оль дальнее турне. А может, она путешествует без особой цели, так сказать, ради собственного удовольствия?..
Бетти рассказала, что, получив после матери небольшое наследство, она, вместо того чтобы поместить деньги в банк или вложить в какое-нибудь дело, решила попутешествовать по свету. Живет она одна. Отец погиб в войну при высадке войск союзников в Нормандии. Она его, собственно, даже не помнит. Ни братьев, ни сестер у нее нет. Неудачный брак помешал ей сделать карьеру. Несколько лет она работала возле мужа в одном из университетских институтов, занимаясь историей философии и математикой (если я ее правильно понял). Потом она разочаровалась в этих науках и теперь не испытывает к ним интереса, да и таланта у нее нет.
Сейчас ей, продолжала рассказывать Бетти, двадцать восемь лет, у нее никого нет, призвания она ни к чему не испытывает, ничто ее не интересует… Вот она и решилась на такое путешествие. Она, конечно, понимает, ей здорово повезло: ведь не каждый может позволить себе такое. Правда, другие на ее месте поступили бы совсем иначе, но она решила пошире раскрыть глаза и, объехав мир и поумнев, попытаться начать жизнь сначала.
Все это она рассказывала просто, без рисовки, с типично американской откровенностью, без тени пресыщенности жизнью, тоном думающего, ищущего человека.
Между тем сварился кофе. Бетти попробовала салями. Я предложил ей пересесть ко мне на диван, но она отказалась, объяснив, что сейчас находится в том состоянии, когда не хочется ничем себя связывать.
— Я так рано вышла замуж, — проговорила она, — юность как бы выпала из моей жизни, а ведь это как раз то самое время, когда девушка, чувствуя себя совершенно свободной, может повсюду ездить, повсюду бродить, ничего не решая окончательно. Поскольку у меня ничего этого не было, я боюсь совершить какую-нибудь серьезную ошибку…
В тот день я встал очень рано и потому чувствовал себя уставшим. Зато Бетти по-прежнему оставалась бодрой.
— Но как мне кажется, даже такое одиночество имеет свои положительные стороны, — продолжала Бетти. — Человек как бы молодеет. А вы как думаете?
У меня на этот счет никакого мнения не было, и я лишь кивнул головой. Бетти посидела еще немного, а затем стала прощаться. Я пожелал ей счастливого пути. У двери она на мгновение остановилась. Вероятно, в этот момент она невольно подумала о том же, о чем и я: может, и не стоило уходить от меня вот так? Кто знает, встретимся ли мы еще? В жизни каждого человека бывает много подобных упущенных возможностей. Да, утром Бетти улетит в одну сторону, а я — в другую. Подойдя вдруг ко мне, она запечатлела на моей щеке дружеский поцелуй и вышла из номера.
На следующий день в Союзе советских писателей мне сообщили, что моя поездка к вогулам не состоится. В телеграмме тюменские товарищи сообщали, что в такое время года они, к сожалению, не могут принять меня, так как начиная с октября сообщение с теми местами становится нерегулярным, а зимний путь еще не установился.
Я, разумеется, был очень огорчен и несколько дней не мог прийти в себя. Правда, в конце концов я все-таки убедил себя, что, справедливости ради, в те края нужно первым попасть не мне, а хорошо подготовленному специалисту.
Спустя несколько лет я летел из Японии через Сибирь, и из самолета, как и Бетти, имел возможность взглянуть на те места, где Иртыш впадает в Обь. Моему взору открылась огромная равнина, поросшая лесами и густым кустарником, местами заболоченная, со скованными морозом речками и озерами. И кругом, куда ни посмотришь, — запорошенные снегом леса и леса, без конца и края. Из окошка самолета казалось: пройди по этой местности сотни и тысячи километров, не встретишь ни одной живой души. Не очень-то веселая местность досталась древним угорцам.
Вернусь, однако, к прерванному рассказу. В тот свой приезд я направился из Москвы в Ленинград, а затем в Среднюю Азию, в Узбекистан, но это уже не имеет никакого отношения к моему повествованию.
Вскоре мне пришлось вернуться в Венгрию на премьеру одной моей пьесы. Прошло немало времени, и вдруг в один прекрасный день меня ожидал приятный сюрприз — я получил рождественскую открытку из Америки от Бетти.
Не буду отрицать: я почти не вспоминал Бетти, да и адрес ее где-то затерялся.
Бетти писала, что помнит меня, что тот московский вечер сохранился в ее памяти. Далее она интересовалась, как прошла моя дальнейшая поездка по Советскому Союзу, набрался ли я писательского опыта… Что касается ее поездки в Японию, то путешествие оказалось очень интересным. Она побывала в Токио, в Хиросиме и на каких-то островах, где японцы занимаются выращиванием искусственного жемчуга. В Японии ее поразила жестокая эксплуатация трудящихся, особенно Бетти жалела женщин — ловцов жемчуга. В конце письма Бетти просила, если у меня найдется время, ответить ей.
Я написал Бетти ответ и послал по адресу, который значился на ее открытке: Калифорния, Санта-Моника, такая-то улица, такой-то дом, миссис Бетти Портер. В письме я, поблагодарив Бетти за внимание, написал, что мне было очень приятно узнать, что она не забыла обо мне. Затем я коротко рассказал ей, где побывал после Москвы, и заверил, что тоже хорошо помню тот вечер, который мы провели вместе, что буду рад услышать о ней еще, а в заключение пожелал ей счастливого Нового года.
