Липот стал носить костюмы английского покроя из толстой шерсти и обязательно в клеточку. Когда он, высокий, стройный и немногословный, появлялся среди рабочих, строивших дачу, то производил на них должное впечатление. Он не сорил деньгами, и все его считали аристократом. Рабочих Липот нанимал на довольно сносных условиях, и потому, когда однажды он оказался в затруднительном положении, те одолжили ему свои деньги для приобретения стройматериалов.
Старые знакомые Липота по Леаньфале, а таковых после мятежа осталось не так уж много, узнав о том, что Колонитч, живший некогда на чужой квартире, теперь строится, отнеслись к этому не с завистью, а, скорее, с удовлетворением. Время от времени кто-нибудь из них появлялся на строительной площадке и давал дельные советы.
Дядюшка Феликс, живший на гонорар от переводов сельскохозяйственных книг, сравнивал своего племянника Липота с Талейраном. Другие родственники, навещая иногда Липота, просили у него в долг небольшую сумму денег. Один свояк, эмигрировавший в Италию, и оказавшийся там без работы, тоже слезно просил Липота выслать ему денег.
Колонитч никогда не отказывал родственникам и умел держаться с ними корректно, но если и помогал, то преимущественно добрыми советами или же своими связями.
Тем временем сестра Липота Клотильда родила двух здоровых деревенских карапузов и намекала, что уже носит под сердцем третьего. Вместе с мужем она работала в сельхозкооперативе. В своем письме сестра сообщала, что наконец-то с грехом пополам им удалось отремонтировать свой дом.
Однако постепенно выяснилось, что далеко не все благожелательно относились к быстрому взлету Липота Колонитча. Некоторым, например, не нравилась дружба Липота с Терени. О Роби стали говорить, что он чересчур нахален и необуздан в своих карьеристских поползновениях. О его махинациях ходили анекдоты, сплетничали о том, что он якобы не на трудовые доходы купил себе автомашину.
Сплетни ходили всякие, и Колонитч, хотя и не любил вмешиваться в чужие дела, однажды все-таки сказал Роби:
— Видишь ли, старина, все это относится ко всем нам… Если у тебя есть сотня, то ни в коем случае нельзя тратить ее всю. Нужно хоть что-то оставлять на будущее, на случай какой-нибудь беды, чтобы не остаться без средств…
Роби был полностью согласен с другом. Он сделал вид, будто принял к сведению умный совет, но затем все опять пошло по-старому. Однако очень скоро Роби убедился в своей ошибке. Выступая как-то по телевидению, он задел одного чиновника, который имел на него зуб еще за 1956 год. Чиновник видел эту передачу. Не дожидаясь ее окончания, он позвонил на студию и спросил, как можно предоставлять возможность выступать перед телевизионной камерой такому темному типу, как Терени. Разумеется, этот звонок не был воспринят как категорический запрет на выступления в печати и по радио, однако спустя некоторое время в редакции журнала заметили, что к появлению в журнале статей Терени стали относиться недоброжелательно, и от его услуг начали постепенно отказываться.
Вместо Терени телевидение пригласило выступать с регулярными театральными обзорами Колонитча, и он сразу же согласился.
Такая замена не осталась незамеченной, и повсюду, где раньше сотрудничал Роби, начали поговаривать о том, что с Терени, видимо, не все в порядке, и холодно встречали его. Написанные им статьи клали под сукно, на радио его больше не приглашали, а когда он сам звонил туда или в редакцию, то ему отвечали, что начальник или главный редактор находится сейчас на совещании или в отъезде.
Более того, Золи Баттаи воспользовался случаем и уволил его из журнала, объяснив это тем, что не желает из-за него ломать копья с начальством, и пообещав охотно сотрудничать с ним в будущем.
Роби с трудом удалось удержаться на должности драматурга. Понимая, что одному, без поддержки со стороны, ему не устоять на ногах, Терени довольно скоро переметнулся в лагерь противников Баттаи, которых раньше не раз называл «сборищем бездарностей». Вскоре после этого один из провинциальных журналов опубликовал на своих страницах статью под крикливым заголовком. Автор статьи обрушился на группу столичных критиков, которые, захватив ведущие позиции, повсюду сажают угодных себе людей, путают социализм с феодализмом… «Видимо, голубая кровь до сих пор дает себя знать…» Намек был, так сказать, недвусмысленным.
Разумеется, личное знакомство Липота и Роби прекратилось. Колонитчи еще больше сдружились с семейством Баттаи и их знакомыми, чаще стали встречаться со знаменитостями из артистического мира. Приглашения следовали одно за другим. Устраивались званые вечера и даже встречи с Элемером Дручаком, занимавшимся театральными делами в министерстве культуры. Сам Элемер некогда был рабочим — декоратором сцены и потому не без смущения вошел с женой в новую квартиру Липота, обставленную старинной мебелью, увешанную картинами и дорогими коврами, на которых красовались сабли, шпаги и старинные пистолеты, а в одном из углов скромно вырисовывался фамильный герб семейства Колонитчей. Липот принял гостей с трогательной вежливостью. Гизи расцеловалась с женой Элемера, мужчины разговаривали о театральных новостях, играли в карты, пили коньяк…
Особенно удалось торжество по случаю новоселья в дачном доме в Леаньфале. Приглашенных было больше тридцати человек. Перед дачей выстроилась длинная вереница машин. В саду целиком жарился баран, стояли бочки с вином. Гости выступали с шутливыми поздравлениями, которые тут же записывались на магнитофон. Все много выпили, песни под гитару не смолкали до рассвета.
