дой, в помятой рубашке и свитере…
— Это мой знакомый из Будапешта, — не замедлила представить меня Кати.
Я сел на стул, и мы разговорились. Новый знакомый Кати спросил, чем я занимаюсь, на каком факультете университета учусь. Я ответил, что специализируюсь по языкознанию.
Мой собеседник рассказал, что он адвокат и работает в городском магистрате, что у него есть родственник, который тоже изучает финно-угорские языки. Разговор тек легко и непринужденно, будто я специально для этого приехал из Будапешта.
Кати была приятно удивлена тем, что мы болтаем так дружески. Когда начало темнеть, она спросила, обращаясь ко мне:
— Ты где сегодня ночуешь?
Почувствовав, куда она клонит, я хрипло ответил:
— В отеле.
— Тогда поторопись, чтобы не остаться без номера.
— Я уже занял номер, — холодно ответил я и, встав, отвесил легкий поклон.
Летний вечер был великолепен, на темном небе ярко светился Млечный Путь. С Дуная дул теплый ветерок. На набережной то тут, то там виднелись влюбленные пары. Мои шаги гулко раздавались в вечерней тишине. Сквозь закрытые жалюзи окон на улицу не проникала ни одна полоска света: по вечерам дома в Комароме превращались в неприступные крепости. Мне даже думать не хотелось о том, что я должен провести ночь в грязной комнате гостиницы.
«Нет, — мысленно решил я. — Скорее вон из этого города, ноги моей здесь больше не будет!»
Железнодорожный вокзал находился на другом берегу Дуная. Размахивая портфелем, я шел по тому самому мосту, по которому совсем недавно на белом коне проехал Миклош Хорти — его фотографию можно было видеть во всех газетах, — а вслед за ним — целая кавалькада стройных офицеров. Сейчас на мосту никого не было, только валялся мусор и обрывки газет. Подойдя к перилам, я остановился и посмотрел на воду, и мне сразу расхотелось идти дальше. Мир такой гадкий, люди такие бесчестные… Стоит ли жить?..
На вокзале я узнал, что вечерний поезд уже ушел, а следующий будет лишь утром. Мне не оставалось ничего, как только пойти в зал ожидания, сесть на скамью и ждать утра. Я всегда плохо себя чувствовал в душном прокуренном зале, где пахло потом и горела одна-единственная лампа. Зал был забит народом: солдатами, железнодорожниками, крестьянками в платках, которые расположились кто где мог. В углу кто-то громко храпел. Время тянулось удручающе медленно. В голову невольно лезли воспоминания о прошедших месяцах. Задыхаясь от спертого воздуха, я то и дело утирал платком пот с лица. Хотелось спать, но заснуть здесь было невозможно. Я вспоминал свои детские годы, ребят с проспекта Будафоки, Дунай, в ледяной воде которого мы купались уже в апреле, маму, идущую по городу мимо зеркальных витрин. На голове у нее соломенная шляпка, из-под нее выбиваются пряди длинных черных волос…
После полуночи я вышел на перрон, рискуя потерять место в зале. Я немного походил взад и вперед, послушал пыхтение маневренных паровозиков, наблюдая за мерцанием голубых огоньков вдали. Возле ограды стоял солдат и смотрел на меня.
— Простите, молодой господин… у вас не найдется пяти пенгё? — спросил он, подойдя ко мне.
— А зачем вам пять пенгё?
— Да вот… хотел бы сходить к девочкам.
Я повернулся и пошел было прочь, но, сделав несколько шагов, вдруг пожалел его. Порывшись в кармане, я увидел, что кроме денег на билет у меня еще есть четырнадцать пенгё. Отсчитав пять монет, я протянул их солдату.
— А вы не хотите пойти? — спросил он.
— Нет.
— Это очень легко найти: прямо по улице, в доме с шестью окнами. Если надумаете…
— Спасибо.
Не желая больше слушать его, я вернулся в зал ожидания. Место мое оказалось занятым. Я съел яйцо, сваренное вкрутую, и кусок хлеба, которые были у меня в портфеле, и, положив портфельчик под голову, улегся прямо на полу. Повсюду лежали люди. На уровне моих глаз оказалась чья-то длинная юбка, лица ее владелицы я не видел.
Подремал я, видимо, недолго: было еще совсем темно, когда я проснулся. Меня охватило непонятное беспокойство. Я встал и пошел искать водопроводный кран, однако странное чувство не проходило. Я вышел на темную улицу, закурил и медленно пошел по дороге, осматриваясь по сторонам. От воды веяло холодком. Несколько минут спустя я оказался перед длинным темным зданием, напоминающим сарай. Я пересчитал в темноте окна — их оказалось шесть, все они были с опущенными жалюзи.
Я снова закурил. Со стороны вокзала послышались чьи-то голоса. Они приближались. Испугавшись, что меня могут увидеть, я быстро подошел к калитке и нажал на звонок, который прозвенел довольно мелодично.
Дверь открыла морщинистая старуха в платке, с большой связкой ключей на поясе. Она испытующе оглядела позднего посетителя, потом, сделав шаг в сторону, повернулась лицом к дому и громко крикнула:
— Девочки, новый гость!
