СВОБОДА
Иван Еши перебрался жить в университетский подвал в конце декабря. До этого он бессменно преподавал в институте финно-угорского языкознания и покинул его последним. Теперь он работал в одиночестве, обложившись книгами, конспектами и несколькими тысячами карточек, которые громоздились на желтом письменном столе.
Вот уже несколько недель он сидел в давно не топленной библиотеке и по ночам спал здесь же, на старом диване. Накинув на себя зимнее пальто, обмотав шею шарфом, надев перчатки, он листал интересующие его книги. Один ряд окон в библиотеке война пощадила, не выбив стекол. Вечерами Иван зажигал свечу и при свете ее работал до десяти-одиннадцати часов: то что-то писал, то перелистывал первоисточники. А затем ложился спать, чтобы утром начать все сначала.
Он уже не обращал внимания на разрывы снарядов и бомб. С тех пор как в городе перестали завывать сирены, предупреждая о воздушной опасности, Иван ни разу не спускался в бомбоубежище.
Утром тринадцатого декабря неожиданно выглянуло солнце. Иван на минутку подошел к окну. Вдруг стены библиотеки вздрогнули от сильного взрыва где-то совсем рядом, и в тот же миг уцелевшие было стекла дождем посыпались на пол. С дома напротив взрывом снесло черепичную крышу, и она мгновенно превратилась в тысячу осколков. Взрывной волной сорвало с петель дверь в библиотеку, разметало картотеку и бумаги Ивана, подняло облако белой пыли с книжных полок. Филолог бросился поднимать свои записи и, затолкав их кое-как в вещмешок, помчался по содрогавшейся лестнице в убежище.
Вот уже пятый год он работал над монографией «Нерешенные вопросы Тиханьской грамоты». В узком кругу языковедов было известно, что его работа намного шире названия, которое, по сути дела, являлось лишь ширмой, так как Иван Еши старался решить задачу, поставленную перед собой еще в студенчестве.
Ему уже исполнилось тридцать лет, а у него было напечатано всего-навсего четыре статьи. Разговаривая с кем-нибудь, Иван старался не смотреть на собеседника и, оторвав узловатые пальцы от своих многочисленных бумаг, как-то сзади запускал их в редеющие волосы. Если его о чем-нибудь спрашивали, он отвечал скупо и сразу же делал вид, будто спешит куда-то. Сам же он почти никогда никого ни о чем не спрашивал.
Вот уже десять лет он жил в маленькой комнатушке рядом с музеем. Несколько недель назад на пештских улицах появились объявления, согласно которым и он подлежал призыву в армию.
Однако филолог ни на минуту не отнесся к этому серьезно и не бросил своей работы. В тот же день он совершенно случайно встретился с Белой Буряном, однокашником по университету. Когда-то Иван слышал, будто Бела достал одному своему знакомому фальшивую справку, освобождавшую от военной службы.
Остановившись перед ним, Иван покашлял, взлохматил свою непокрытую голову и, глядя мимо собеседника, попросил помочь ему.
Невысокий молодой человек с усиками смерил его оценивающим взглядом, помолчал, но буквально на следующий день через кого-то передал Ивану нужную справку. Вот тогда-то Иван и перебрался жить в университет. Больше всего на свете он боялся того, что его могут оторвать от работы.
Переступая порог убежища, он инстинктивно втянул голову в плечи и невидящим взглядом уставился в темноту. В подвале горели одна керосиновая лампа и несколько свечей. Пробормотав что-то невнятное, он пробрался в угол, разложил на длинной скамье свои книги и записки, зажег свечу и, установив ее в расплавленный воск, попытался углубиться в работу.
Когда он появился в подвале, шум и гам на время стихли, но теперь они возобновились с новой силой. Никто не обращал на него внимания. Исписав мелким, беглым почерком лист бумаги, Иван вынул свои карточки и начал писать на новом листе. Через полчаса у него заболела спина, и он невольно потянулся. В это время напротив него со скамьи поднялся какой-то мужчина. Колеблющееся пламя свечи осветило худую фигуру с болезненно-желтым лицом, украшенным седеющими усиками. Худая шея болталась в широком воротнике, на носу поблескивало пенсне.
Это был профессор Рукерц; за несколько недель, пока Иван не видел его, он сильно состарился, поэтому Еши узнал профессора лишь тогда, когда тот подошел к нему совсем близко.
— Над чем работаете? — спросил профессор Ивана и попытался закурить, но никак не мог попасть горящей спичкой на конец сигареты — так сильно у него дрожали руки. Нагнувшись, профессор хотел заглянуть в лежавшие перед Иваном бумаги, но тот мгновенно сложил их в стопку, так как не любил, когда заглядывали в ею рукопись.
— Над «Тиханьской грамотой», — тихо проговорил Иван, но профессор все же расслышал, и на его усталом лице появилась усмешка.
— Ну да, понятно. — Он сел рядом с Иваном. — Нерешенные вопросы, не так ли?.. — Профессор закашлялся, а затем продолжал: — А вот я не могу сейчас работать. Завидую вам… — Он бросил в сторону Ивана многозначительный взгляд, которого тот, однако, избежал. — У вас, филологов, особая хватка в жизни. Да еще какая! Спрячетесь в какой-нибудь закуток и все пишете, пишете…
Возможно, профессор рассчитывал на то, что ему возразят, однако Иван возражать не стал, так как другие вопросы науки его не интересовали.
