— Кисточки! — удивленно воскликнул Еши.
— Да, конечно, — встрепенулся Сентгали. — Ведь у каждого человека, если хотите, есть круг собственных интересов. Вот, например, вы, господин Еши, интересуетесь разными словами и словечками, и я готов снять шляпу перед вами в знак уважения к вашей работе, так как понимаю, что язык — очень нужная вещь, ибо в языке живет нация. Но нельзя забывать и о других профессиях. Не языком лишь жив человек… Вот вы, например, не извольте обижаться, ели сегодня сало без хлеба, а ведь это очень вредно для организма, хотя вы и молодой еще человек. Я хотел было сказать вам об этом, да не решился мешать вашей трапезе. Короче говоря, если вы не посчитаете мое предложение вмешательством в ваши дела, то я могу предоставить вам немного хлеба, так как в моем имении есть еще мучица, из которой мадам Чапоне печет хлебы…
— Благодарю вас, но я уже привык так есть. Хлеб же вам и самим пригодится.
— О, не извольте об этом беспокоиться! У меня и консервы имеются, и окорока. Только это строго между нами. А если вы, так сказать, нуждаетесь в мясных продуктах, то…
— Покорно благодарю, — прервал его Еши и поднял руку над своими бумагами. — Я ни в чем не нуждаюсь.
— Может, вы испытываете, так сказать, материальные затруднения? Поймите меня правильно. Откровенно говоря, цены в настоящее время довольно высокие, а торговля, как таковая, перестала существовать, однако…
— Благодарю…
— …Однако твердая валюта, поймите меня правильно, различные безделушки из золота, например… Или взять доллар и подобную валюту… Разумеется, нужно их только достать…
Еши тяжело вздохнул, выразив тем самым свое отношение к валюте, которая его нисколько не интересовала.
— Вот возьмем Наполеона! — никак не унимался разошедшийся Сентгали и, будто выложив на стол свой самый главный козырь, развел руками, показывая, что он исчерпал свою тему. Затем он встал и вернулся на свое место, к жене и профессору.
— Тяжелый человек, — шепнул Сентгали профессору и сокрушенно покачал головой.
— Наверняка ты ему мало предложил, — зашипела на Сентгали жена. — Ты и здесь все продолжаешь экономить.
— Оставьте его! — заметил Рукерц. — Я сам поговорю с ним.
Наверху вновь угрожающе загрохотало. Сильные взрывы один за другим сотрясали воздух. Подвал мгновенно наполнился грохотом, дымом и пылью. На противоположной стороне улицы рухнул тот самый дом, с которого утром снесло крышу. Когда стих шум самолетов, на улице появились безусые белолицые парни-подростки из нилашистского сброда. С громкими криками они начали стрелять в голубей. Несколько обитателей подвала вышли поглядеть на свет божий. Чапо, назначенный начальником жилого блока, распоряжался размещением тех, кто остался без крова. Затем он побродил среди развалин, куда-то исчез, но скоро появился, с трудом таща огромный персидский ковер, свернутый в трубку. Он отнес ковер к себе на квартиру. Во всеобщей суматохе и неразберихе на него никто бы не обратил внимания, если бы у ворот не оказались Сентгали и Еши.
Увидев ковер, землевладелец вытаращил глаза.
— Что вы на меня уставились? — грубо заорал на него унтер. — Немедленно спускайтесь в убежище, а то скажу кому надо, чтобы устроили тут облаву!
При этих словах колени у господина Сентгали задрожали, да так сильно, что ему поневоле пришлось прислониться к стене. Вынув платок из кармана, он вытер вспотевший лоб, а затем, тяжело дыша, засеменил вслед за Чапо. Догнав унтера у входа в подвал, Сентгали тихо заговорил с ним, но Еши все хорошо слышал.
— Господин Чапо, еще утром я вам кое-что хотел сказать, — скороговоркой выпалил он на ходу. — Вы столько добра мне сделали… Ваша жена постоянно печет мне хлеб… Вот я и надумал хоть как-то отблагодарить вас. Есть у меня шерстяной отрез на костюм, вот я и подумал о вашей супруге…
— Но я не смогу заплатить вам за этот отрез.
Голос у Сентгали неожиданно стал подобострастным и вкрадчивым:
— Это совсем неважно, господин Чапо. Заплатите, когда у вас будут деньги. Пусть это вас нисколько не беспокоит. Стопроцентная английская шерсть… Было время, я хотел жене заказать из нее костюм, но теперь он ей ни к чему… Я его быстренько к вам на квартиру занесу, если не помешаю…
И в тот же миг Сентгали исчез. Чапо подошел к убежищу, и сразу же взгляд его остановился на филологе.
— Бибольдо! — крикнул унтер и махнул рукой Ивану, но тот не понял, чего от него хотят, и спустился в убежище, чтобы немного поработать. Взяв лист бумаги, он начал писать быстрым мелким почерком, но, исписав пол-листа, остановился, хотя в голове у него была готова уже целая глава. Вечером он стащил в убежище старый диван и, примостив его в углу, улегся на нем спать.
Утром, проснувшись, Иван увидел профессора Рукерца, который сидел на краешке дивана.
