Вся эта неделя прошла в каком-то любовном угаре. Каждое утро я просыпался с мыслью о Катеньке и засыпал с мечтой о ней. За два дня наша любовь переросла в какое-то помешательство, а на третий день нам стало казаться, что наша первая встреча произошла в невообразимо далеком прошлом.
Единственно, что омрачало мое восторженное настроение, было сознание того, что у меня очень мало денег. Мама денег мне не давала, да и откуда ей было их взять? Мог ли я попросить у нее денег, сказав, что хочу пойти повеселиться и угостить возлюбленную ужином? Оставалось только занять у друзей, но они тоже не были крезами. Того, что они могли дать, мне хватило всего на два вечера, так как я за все платил сам. Правда, у Кати были деньги: у нее осталось кое-что от мужа; кроме того, она только что продала мотоцикл. Она несколько раз предлагала заплатить за себя, но я наотрез отказывался от ее предложения. И все же чаще всего мы просто гуляли по улицам и целовались.
Однако скоро я почувствовал, что мне этого явно недостаточно, и завел речь о том, что было бы хорошо как-нибудь встретиться и поговорить в такой обстановке, где нам никто не будет мешать. Катенька согласия не дала, но и возражать не стала.
Конечно, побыть вдвоем было бы хорошо. Но где? Кати жила в отеле на берегу Дуная, к которому не разрешала мне даже подходить: обычно мы прощались на углу, хотя расставание затягивалось порой на добрых полчаса. Она не подпускала меня к отелю, боясь, чтобы нас случайно не увидел швейцар и не сказал недоброго слова о молодой вдове. Все мои друзья жили в таких же условиях, как и я, то есть у родителей, а вести Кати в меблированные комнаты я не мог. Оставалось одно — пригласить ее к себе, а для этого я должен был как-то подготовить маму…
Несколько лет назад, когда я впервые начал ухаживать за девушками, мама не воспринимала это всерьез и снисходительно посмеивалась надо мной. Стоило ей только узнать о моем очередном увлечении, как она, откидываясь на спинку стула, начинала беззвучно смеяться. Но тогда я был почти ребенком. Другое дело — сейчас. Теперешние мои похождения уже не радовали ее, и она с настороженной подозрительностью наблюдала за мной, когда я по вечерам, собираясь на свидание, долго и тщательно завязывал галстук или приглаживал перед зеркалом волосы. Маме вовсе не нравилось, что я так быстро вырос; она предпочла бы, чтобы я подольше оставался ребенком. Если ей случалось увидеть девушку, за которой я ухаживал, то она обыкновенно отчитывала меня, говоря, что я ничего не понимаю: девушка моя вовсе не красива, и ноги у нее кривые, и тому подобное. Надо сказать, она так умела испортить мне настроение, что при каждом очередном увлечении я изо всех сил старался сделать так, чтобы она не увидела мою избранницу.
Однако скрыть от нее мои отношения с Кати было просто невозможно. Мама сразу же заметила, что я стал нервным, все время куда-то торопился, вечерами подолгу где-то пропадал. Это значило, что я серьезно влюбился.
— Что с тобой? Ты совсем потерял голову! — сказала она мне ревниво. — По крайней мере, покажи мне свою возлюбленную. Я хочу посмотреть, хороша ли она собой…
Мне не оставалось ничего другого, как откровенно рассказать ей обо всем. Правда, я утаил от нее настоящее имя Катеньки. В конце своей исповеди я попросил маму завтра вечером уйти куда-нибудь из дому, сказав ей, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от завтрашнего дня, вернее, даже не дня, а лишь трех его часов, от пяти до восьми вечера…
Мама засмеялась и сказала, что подумает. Я, разумеется, тут же помчался обрадовать Катеньку этим известием, а чтобы не отпугнуть ее, соврал, что завтра мама уезжает в провинцию и дома, кроме меня, никого не будет. Мы договорились встретиться у Базилики ровно в пять. Нужно было спешить — послезавтра, в понедельник, Катенька уезжала к себе в Комаром.
Я решил выйти из дому только тогда, когда там будет все в порядке, то есть когда мама уйдет. Однако в тот день ей, как назло, захотелось немного поспать после обеда. Боясь, как бы она не заснула слишком крепко, я старался побольше шуметь в соседней комнате: перекладывал книги с полки на полку, делая вид, что стираю с них пыль.
Однако мама крикнула мне, чтобы я немедленно прекратил шуметь, так как у нее и без этого голова разламывается. И вообще она устала и неважно себя чувствует…
Я подошел к ее кровати и, встав перед нею на колени, начал умолять маму не делать меня несчастным. Она ответила, чтобы я оставил ее в покое, потому что я задумал вообще очень некрасивое дело: где это видано, чтобы сопливый мальчишка гнал мать из дому неизвестно куда?
Я довольно сбивчиво начал объяснять, что мы взрослые современные люди и поэтому-де должны понимать друг друга…
Мама немедленно набросилась на меня, обвиняя меня в том, что я еще смею говорить о каком-то взаимопонимании, а сам в воскресенье вечером хочу выставить ее из дому. Она взмолилась, чтобы я дал ей поспать: она так плохо себя чувствует, что вот-вот упадет в обморок.
