А как шумно вел себя Марци в трамвае! Он сразу же пристал к мужчине, сидевшему напротив, и спросил, почему у него лысая голова и есть ли у него автомобиль (это стало навязчивой идеей у Марци). Затем Марци захотел взобраться к дяде на колени, попросил у кондуктора щипцы-компостер, заставил полицейского показать пистолет, потом заявил, что хочет сам вести трамвай, — короче говоря, вытворял такое, что скоро весь трамвай потешался над ним. Мы с женой старались незаметно утихомирить его, но свободно вздохнули лишь тогда, когда сошли на проспекте Юллеи.
Детская клиника находилась на улице Тюзолто, но, как только мы на нее свернули, меня почему-то охватило разочарование. Такое состояние, когда человеку кажется, будто он уже переживал подобный момент, в психологии называют déjà vu. Такое настроение навеяли на меня, видимо, не столько сама улица и окружающий ландшафт, сколько то и другое, вместе взятое.
Я шагал рядом с Аги и без умолку болтающим Марци, и все на той улице мне казалось удивительно знакомым, но стоило только подумать, откуда все это мне знакомо, как ниточка памяти обрывалась.
«Откуда у меня такое чувство? Ведь я никогда в жизни не бывал здесь с Марци?!» — невольно подумал я.
Мы вошли в клинику и поднялись по лестнице, но странно: это чувство не исчезло и здесь; во мне будто зазвенела какая-то новая струна, пока мы ждали профессора.
Наконец дверь распахнулась и на пороге появился доктор в белом халате. Возраст его не поддавался определению — он был как бог. Мне он показался точно таким же, как двадцать или тридцать лет назад.
Первыми в кабинет доктора вошли Аги с Марци, а уж за ними — я. И опять меня охватило сомнение: видел я все это раньше наяву или же нарисовал в воображении этот диван с вылинявшим покрывалом, этот письменный стол, книжный шкаф, полку для инструментов, большое широкое окно с занавеской, выходившее на улицу?
— Это та самая комната? — спросил я у доктора.
— Да, это мой старый кабинет.
И вдруг все сразу прояснилось. Ну конечно же это та самая комната, куда давным-давно, лет тридцать назад, и меня приводили родители. Вспомнил я и то, что приводили меня точно по такому же поводу — узнать, получится ли из меня человек. Воспоминания искрой пронеслись в голове, высветив в памяти картину далекого прошлого. Я увидел разноцветное Бульварное кольцо, летний ресторанчик и зеленый шпинат на тарелке. Я сидел на стуле, на трех подушках. За столом — папа в холщовом пиджаке и рубашке с открытым воротом и мама в черном платье.
— …Не балуйся за столом, а то я надену тебе на голову эту тарелку! — строго говорит мне отец.
— Послушай, Аранка… Опыт подсказывает, что такой педагогический прием не дает нужного результата: вот уже несколько лет ты приспосабливаешься к ребенку, а он ест, как и раньше…
— Вот, смотри: я ему — слово, а он мне — два! И мы еще удивляемся, что этот ребенок ненормальный!
— Почему ты считаешь его ненормальным? По-твоему, выходит…
И так без конца, то затихая, то вспыхивая с новой силой, продолжается дуэль предельно четкой логики и нервной страсти…
В конце концов мы сворачиваем на улицу Тюзолто. Я иду между родителями. Конечно, я беспрестанно что-то говорю, однако сердечко мое бьется все сильнее и сильнее. Высокие дома по обе стороны узкой улочки, казалось, вот-вот обрушатся на нас. Полоска безоблачного неба, постепенно темнеющего от жарких испарений земли, становится все уже и уже.
А вот и клиника. В нос ударил сладковатый запах эфира. Мы входим в кабинет врача. Диван, окна, книжный шкаф, холодно поблескивающие медицинские инструменты, вата, бинты — от всего этого у меня кружится голова, перед глазами плывут круги…
Доктор Петени протянул Марци руку. Маленькая ладошка нервно вздрогнула в огромной ладони врача. Петени повернулся, готовый выслушать наши жалобы.
Первым начинаю говорить я. Говорю, а нахлынувшие воспоминания как бы смазывают мои слова, да и не только слова, но и весь наш визит. Так пуля, ударившись о непробиваемое препятствие, идет в другом направлении, рикошетом.
Сам не знаю почему, но вместо перечисления жалоб на Марци я начинаю рассказывать о рождении сына, о том, как я волновался, в первый раз увидев малыша, услышав его голосок, какой-то высокий и еще совсем незнакомый. Потом сынишку на коляске вывезли в коридор. Он лежал рядом с Аги, завернутый во все белое. Личико было лиловое, по-старчески сморщенное. Поверх одеяла — до смешного крошечная ручка, а на запястье — бирка с надписью: «Каринти Ференцне».
Как писатель, я всегда стараюсь взглянуть на самого себя как бы изнутри. Вот и в тот момент я невольно подумал, что теперь я и это пережил, теперь я уже знаю, что значит чувствовать себя отцом, теперь я уже могу правдиво рассказать об этом. Сердце мое готово было выскочить из груди.
— Правда, что этот момент никогда не забудется? — спросил я жену, дотрагиваясь до ее бледной руки.