Дворик был небольшой, с кустами герани. Горели две электрические лампочки под бумажными абажурами. На крик старухи из дома, слегка пошатываясь, вышли пять-шесть женщин в вечерних платьях с глубоким вырезом на груди. Лица у них были заспанные, помятые, ярко, но небрежно накрашенные.
Я смутился и опустил голову, уже жалея, что зашел сюда.
Старуха, шамкая, спросила, кто из них мне нравится, но я молчал, и она жестом подозвала одну из женщин.
Женщина была в длинном серебристом платье и в туфлях на высоком каблуке. Лица ее я не видел. Она лениво зевнула и медленно пошла к дому, я — за ней.
Старуха распахнула передо мной дверь и, ткнув куда-то в воздух своей грязной рукой, сказала:
— Два пятьдесят.
— Что вы сказали? — удивленно переспросил я.
— За комнату два пятьдесят, без чаевых, разумеется…
Я дал ей три пенгё и вошел в комнату, вслед за мной — женщина в серебристом платье. В нос мне ударил запах керосиновой гари. Комната была маленькая, на окошке — тюлевая занавеска, а снаружи — жалюзи. Обои — в цветочках, испещренные следами, раздавленных клопов. Вся мебель состояла из двух стульев да дивана, покрытого грязным бархатным покрывалом; на стенах висело несколько картин. Тут же стояли белое эмалированное ведро и тазик. На диване валялось мятое полотенце.
Я отвернулся, меня начало подташнивать. Полузакрыв глаза, я представил себе другую комнату, которая находилась всего лишь в нескольких сотнях метров отсюда. Кровать с великолепным постельным бельем, шелковой сорочкой, аккуратно выглаженной пижамой. Рядом — полированная тумбочка, где на подносике стояли стакан с водой и пепельница, лежало несколько книг. У противоположной стены — две детские деревянные кроватки; в одной из них спит, посапывая, черноволосый мальчуган, в другой, подложив руку под щечку и по-детски надув губки, — белокурый. Он свернулся клубочком и поджал ножки, чуть высунув их из-под одеяла.
Сердце у меня защемило. Мне было противно даже притронуться к чему-нибудь здесь. Бросив на стул монету в пять пенгё, я, не проронив ни слова, вышел из комнаты. Женщина удивленно смотрела мне вслед. Пройти несколько шагов, отделявших меня от улицы, было настоящей пыткой.
Близился рассвет, над Дунаем обозначилась багровая полоса, возвещавшая восход солнца. В небе горела одна-единственная яркая звезда. Я очень устал, во всем теле ощущалась тяжесть. Медленно я направился к вокзалу, но потом передумал и спустился к реке, равнодушно ступая прямо в мокрую грязь. Незаметно рассвело так, что стало видно все вокруг; напротив меня, на острове, зазвенел бубенчик: видимо, там паслись коровы. Чуть дальше, у пристани, стояли на якоре три баржи кирпичного цвета. Мои ботинки были перепачканы грязью, лицо и шея покрыты пылью, а во рту появился неприятный привкус, какой бывает у человека после бессонной ночи.
Зайдя за развесистую иву, я разделся. В такую рань здесь никого не было. Я в чем мать родила вбежал в прохладную чистую воду, вспенивая ее ногами, окунулся в в нее и поплыл. Впервые за этот день мне стало приятно. Потом я лег на спину, опустив и голову в воду, чтобы она хорошенько обмыла и успокоила меня.
БЕТТИ
В Москву я приехал по приглашению Союза советских писателей. Меня обеспечили всем необходимым, забронировали отличный номер в высотной гостинице «Украина» с прекрасным видом на Москву-реку. Денег у меня тоже было достаточно. Единственное, чего мне не хватало, так это хорошего спутника и собеседника. Правда, мне дали переводчика, точнее, сопровождающего. Им оказался студент, изучавший турецкий язык. Это был весьма вежливый парень, но не очень интересный собеседник. И поскольку я сам немного говорю по-русски, то решил обойтись без его помощи и побродить по столице один, делая для себя маленькие открытия. Поэтому утром, когда студент пришел ко мне, я отпустил его на все четыре стороны: пусть идет зубрить лекции или ухаживать за студентками — короче говоря, куда его душе угодно.
У меня к тому времени в голове сложился один план, о котором я рассказал товарищам из Союза советских писателей. Мне ответили согласием, но предупредили, что для этого придется совершить довольно длительное путешествие по стране. Однако я еще в Венгрии задумал попасть за Уральский хребет, в бассейн реки Оби, где до сих пор проживают наши ближайшие родственники по языку — манси, или, как их раньше называли, вогулы. Это небольшая народность, занимающаяся в основном охотой и рыболовством. Народ манси сохранил богатейший фольклор, что в конце прошлого столетия блестяще доказал Бернат Мункачи, записав многочисленные великолепные народные сказания и песни вогулов. До Октябрьской революции это был бедный, обреченный на вымирание народ, который не насчитывал и пяти тысяч человек. После провозглашения Советской власти судьба этой народности резко изменилась. Манси стали жить в хороших материальных условиях. Они были объединены в Ханты-Мансийский национальный округ с центром Ханты-Мансийском. У них появилась своя письменность, а повышение благосостояния и резкое уменьшение смертности привели к росту народонаселения.
После Мункачи и Папаи в эти края не заглянул ни один венгерский филолог или антрополог, а с живыми манси наши соотечественники встречались разве что в Ленинграде, в Институте народов Севера.