Я тут же вызвался сбегать за лекарством в аптеку, сказал, что куплю ей билеты в кино, перечислил с десяток ее подруг, к которым она могла бы сходить вечером. Я умолял ее поскорее уйти из дому, так как был уже пятый час. Однако мама лишь качала головой и, вытащив из-под подушки носовой платок, начала жаловаться, что у нее нет ни подруг, ни друзей — никого на всем белом свете, кроме меня одного. Но видно, и я не люблю ее. Ничего, жить ей осталось не так уж много, скоро она уже не будет мешать мне, вот тогда я смогу приводить в дом, кого захочу. Выговорившись сполна, она попросила, чтобы я положил ей на лоб свою руку, а то ей совсем плохо…
А время между тем незаметно летело. В половине пятого мама все еще лежала в постели. Я же настолько разнервничался, что заявил: если она немедленно не уйдет из дому, то я в отчаянии выброшусь из окна.
Наконец без четверти пять она кое-как встала и медленно начала одеваться. Я сразу же помчался к Базилике. Катенька уже ожидала меня, элегантная и благоухающая. По случаю сегодняшнего свидания она украсила свое черное платье белым кружевным воротничком, а по дороге к Базилике купила букетик фиалок. Вид у нее был очень целомудренный. Посмотрев на меня из-под полуопущенных ресниц, она спросила:
— Куда ты меня, собственно, ведешь? — В голосе ее прозвучало опасение, будто мы с ней ни о чем не договаривались.
— Не спрашивай и ничего не бойся, — ответил я, беря ее под руку с видом удачливого полководца, а у самого в этот момент от волнения желудок сводила судорога.
От Базилики до нашего дома несколько минут ходьбы, но, к счастью, Кати не знала Будапешта, и я повел ее в противоположном направлении, чтобы выиграть время. По дороге я старался вести остроумную беседу, а с самого меня пот лил ручьями. Когда мы дошли до перекрестка, я, попросив у нее извинения, сказал, что мне нужно кое-кому позвонить. Поплотнее закрыв за собой дверь телефонной будки, я позвонил домой. Мама была еще там. Между нами произошел короткий, но драматический диалог, в конце которого она пообещала мне, что через пять минут ее уже не будет. Опасаясь, как бы не встретиться с ней на улице, я повел Кати на площадь Эржебет, усадил там на скамейку и долго молча любовался ею, как будто это и было целью нашей встречи.
Несколько минут спустя мы пошли дальше, но, чтобы быть вполне уверенным, что мама успела уйти из дому, я предложил Кати осмотреть Базилику изнутри.
Катенька чуть-чуть разочаровалась и уже начала нервничать. Она сказала, что хотела бы где-нибудь посидеть, но только не в соборе…
Наконец в половине шестого мы подошли к подъезду нашего дома на улице Шал. Оказавшись на полутемной лестнице, Кати снова испугалась и вцепилась своими наманикюренными коготками в мою руку.
— А это точно, что нас никто не увидит? — спросила она.
— Клянусь тебе! Я же сказал, что мама уехала.
Открыв дверь квартиры, я вежливо пропустил Кати вперед. Уже в передней меня охватил любовный порыв. Наконец-то мы с ней вдвоем и за закрытой дверью! Я обнял ее и прижал к себе.
Однако Кати еще боялась и поэтому энергично замотала головой. Квартирка у нас была небольшая, всего из двух комнат. В мою комнату можно было попасть или через комнату мамы, или через ванную. Не желая, чтобы Кати видела беспорядок в комнате матери, которая вряд ли перед уходом заправила кровать, я повел ее через ванную.
Кати шла впереди меня, я не видел ее лица и только услышал, как она вдруг вскрикнула. И сразу же раздался хорошо знакомый мне смешок матери:
— Хорошенькая! А крошка-то твоя… хорошенькая!
Кати после секундного замешательства вдруг встрепенулась и, прижимая к себе сумочку, бросилась к выходу так поспешно, что я успел увидеть только ее развевающиеся волосы. Я, негодуя и проклиная все на свете, бросился за ней, уверенный, что это конец всему. Тогда мне казалось, что спасения для меня быть не может. Но Катенька в тот же вечер выслушала мои объяснения и простила меня. Мы были так молоды и так сильно влюблены друг в друга… Увидев, как я расстроился, Кати начала утешать меня. В туннеле под Королевским дворцом мы обнялись и поцеловались. Больше всего меня огорчало то, что завтра она уезжает.
— Не печалься, — сказала Кати. — Если дома у меня все будет в порядке, то в субботу можешь приехать ко мне. Только дождись моего письма.
Простились мы на Восточном вокзале, заверив друг друга в вечной любви и верности, и я с нетерпением стал ждать ее письма. К счастью, долго ждать не пришлось: письмо пришло в среду. Катенька писала, что с нетерпением ждет меня в субботу, а пока целует меня бессчетное количество раз. В письме находился план, по которому я, никого не расспрашивая и не привлекая к себе внимания, должен был найти ее дом, так как Комаром — городок небольшой, не то что Будапешт, и стоит мне только спросить, где живет молодая вдова, как о ней может пойти худая молва.
Не буду описывать того состояния, в котором я дожидался субботы, и чувства, с которым я сел в вагон. Когда в излучине Дуная я увидел наконец комаромский мост и башенки соборов, сердце мое так сильно забилось, что мне пришлось присесть на скамейку и носовым платком вытереть глаза.