Отослав письмо, я полагал, что исполнил долг вежливости и что наша переписка на этом, видимо, закончится. Однако спустя некоторое время я получил новое письмо от Бетти.
Она просила извинить ее за то, что, интересуясь литературой, она, к сожалению и к своему стыду, почти не читала венгерских писателей. Она-де оказалась в довольно странном положении: многие хорошо знают меня по моим книгам, хотя и не знакомы со мной лично, а она, наоборот, лично знает меня, но не читала ни одной моей книги. Чтобы как-то наверстать упущенное, она спрашивала, какие мои книги переведены на английский язык и в каком издательстве они изданы. Бетти хотела заказать эти книги и спрашивала, не пришлю ли я ей какую-нибудь из своих книг, разумеется, с дарственной надписью…
Я послал Бетти экземпляр оксфордского сборника, изданного на английском языке. В сборник вошли рассказы двадцати двух венгерских писателей — от Йокаи до современных авторов, в том числе рассказы моего отца и мои. На экземпляре для Бетти я сделал шутливую надпись, что, мол, несу ответственность только за одного автора, представленного в настоящем сборнике, что шлю ей сердечный привет и тому подобное.
Спустя пять или шесть недель она ответила мне. Бетти прочла весь сборник и свое мнение изложила на восьми страницах машинописного текста. Откровенно говоря, я страшно скучаю при чтении пространных писем, в которых излагаются литературные взгляды. Письмо было сумбурным, и, чем дальше я его читал, тем более забавным оно мне казалось. Бетти понравился рассказ «Кавалеры» Миксата, которого она сравнивала с Гоголем, Салтыковым-Щедриным и Чеховым.
Меня невольно удивило то, как хорошо она знала русских классиков.
Дальше Бетти писала, что Сомори она не поняла, что Гардони показался ей чересчур сентиментальным, а Костолани — бравурным. Зато ее буквально очаровали «Последняя сигара» Круди и «Музыканты» Гезы Чата.
Затем она написала о том, какое впечатление произвела на нее новелла моего отца «Операция». Бетти восприняла ее как остроумную аллегорию. По ее мнению, профессор, попавший на операционный стол, как бы олицетворяет собой все общество, страдающее серьезным недугом, исцелить которое может только операция. Признаюсь, мне никогда это в голову не приходило.
По отношению ко мне Бетти оказалась жестоким критиком. Она просила меня не обижаться за откровенность, но, по ее мнению, герой моего рассказа Эмиль Дукич и гости, пришедшие к нему на день рождения, вряд ли являются действительными представителями венгерской интеллигенции. И хотя она не была на моей родине, но вряд ли ошибется, если скажет, что в Будапеште, по-видимому, можно увидеть подобных типов, но, как ей кажется, они — всего лишь исключение. А задача художника, писала Бетти (она хотя и дилетантка в этом вопросе, но очень много думала над этим), заключается в том, чтобы среди, так сказать, поверхностных течений отыскать глубинное и суметь отделить главное от второстепенного…
Было странно, что эта хрупкая, элегантная, добрая молодая американка предъявляет к короткому рассказу столь серьезные требования. У нас в настоящее время это расценили бы не иначе, как проявление догматизма.
По всему было видно, что Бетти довольно внимательно прочла введение к антологии и все комментарии к ней, немало покопалась в библиотеках в поисках интересующих ее данных.
Далее Бетти писала, что хорошо понимает, как трудно мне было начинать свой собственный путь писателя, будучи обремененным именем и богатым литературным наследием отца…
Чуть ниже она упрекала меня в том, что я, вероятно, недостаточно много пишу, не использую, например, впечатления и опыт, приобретенные в Москве. Она-де хорошо помнит мои слова о том, что писатель — более чувствительная натура, чем другие люди.
«Со времени смерти вашего отца, — продолжала Бетти, — мир сильно изменился. Следовательно, изменились и задачи писателя, и поэтому нельзя проводить здесь параллели». Я, по мнению Бетти, должен делать свое дело, а время покажет, насколько это целесообразно. Важнее всего для меня, по ее мнению, унаследовать из произведений отца самое ценное — гуманизм, юмор, рациональную откровенность и развивать эти качества в своем творчестве…
Разумеется, все это было изложено не в одном, а в нескольких письмах. Так, между мной и Бетти завязалась регулярная переписка. В ночном баре «Метрополя» и в моем гостиничном номере я обратил внимание лишь на симпатичное личико моей собеседницы, не заметив ее живого ума. Что касается политики, то и здесь Бетти оказалась строгим критиком американского образа жизни, чего я тоже не заметил в ней в Москве.
Многословие Бетти я объяснял ее одиночеством. Свободного времени у нее было много, близких родственников не было, и жила она в обществе четырех кошек. Друзья ее оставили, а может быть, она сама порвала с ними. По сути дела, она не общалась даже с соседями. Все это я вычитал из ее писем. Разумеется, она во многом винила себя: характер у нее ершистый, не терпящий ни малейшей лжи. Видимо, поэтому она и дорожила перепиской со мной. Может, когда-нибудь мы и встретимся…