Бетти подняла голову и, взглянув на него отсутствующим взглядом, спросила:
— Почему вы об этом спрашиваете? Вам-то какое до Сталина дело?
— Мне никакого, — засмеялся мой друг. — А вы разве не читали, как его раскритиковали?
— За что раскритиковали?
— За культ личности, болезненную подозрительность…
— Все это одни наговоры! — безапелляционно заявила Бетти. — Я этому не верю!..
Разговор снова зашел в тупик. Бетти, как мне показалось, уже разочаровалась и во мне, так как я молча слушал их, не вставая на сторону Бетти. Мы были квиты: я надеялся встретить красивую молодую женщину, а она, в свою очередь, надеялась найти во мне единомышленника.
Хозяин дома, почти не осведомленный о наших отношениях, желая перевести разговор на другую тему, неожиданно спросил ее, почему она не привезла с собой мистера Портера.
Бетти с изумлением взглянула на него и переспросила:
— Мистера Портера?
— Да, вашего уважаемого супруга.
— Он на Канарских островах.
— О! Там, вероятно, очень красиво! Он там отдыхает или в командировке?
— Он там живет со своей проституткой.
После тонких и вежливых выражений, которыми изобиловали ее письма, эти слова больно резанули мой слух. Про себя я решил больше не задавать ей никаких вопросов.
— От меня и дочь ушла, — заговорила вдруг сама Бетти, хотя ее об этом никто не спрашивал. — И все потому, что я откровенно высказала все, что думаю об ее отце, об этом реакционном расистском мерзавце. Она мне даже писем не пишет, карточки внука не пришлет…
Продолжаться дальше такой разговор не мог. Да, судя по всему, и сама Бетти не хотела продолжать его. Она вся как-то сжалась, веки ее покраснели. Отсутствующим взглядом она уставилась прямо перед собой в пустоту. Казалось, она уже находилась не с нами, а где-то далеко-далеко…
Когда молодая Бетти рассказывала мне в Москве о своем неудачном замужестве, о несостоявшейся карьере, можно было надеяться, что у нее все еще наладится. Но у этой?! В кромешной тьме, окружавшей ее, светила ей одна далекая звездочка, но и она сейчас погасла.
Спохватившись, Бетти стала собираться домой, где ее никто не ждал, где у нее был собственный теннисный корт, плавательный бассейн да четыре кошки.
Мы с хозяином дома вышли ее проводить. Прощаясь с Бетти, я пригласил ее на лекцию, которую мне предстояло прочитать в местном университете: ведь она интересовалась современной венгерской литературой!
Бетти заверила меня, что обязательно придет, однако случилось то, что я и предполагал: на лекцию она не приехала, писем мне больше не писала и даже не ответила на мою открытку.
Листок бумаги, который она мне тогда дала, я в замешательстве сунул в левый задний карман брюк, куда вообще никогда ничего не кладу, и потому, естественно, забыл о нем. И только по приезде в Будапешт этот листок случайно попался мне в руки, когда я, отбирая вещи в химчистку, осматривал все карманы. Бетти развивала тему нашей предыдущей переписки — о свободной ассоциации идей. Она писала, что, путешествуя по Европе, посетила Кёльн и, разумеется, осмотрела знаменитый Кёльнский собор, который, подобно многим большим соборам, строился в течение нескольких столетий. Строили его несколько династий известных каменщиков, от поколения к поколению передавая свое искусство. И те, до кого доходила очередь, не раздумывали над тем, какие они мастера — лучше или хуже своих предшественников, а просто строили. Нас сейчас это нисколько не интересует. Собор-то в основном уже построен, но его необходимо достроить до конца…
ДЯДЮШКА БЕЛА
Приход к нам в гости дядюшки Белы, брата моей матери, в детстве был для меня счастливым и волнующим событием. А вот сейчас я даже не могу вообразить его молодым, каким я его видел тогда; перед моим мысленным взором он предстает этаким солидным человеком лет под сорок, а то и больше. Он был чуть ниже среднего роста, стройный, очень подвижный и на удивление сильный; черты лица его отличались выразительностью: нос с горбинкой, по-женски чувственный рот, маленькие, но очень живые, словно пронизывающие собеседника насквозь, глаза.
Вспоминая его более молодым, я только помню, что иногда он был небрит, и когда я целовал его, то больно укалывался о его щетину. В таких случаях он дарил мне не пятьдесят филлеров, как обычно, а целый пенгё — так сказать, своеобразный повышенный тариф за поцелуй в заросшую щетиной щеку. Он тут же брал меня на руки или сажал к себе на плечи.
Он знал множество интересных вещей. Когда мы пешком шли в гости в Пешт, дядюшка держал меня за руку так, что его мизинец как бы переплетался с моим мизинцем (он объяснял, что это матросский прием). Старую таксу по кличке Боби, которая жила у дядюшки и целыми днями спала на куче мешков, он называл тайным полицейским псом, говоря, что есть такие собаки, которые только выдают себя за обычных безвредных такс, а на самом деле состоят на службе в полиции, выполняя различные секретные задания.
Помимо этого дядюшка Бела умел показывать карточные фокусы: я вытаскивал из колоды карту так, чтобы он ее не видел, и он легко отгадывал ее, а потом, забрав карту у меня, быстро тасовал колоду, и у меня в руке оказывалась та же самая карта.