Геза Рукерц был историком и преподавал венгерскую историю в университете. Помимо этого он был автором нескольких толстых книг в кожаных переплетах. Двадцать лет назад он получил известность, прокомментировав изданную тогда трилогию о династии Арпадов и написав вскоре после этого труд «Девятнадцатый век». В то время эта книга наделала много шума, вызвала споры и считалась студентами чуть ли не шедевром.
Когда же с политической арены исчезли Бетлен и Клебельсберг, Рукерца тоже отодвинули на задний план, что очень оскорбило его. В прошлом году появилась новая статья профессора, в которой он от имени всей христианской веры предложил вернуться к средневековым традициям, дабы противостоять усиливавшемуся влиянию германского духа. Он утверждал также, что в настоящее время святой долг каждого патриота — разрешение противоречий между католиками и протестантами.
Гитлеровцы, захватив Венгрию, сразу же начали искать Рукерца, но он предусмотрительно спрятался в Вышеграде. Накануне рождества он приехал в Пешт, чтобы получить деньги. В это время кольцо окружения вокруг Будапешта замкнулось, и профессор остался в городе…
Неожиданно на пороге убежища в серой унтер-офицерской шинели и полицейской шапке появился Чапо. Маленький, рыжеволосый, он остановился на пороге и, тщательно принюхавшись, резким голосом закричал:
— Сколько раз я говорил вам, господин профессор, что в бомбоубежище запрещено курить?! Разве не ясно?..
Рукерц тотчас же загасил сигарету. Иван посмотрел на профессора, вернее, бросил на историка усталый насмешливый взгляд и сказал:
— Ну, вот вам и дожили! Мы живем во времена, когда распоряжаются вот такие люди! Во времена диктатуры ничтожеств и беспринципности. Хочу заметить, — продолжал он после недолгого раздумья, — да, должен вам заметить, что мы, как ни странно, все еще удивляемся этому. Я уверен, что Чапо Амбатор не читал вашего «Девятнадцатого века». Ну, это еще полбеды. Хуже, что те, кто читал эту книгу, не поняли ее и истолковали по-своему. Теперь они пишут для таких, как Чапо! Пишут в газетах, выступают для них на собраниях, по радио — короче говоря, везде, до самого верха…
Конца фразы Иван по примеру самого профессора не договорил, как бы подчеркивая этим, что вывод напрашивается сам собой.
— Позвольте, господин профессор! — с этими словами к ним подсел здоровенный мужчина с крупным носом и большой лысой головой. — Я вижу, вы коснулись очень важной темы, не так ли? Я Сентгали. — И протянул Ивану теплую мягкую руку.
— Это мой друг, Дьёрдь Сентгали, — представил Рукерц здоровяка.
— Историк? — спросил Иван и тут же устыдился своего вопроса: ведь не все же люди на свете должны быть университетскими преподавателями.
— Землевладелец, — чуть ли не в один голос ответили профессор и незнакомец.
— А, землевладелец… — пробормотал Еши.
Профессор и Сентгали переглянулись.
— В Зале…
— В Зале? — переспросил Иван, и в тот же миг в его голове закружились сотни словечек, свойственных жителям тех мест. — А из какого вы района?
— Его имение находится по соседству с Сильвадем, — вместо Сентгали ответил профессор.
— Иначе говоря, Гечеи, — понимающе кивнул Еши, глядя прямо перед собой в пустоту. — Любопытно, но сейчас почти никто уже не говорит на гечейском наречии.
— На гечейском наречии? — Сентгали с удивлением посмотрел на Ивана. — Вы хотите сказать, что у меня плохое произношение?
— В Гечеи не говорят так, как вы, — безапелляционно заявил Иван.
Господин Сентгали поспешно встал и растворился в полумраке убежища. Рукерц немного погодя тоже встал и направился вслед за землевладельцем, при этом профессор как-то странно сгорбился, будто шел под пулями.
Еши вновь принялся за работу.
К двум часам Иван проголодался. Отложив записи, он достал складной нож и отрезал шматок сала от куска, присланного ему из дому. Хлеба у него не было.
Под вечер к Ивану опять подошел господин Сентгали и, присев рядом, поинтересовался:
— Все работаете? — При этом он тоже попытался заглянуть в записи Ивана.
— Да, — коротко ответил Еши, перестав писать, но не отложив ручку.
Однако нового знакомого нисколько не смутил этот жест. Он, видимо, собирался что-то сказать, но на него вдруг напал кашель, и он долго и громко откашливался. Затем вытер платком вспотевшее лицо и проговорил:
— Да, кашляю. Запустил в свое время воспаление гортани. У меня не все в порядке с миндалинами. — При этих словах Сентгали постучал пальцами по адамову яблоку. — Их необходимо смазывать кисточкой, но где и как? Кисточка, должен вам сказать, очень нужная вещь! — Сентгали поднял вверх голову и, поскольку Еши не задавал ему никаких вопросов, продолжал: — А ведь если хорошенько подумать, сколько самых различных кисточек имеется на свете… Из щетины, из волоса… К слову сказать, кисточку можно сделать из меха любого животного, например, из меха выдры, лисицы или колонка. Если кисточка окажется несколько жестковатой, ее всегда можно смягчить! Даже самые большие кисти из свиной щетины и те можно… — Господин Сентгали неожиданно замолчал, печально опустив голову.