Однако Роби Терени не успокоился и не упускал случая, чтобы хоть как-то ущипнуть своих бывших друзей. Разумеется, самой удобной мишенью для этого стал Колонитч, который, однако, никогда не отвечал на такие выпады. Видимо, нервы у него были крепче, да и Гизи он оберегал от волнений.
Тогда Роби предпринял акцию совершенно иного рода. В самом начале театрального сезона молодой драматург Беренц передал в театр свою драму, в центре которой стояли вопросы морали современной молодежи. Пьеса оказалась не лучше и не хуже многих других, но поскольку тематика ее была актуальной, а новой венгерской пьесы в тот сезон у театра не предвиделось, Колонитч решил рекомендовать ее для постановки после соответствующей доработки.
Директор театра принял пьесу. Это был полный мужчина, хорошо разбирающийся в театре. Некогда он слыл талантливым режиссером, но затем погряз в административной работе и теперь в основном улаживал многочисленные театральные дрязги. Пьесу включили в репертуар и сделали для нее афишу.
И нужно же было так случиться, что в это же время театру предложил свою новую пьесу пожилой и более известный драматург, лауреат премии Кошута — Докаи. В своей пьесе он затрагивал почти те же вопросы. Директор лично беседовал с драматургом и в какой-то степени обнадежил его.
Поскольку две пьесы на одну и ту же тему не могли идти в одном сезоне, директор встал на сторону маститого драматурга и без уведомления Колонитча передал пьесу молодого Беренца в театр, где сотрудничал Терени.
Обе пьесы пошли в одном сезоне. И вот многие зрители и представители прессы заметили, что в пьесах довольно много похожего. В обеих пьесах действовал пожилой герой, которого посадили в тюрьму по наговору. В одной пьесе сын героя, а в другой — дочка спутались с хулиганами, и дело дошло до прокурора (у Беренца) или следователя (у Докаи)… Частично совпадения были случайными, так как оба автора в погоне за модой решили конфликт банально. Поскольку пьеса Беренца прошла через руки Колонитча, худая молва утверждала, будто он-де вписал кое-что в драму Докаи из пьесы Беренца, а уж только потом передал последнюю в другой театр. Вот, мол, откуда и появилось сходство.
Разумеется, открыто и официально никаких обвинений никто не высказывал, обо всем этом шептались за кулисами. Нетрудно было догадаться, что эту клевету пустил Роби Терени, частично для того, чтобы очернить Колонитча, частично — чтобы оградить свой театр от обвинений…
Поначалу Колонитч не обращал на эти сплетни никакого внимания, но вскоре понял, что дело гораздо серьезнее, чем ему кажется. Обвинение в плагиате — довольно опасное обвинение, и в данном случае его почти невозможно опровергнуть, как невозможно и доказать, однако на репутацию оно ложится темным, почти несмываемым пятном.
Потом Колонитч заметил, что директор театра, который всегда величал его Лайошем, вдруг начал звать его Липи, а иногда и не без иронии Липод, к тому же стараясь не оставаться с ним с глазу на глаз. Поговаривали, будто директора не раз видели с Роби.
Директору театра все эти пересуды не нравились. Липота он взял к себе на работу по рекомендации Баттаи. Когда поползли грязные сплетни, директор, обремененный постоянными материальными затруднениями (приходилось платить алименты двум женам), вдруг стал замечать, что завидует Липоту: Колонитч и зарабатывал больше его, и дачу себе построил, и, говорят, содержит любовницу, молодую артисточку (на самом деле это не соответствовало действительности). И директор возненавидел его.
После двух-трехнедельного подозрительного затишья директор театра назначил у себя совещание, на которое пригласил самый широкий круг лиц, в том числе секретаря парторганизации, секретаря профсоюзов, главного режиссера и даже Дручака из министерства. На совещание директор явился хмурым и небритым. Поздоровавшись с собравшимися, он сразу же перешел к делу, сказав, что ему хорошо известны все сплетни и что он наконец решил все выяснить. Он не может потворствовать нарушениям писательской этики и, если слухи подтвердятся, привлечет виновных к самой строгой ответственности, так, чтобы и другим неповадно было…
Колонитч сидел молча, только уши и лицо его постепенно заливала краска. Воспользовавшись небольшой паузой в речи директора, он сказал:
— Прости, что я перебиваю тебя, но если я правильно понял… Неужели ты на самом деле веришь, что я могу хоть что-то переписать из одной пьесы в другую?