— Знаете, Еши, мне нужно кое-что сказать вам. Я уверен, вы меня поймете правильно. Дело в том, что Сентгали — вовсе не Сентгали. И никакой он не землевладелец. Сейчас он вместе с женой скрывается под чужим именем. Их преследуют, и наша задача помочь им.
— А почему их преследуют? — спросил Иван, хлопая глазами.
Профессора, казалось, нисколько не удивил наивный вопрос филолога.
— А преследуют их потому, что они — евреи. И он, и она. Фамилия его Кепеш, он — владелец небольшого завода по производству кистей.
Иван, немного подумав, спросил:
— В Гечеи?
— Нет, это только по документам… Завод у него где-то недалеко от проспекта Ваци, точно не знаю. Вас, вероятно, сейчас весьма удивляет, что я, автор труда «Девятнадцатый век»… Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете, будто я страдаю раздвоением личности… В свое время я действительно поднял свой голос в защиту христианского среднего сословия. В той ситуации действительно имелась опасность еврейского монополизма: шестьдесят семь процентов промышленного капитала находилось в руках иностранцев… Сейчас же я вижу свой долг в том, чтобы выступить в защиту преследуемых и помочь им всем, чем могу. Вы, может быть, читали мою статью? Короче говоря, это я привел в наше убежище супругов Кепешей. — Профессор задумался, а затем продолжал: — Кроме этого, я не имею к ним никакого отношения…
Четвертого января в убежище появился Бела Бурян. Ни к кому не обращаясь, он снял со спины вещмешок и, положив на пол, уселся на него с таким видом, будто уже никогда не собирался уходить отсюда. Пришел он не один, а с худым небритым мужчиной, который все время как-то странно кривил губы. Последнего сопровождал большой лохматый пес. Как только небритый сел, пес улегся у его ног на бетонном полу. Ни Бела, ни его спутник не знали, как звали собаку. Она привязалась к ним на пустынной полуразрушенной улице.
Никто из обитателей убежища не спросил у Белы, откуда и зачем он пришел сюда, где оставил свои вещи небритый. В те дни в подвалах и убежищах, по сути дела, жил весь город, насчитывавший полтора миллиона человек. Люди жались друг к другу и с нетерпением ждали, когда же наконец пронесется над ними ураган войны.
Тем временем шум боя наверху усилился. Взрывы следовали один за другим. Все кругом содрогалось. Казалось, будто весь город уже давным-давно превратился в развалины. Стены убежища ходили ходуном. Колыхалось даже слабое пламя свечей. Обитатели подвала испуганно вслушивались в гул разрывов, которые все приближались и приближались. Сначала люди насчитали три близких разрыва, затем — четыре, потом — пять, после чего послышался треск и на головы посыпалась штукатурка. Потом все началось сначала.
Кто-то, прибежав с улицы, сообщил, что их подвал — не такое уж надежное убежище, если на дом упадет бомба; что пройти по улице стало просто невозможно; что повсюду валяются околевшие лошади, а нилашисты ходят по подвалам и мобилизуют людей на работы.
Неожиданно кто-то истерично закричал, потом с грохотом упала на пол и разбилась фарфоровая кружка. Уже двое суток убежище не проветривали.
Чапо сюда не спускался. Он жил в собственной квартире в полуподвале.
Все обитатели убежища смирно сидели на своих местах, и только небритый приятель Белы Буряна беспричинно смеялся, то и дело кривя губы, и ходил по кругу. Время от времени на него кто-нибудь прикрикивал. Он садился, но буквально через минуту снова вскакивал и начинал ходить кругами.
В отсутствие Чапо заметно осмелел и фабрикант Кепеш. Подойдя к небритому, он сказал:
— Послушайте, уважаемый, не устраивайте здесь цирка. У нас и без вас хлопот полно. Извольте сесть на место и сидеть смирно.
Однако небритый не обратил на его слова никакого внимания и продолжал кружить. Потом он вдруг неожиданно остановился и, повернувшись кругом, очутился нос к носу с фабрикантом.
Толстяк Кепеш завизжал, как девчонка, и толкнул плечом небритого.
— Это безумие! Очень опасное безумие! Так считаю я, моя жена и господин профессор!
Передернув плечами, Рукерц вынул носовой платок, вытер им пенсне и проговорил:
— Его, видимо, где-то мучили. Опять те же… Горький конец может быть у него…
В середине фразы Рукерц понял, что здесь напрасно что-либо объяснять. Встав, он подошел к Беле Буряну, который сидел вдали от всех, у самой стены. Профессор и Бурян были знакомы, но здесь, в убежище, ни разу еще не беседовали.
— Господин Бурян, — начал профессор. — От имени всех здесь присутствующих я вас очень прошу увести отсюда своего друга. Меня нисколько не интересует, кто он и откуда пришел, но если он и дальше будет так себя вести, то накличет на наши головы нилашистов, от которых нам всем наверняка не поздоровится. Мне очень неприятно просить вас об этом, но я делаю это в интересах всех здесь присутствующих…
Незнакомец со сверкающим взглядом даже не повернулся к профессору, будто его вовсе не было здесь.
— Mors et fugacem persequitur virum[8].
Профессор поднял вверх руку со скрюченными от холода пальцами и проговорил:
— Прошу вас, я бы хотел побеседовать о вашем друге.