— И давно вы здесь играете?
— С прошлого года, — ответил Шани, но, почувствовав в моем вопросе какой-то подвох, поспешил объяснить: — Знаешь, здесь можно гораздо больше заработать, чем в ресторане первого разряда. Попадется гость с толстым кошельком и начнет заказывать, что его душе угодно. Мы, конечно, играем, а в конце вечера смотришь — две сотенные в кармане… В Будапеште об этом не может быть и речи: дадут рюмочку выпить — и только.
— А как Элла?
— Ты имеешь в виду Эмму? — поправил меня Шани. — Здорова, спасибо.
— Да, да, конечно, Эмма. А ребенок?
— У нас уже взрослый сын. Ему шестнадцать лет, он чемпион по лыжам среди юниоров.
— Что ты говоришь?.. А Души? — обратился я к Деже.
— Мы развелись, — ответил он таким тоном, будто говорил вовсе не мне.
— Извини, я не знал…
К нашему столику подходили какие-то люди, здоровались с Хорватами, многие обращались к ним на «ты». По-видимому, это были завсегдатаи ресторанчика. Вскоре перерыв кончился, и братья ушли к инструментам.
Деже, сидя за столом, почти ничего не говорил, да, видимо, и не слушал меня. Сев к роялю, он подал мне знак рукой, давая понять, что сейчас он будет играть специально для меня. Я не сразу понял, что именно он играет, но потом узнал вальс Шопена, который мне раньше особенно нравился и поэтому я всегда просил сыграть его. Странно, но Деже помнил об этом.
Уже одно то, что мой любимый вальс Шопена играли специально для меня во второразрядном загородном ресторанчике, подкупало, тем более что со времени нашей последней встречи прошло столько лет. От меня не ускользнуло, что играл Деже не ахти как хорошо. Он слишком вольно импровизировал, фальшивил и в темпе, и в ритме. Быструю, виртуозную часть он играл слишком быстро, а лирическую часть намеренно замедлял. Кроме того, он играл очень громко, то и дело прибегая к педали. Видимо, он уже привык заполнять это небольшое помещение чересчур громкой музыкой.
Затем оркестранты снова заиграли какой-то танец, и на пятачке опять стало тесно от танцующих пар. Я не специалист в музыке, но все-таки заметил, что братья Хорват предпочитали не современные пьесы с их быстрыми ритмами, а старинные, чуть слащавые, исполняя их достаточно виртуозно.
Деже играл много старых шлягеров, видимо, специально для меня, но даже в современных бешеных ритмах в интерпретации братьев чувствовались отголоски мотивов двадцатилетней давности, что лишало их шика. Так часто бывает с костюмом: вроде бы и из хорошей шерсти, и сшит, кажется, неплохо, а все равно выглядит каким-то старомодным.
Затем Деже снова подмигнул мне и заиграл отрывок из «Искателей жемчуга», а Шани тихо запел в микрофон. Дело в том, что одна из арий этой оперы Бизе в переложении для джаза была самой популярной музыкой в то лето в Шиофоке.
После обеда мы с Эммой пошли купаться. Ее муж Шани не составил нам компании, так как больше всего на свете любил поспать. Большой пляж в этот послеобеденный час был почти пуст: представители высшего света отдыхали после бурно проведенной ночи.
Мы уплыли довольно далеко. Балатон в этом месте мелок. С полкилометра нужно было идти пешком, а уж только потом плыть. На глубоком месте у воды и цвет другой, и вкус совершенно особый, слегка отдающий тиной, отчего на душе становится особенно приятно.
Набрав в легкие побольше воздуха, я нырял, работая руками и ногами и чувствуя, как по спине струится прохладная вода. Сделав еще один толчок, я погрузился настолько глубоко, что в ушах у меня загудело, а легкие и голова, казалось, вот-вот лопнут, однако дна я так и не достал.
— Вот чудак, ты же задохнешься так, — сказала Эмма, когда я наконец вынырнул.
— Ты придешь на мои похороны? — спросил я и, обняв ее за спину, слегка прикоснулся губами к ее мокрой щеке.
— Тебя и не найдут в Балатоне, — засмеялась она и повернула голову: она никогда не позволяла целовать себя в губы.
— Не беда, я превращусь в красивый зеленый труп.
— Такой же зеленый, как шпинат?
Это была крупная симпатичная женщина, года на три старше меня, с гладкой и коричневой от загара кожей. Единственное, что мне не нравилось в ней, так это передний золотой зуб. Мы часто ходили вместе купаться. Я брызгал в нее водой, баловался, а на обратном пути к берегу на мелком месте ради шутки окунал ее в воду. А когда воды становилось совсем мало, мы ползли дальше на четвереньках, и я старался рукой дотронуться до ее руки.
— Ты знаешь, что такое утконос? — спросил я.
— Нет, а что?
— Это такое большое млекопитающее. Крупные экземпляры достигают восьмидесяти — ста килограммов. Детеныши его родятся живыми. Живут они в болотах, озерах и неглубоких водоемах, однако плавников у них нет… Залезет утконос в тину и сидит там или же передвигается вверх и вниз по воде…
— Об этом ты в университете узнал? — Эмма брызнула мне в лицо ведой.
— Да.
— Выходит, ты там не литературу изучал?
