кожа на лице стала бледной, дряблой, в каких-то точках, под глазами — мешки. Щеки и лоб его сильно потели, и он то и дело вытирал их аккуратно сложенным платком, который лежал на крышке рояля.
В перерыве они подошли к моему столику, обняли меня и, подставив стулья, уселись рядом.
— Привет, дорогой! Как живешь? Женился, детишки есть? Выглядишь превосходно!.. Сколько же лет мы не виделись? — Они буквально засыпали меня вопросами, и я не знал, на какой отвечать.
Мы прикинули и ужаснулись: со дня последней встречи прошло чуть ли не двадцать лет! Было это летом в Шиофоке, на Балатоне. После столь долгого перерыва довольно трудно бывает начать разговор.
Я спросил их, что бы они хотели выпить, но они промолчали, и мне пришлось долго их упрашивать. Деже предпочел выпить пива. Когда он наливал пиво в стакан, от меня не ускользнуло, что руки его дрожали. Быстро выпив стакан, он сразу же налил себе другой. Лицо его блестело от пота, он вытирал губы платком, а когда говорил со мной, то смотрел не на меня, а куда-то выше, поверх моей головы, вперив взгляд водянистых глаз в пустоту.