Он меня очень любил, всегда брал с собой в кафе, где заказывал шоколад со сливками, а иногда водил в цирк или в Английский парк. Однажды он, договорившись с одним знакомым автомобилистом, повез меня на гору Чиллаг. Ехали мы на двух машинах, которые наперегонки мчались по горной дороге. Боби мы тоже взяли с собой, и он, сидя на заднем сиденье, то и дело сердито тявкал. А как-то раз на пляже мы увидели афишу, на которой был нарисован известный комик, и дядюшка Бела так передразнил его, что все окружающие чуть не лопнули со смеху.
Он же повел меня первый раз в жизни на футбольный матч, а потом в бассейн с искусственными волнами, представив меня своему хорошему другу Харцеру, который уже тогда входил в сборную страны.
Потом дядюшка Бела на какое-то время исчез. Он путешествовал за границей и присылал нам красочные открытки из Ниццы, Монте-Карло, Земмеринга и других городов. Почерк у него был ровный и красивый: буковки такие стройные, с маленькими закорючками, какие можно встретить только в очень старых книгах.
Одно время от него очень долго не было никаких вестей, не присылал он и красивых открыток. На мой удивленный вопрос, почему дядюшка перестал нам писать, мама посоветовала мне самому написать ему, пообещав отправить Беле мое послание. Я в ту пору уже ходил в школу и больше всего интересовался спортом. Поэтому, естественно, в письме к дядюшке я прежде всего сообщил ему о своих спортивных достижениях.
Спустя несколько недель мама вручила мне ответ дядюшки, но почему-то без конверта.
«Мне кажется, — писал дядюшка Бела в своем письме, — что в беге, как и в плавании, стометровая дистанция является самой важной. Советую тебе тренироваться прежде всего именно на этой дистанции…»
Однако исчезновение дядюшки Белы недолго оставалось для меня тайной: прошел слух, что он сидит в тюрьме. За что он туда попал, я в то время не знал, да меня это и не интересовало — таким загадочным и пугающим был этот факт сам по себе. Мне стали сниться страшные сны: будто бы дядюшка сидел в диване, который стоял в нашей комнате, оттуда что-то бормотал, но наружу не выходил.
И вдруг в один прекрасный день он снова появился у нас — веселый, элегантно одетый, в светлом шерстяном костюме, с золотыми запонками, при бордовом галстуке. Он так и благоухал дорогим мужским одеколоном. И снова начались для меня веселые дни с неизменными шутками дядюшки Белы, который по-прежнему был для меня заботливым и внимательным старшим другом. Мои детские опасения сразу же улетучились: плохим человеком он никак быть не мог. Я хорошо помню, как он горевал, когда умерла моя бабушка, а его мать: мы сидели в столовой и разговаривали, и вдруг он прижался щекой к дверце шкафа и отчаянно зарыдал.
Дядюшка Бела был моложе мамы. В гимназии он учился плохо и был исключен из седьмого класса. После этого он поступил стажером в транспортную фирму, где ему доверили доставку почты. Контора фирмы находилась на улице Балвань, он не раз показывал мне этот дом. Вскоре все его там так полюбили, что даже повысили ему оклад, но однажды его уличили в том, что он отправил письма без марок. Строгий начальник заявил на Белу в полицию. В ходе расследования выяснилось, что сумма, которую он присвоил, отсылая письма без марок, не так уж мала: как-никак он занимался этим целых восемь месяцев. Однако в знак уважения к моему дедушке, безупречно честному торговцу, заплатившему необходимую сумму за Белу, руководство фирмы забрало заявление из полиции, и Белу выпустили на свободу.
После этого Бела решил попытать счастья за границей. Письма, которые от него приходили, были полны оптимизма. Бела писал, что ему удалось устроиться в конторе по торговле марками, что по долгу службы ему приходится много ездить, работать день и ночь, но что деньги, которые он теперь получает, заработаны честным путем. Однако вскоре из каких-то источников стало известно, что дядюшка Бела стал шулером. Ему частенько приходилось иметь дело с полицией, несколько раз его сажали в тюрьму. Его выгоняли из многих всемирно известных казино. Благодаря своему уму, хитрости и изобретательности, он не только снискал себе громкое имя среди коллег-картежников, но и стал известен в уголовной полиции многих стран Европы.
Время от времени, совершенно неожиданно, он появлялся на родине — только для того, чтобы через несколько недель, а то и через несколько дней внезапно исчезнуть неизвестно куда и на какой срок.
Однажды, когда его разыскивала полиция, он скрывался в Пеште. Мы знали об этом, он даже заходил к нам. Но его не поймали и в этот раз, хотя полиции было известно, что он бывает у нас, и нашу квартиру не раз обыскивали.
Была у дядюшки Белы знакомая, супруга одного богатого и известного адвоката, пышная дама с каштановыми волосами. Дядюшке Беле всегда нравились полные женщины. В салоне этой дамы в течение трех недель ежедневно в вазе стояли свежие розы, которые дядюшка Бела посылал ей под вечер вместе с визитными карточками. Детективы сбились с ног, разыскивая дядюшку: они следили за хозяйкой дома, тайком допрашивали прислугу… Все было тщетно. Никто не мог понять, каким образом розы попадали в этот дом. Я не знаю этого и сейчас.