— И это тоже… Вот в такое время летом их можно группами увидеть недалеко от берега, однако поймать их трудно, так как они очень быстро ползают… Врем пишет, что в Австралии один килограмм их мяса стоит десять фунтов стерлингов.
— А что ест этот утконос?
— Мороженое.
— И ничего больше?
— Одно мороженое: малиновое, ванильное, с пуншем, тутти-фрутти…
По пляжному радио передавали сводку последних известий, а в это время высоко в небе над озером пролетели гитлеровские истребители, сначала один «мессершмитт», за ним — два, потом — четыре, шесть.
— Ты меня любишь? — спросил я Эмму.
— Конечно.
— Правда?
— Ну и глупый же ты, — засмеялась она.
Мы всегда с нею так дурачились. Я был влюблен в Эмму, а помимо нее еще в двух девушек, которые отдыхали здесь же. Мы оделись, и Эмма ушла домой. Я сел на велосипед и поехал на другой берег к Еве Бицо, которая жила между двумя молами в клубе парусного спорта. Тогда шлюза еще не было, и мне пришлось ехать до моста, а оттуда — обратно к Балатону.
На противоположном берегу канала росли тополя, плакучие ивы, стояли деревянные будки ремонтников и лодочников, а у самой воды располагались два клуба: МАК и БЮК. Речушка Шио служила как бы разграничительной линией для всего тамошнего общества: по одну сторону — обычные отдыхающие, по другую — спортсмены, яхтсмены и прочие представители привилегированного мира, которые, собственно говоря, неохотно общались с представителями другой стороны. Перед белоснежным зданием клуба МАК, выстроенным из металла и стекла, стоял бюст Иштвана Хорти в форме военного летчика. Сын регента год назад был сбит на Восточном фронте. Здесь отдыхали Ева Бицо и Дюси Торма. С последним я довольно часто ходил в Пеште на различные вечеринки.
Ева сидела на парапете набережной, поджав под себя ноги, и читала книгу. Она была в красной блузке и шортах. Рядом с нею никого не было, так как все купались. Она не купалась: у нее болело горло.
— Покажи, что ты читаешь? — спросил я.
— «Исцеляющий нож», — ответила она, протягивая мне книгу.
— Интересная?
— Довольно скучная.
Это была полненькая светловолосая девушка с голубыми глазами и белым лицом. Она только что закончила седьмой класс гимназии. Отец ее занимал какой-то важный пост: то ли был государственным секретарем, то ли кем-то в этом роде. Ева принадлежала к совершенно другому обществу, и мне было не совсем понятно, почему она принимала мои ухаживания. Может, потому, что мы часто разговаривали с ней о музыке и нередко спорили?
— Музыка Бетховена кажется мне слишком сложной, — говорил я ей.
— Остается только пожалеть тебя…
— «Фиделио» и скрипичный концерт мне нравятся, но его симфонии — это уж чересчур…
— И Седьмая тоже? — спросила Ева и тут же начала тихо напевать похоронный марш. — Я всегда плачу, слушая ее.
— Но закончить он ее все равно не сумел, — сопротивлялся я. — Просто невозможно слушать: столько в ней шума и грохота. Моцарт, сказав главное, сразу же заканчивает свой концерт.
— Так-то оно так, но Моцарт легковесен, как взбитые сливки, в нем не чувствуется страдания.
— А «Дон Жуан»?
Ева была без ума от опер Вагнера, и мы с ней опять ожесточенно заспорили. Я старался как можно деликатнее «уничтожить» Вагнера, а сам в это время самым бесстыдным образом рассматривал ноги Евы и узкую полоску шелкового трико, которое выглядывало из-под широких шорт, когда она неожиданно села на каменный парапет набережной.
— Какой скверный ветер дует уже целую неделю!
Между двумя каменными молами по глади озера плавно скользили парусники, хлопая парусами. Ветер То и дело менял направление.
— Вы не были в Фюреде на Анна-бале?
— Я не терплю балов, — ответил я.
— А там было довольно интересно.
Глупо было бы объяснять ей, что у меня не было ни пригласительного билета на этот бал, ни смокинга, да, собственно говоря, что я там забыл, на этом балу.
Впрочем, Еву мой ответ нисколько не интересовал. Как ни в чем не бывало, она стала подробно рассказывать мне, кто был на этом балу, какие она там видела туалеты, кого из девушек впервые вывезли на бал, сколько она танцевала и тому подобное. Затем она сообщила, что на рассвете они катались на большой яхте, все в бальных платьях, там же пили шампанское, дурачились, а один захмелевший подпоручик даже упал за борт в воду.
— Разрешите ваш клубный пропуск?
За моей спиной, насмешливо склонив голову, стоял Дюси Торма.
— У вас нет пропуска?! Тогда попрошу вас покинуть территорию нашего клуба. — Он, разумеется, шутил, но, как известно, в любой, даже самой безобидной шутке всегда содержится хоть капля неприятного. — Может, я помешал вашей приятной беседе?..
Дюси было тогда двадцать четыре года. Правда, выглядел он гораздо старше. На нем были светлые брюки, белые штиблеты, а на голове — матросская шапочка с козырьком. Я никогда не видел его на яхте, и, по-моему, он недолюбливал спорт вообще.
— Как ваше горлышко? — обратился он к Еве, придав лицу участлив