Аги, как выяснилось позже, не так поняла мои слова. Она подумала, что я восхищаюсь малышом, и, улыбнувшись, с гордостью прижала его к себе…
Но какое все это имеет отношение к нашему сегодняшнему визиту? Дядюшка Геза не задает никаких вопросов. Он молча слушает и терпеливо ждет, когда же мы наконец перейдем к сути дела. Вот теперь и следовало бы перечислить ему все прегрешения Марци, но я не могу сказать ничего вразумительного. Вместо этого я говорю о пустяке, который скорее забавен, чем важен как обвинение. Когда Аги записала Марци в школу, мы радовались, что мальчик рвется туда, пока вдруг не услышали от него, что рвется он в школу потому, что хочет сам учить детей и выставлять плохим ученикам «колы».
— И из-за этого вы привели его к врачу? — Петени удивленно взглянул на Аги. Вот тут бы мне и рассказать о действительных причинах нашего визита, но вместо этого я промямлил что-то о том, что ребенок очень шумлив, дерзок, эгоистичен, не слушается, постоянно крутится и вертится…
И тут Марци, будто желая наглядно подтвердить правоту моих слов, вдруг обеими ногами вскочил на диван, оставив следы на его покрывале, потом, потянувшись за стетоскопом, чтобы послушать у дяди доктора сердце, уронил на пол пепельницу, затем начал крутить диск телефона и крутил его до тех пор, пока не позвонили с коммутатора и не спросили, что мы делаем с телефоном.
Наконец Петени тихо и будто невзначай сказал:
— Сядь сюда, мальчик…
Марци еще несколько минут забавлялся настольной лампой, затем стал очинивать карандаш. И вот что интересно: олимпийское спокойствие профессора постепенно передалось Марци. Это произошло скорее и лучше, чем когда ему угрожали или задабривали конфеткой. Он послушно сел на стул и стал молча слушать.
Наконец-то мы задали вопрос, ради которого пришли к профессору: в порядке ли у нашего сына нервная система, короче говоря, нормально ли он развивается?
Петени, казалось, не слышал нашего вопроса. Он молча наблюдал за Марци — внимательно смотрел на него, сдвинув брови и ничего не отвечая нам. Смотрел минуту, две, и ни один мускул не дрогнул на его лице.
Молчание доктора становилось тягостным. И все же мы с Аги не осмелились мешать ему, терпеливо ожидая приговора, который, возможно, сыграет решающую роль в будущем нашего сына.
Но профессор продолжал молчать, он даже не взял мальчика за руку, как это обычно делают врачи, щупая пульс. Он просто смотрел на Марци, будто разгадывал картинку-загадку.
«Что это за обследование? И что он так долго молча рассматривает Марци?» — невольно подумал я.
— Он и внешне, и внутренне очень похож на своего папу… — вдруг вымолвил доктор.
Сначала я даже не понял значения его слов. «Что он хочет этим сказать? Хочет успокоить нас?.. Марци и внешне, и внутренне похож на меня… А поскольку я — нормальный человек, по крайней мере, я таким себя чувствую… Я женат, у меня растет сын, есть квартира, я — автор многих книг… Словом, у меня есть все то, что должно быть у взрослого нормального человека… Так я должен понимать его?..»
Однако дядюшка Геза, как оракул, больше ничего не сказал. Мы поняли, что на этом, видимо, короткий врачебный осмотр следует считать законченным, что нам нечего ждать сюрпризов. Доктор дал нам ясно понять, что, воспитывая ребенка, родители должны проявлять терпение, спокойствие и последовательность… На этом прием и в самом деле закончился.
Пока мы одевались, я спросил у профессора, сколько мы ему должны. Дядюшка Геза энергично затряс головой. Я в какой-то мере заранее был готов к этому и потому, выходя из дома, сунул в карман один экземпляр своей книги «Домашние известия». Протянув книгу профессору, я сказал, что не считаю свое творение шедевром, но все же книга напечатана…
Петени кивнул и, полистав книгу, вернул ее мне:
— Она уже подписана другому.
Я взглянул и ужаснулся. Дома я второпях взял первый экземпляр, который, по обыкновению, подписываю Аги. На титуле я прочел: «Д-ру Каринти Ференцне в знак глубокого уважения от автора».
Я покраснел, лицо мое пылало от стыда. Как я мог объяснить профессору значение своего глупого посвящения? Ведь не скажешь ему, что оно написано в шутку… Профессор не видел меня долгие годы. Он меня, собственно, и не знает, еще меньше знает он Аги, да и откуда ему знать, что мы постоянно подшучиваем друг над другом, что у нас так принято…
В смущении я пробормотал, что произошла ошибка, глупое недоразумение, что я прошу извинить меня, что я пришлю другой экземпляр…
Однако Петени не засмеялся, он даже не улыбнулся, а молча и внимательно стал рассматривать меня, как до этого рассматривал Марци. Разглядывал он меня задумчиво, обстоятельно, прищурив глаза. И тут меня вдруг осенило, что приговор, который он вынес Марци, имеет совсем другой смысл!..
«Марци и внешне, и внутренне очень похож…» А может, он это имел в виду? И его слова означают не то, что и Марци будет нормальным человеком, а то, что я сам, вероятно, не являюсь таковым?..
Меня будто ледяной водой окатили. Перед моим мысленным взором молниеносно промелькнула вся моя жизнь… все тридцать четыре года бурной жизни… Выходит, что причиной неуравновешенности ребенка являюсь я сам? Выходит, во всем виноват я?..