— За моего друга вы можете не волноваться: он и сам успокоится…
И действительно, на третий день, когда бомбардировка временно затихла, небритый завернулся в одеяло и проспал тридцать часов. Правда, спал он неспокойно: тяжело дышал во сне, что-то бормотал и ворочался, но не просыпался.
— Кто этот человек? — спросил Чапо. Никто не заметил, как он вошел в убежище.
— Больной он, — ответил Бурян и, порывшись в карманах пальто незнакомца, достал удостоверение, выданное на имя Михая Пироша, тридцати четырех лет от роду, проживающего в Уйпеште.
Сначала унтер рассмотрел документ на расстоянии вытянутой руки, затем поднес поближе к глазам и внимательно изучил.
— А вы?
— Я не больной.
— Увиливаете от службы? — спросил Чапо, бросив удостоверение, которое он держал двумя пальцами, на пол. — Вы, здоровый молодой человек, вместо того чтобы идти на фронт, околачиваетесь здесь!
— А вы сами почему не на фронте? — спросил Бурян.
Унтер не удостоил его ответом. Окинув взглядом убежище, он направился к выходу, и тут на него с громким лаем набросилась черная собачонка. Испугавшись, Чапо отпрянул назад, но, увидев перед собой всего-навсего какую-то собачонку, заорал во всю глотку:
— Кто привел сюда этого пса?! В убежище запрещают держать собак! Сейчас же позову нилашистов — пусть пристрелят ее!
В тот же миг послышались автоматные очереди. Стреляли, видимо, на соседней улице. Затем последовало четыре глухих разрыва. Все это лишний раз подтверждало, что битва за Будапешт разгорелась с новой силой.
Седьмого января друг Белы Буряна наконец-то проснулся, умылся и даже побрился. Видимо, он пересилил свою болезнь. Высокий и исхудавший, он все равно производил впечатление сильного мужчины. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Не говоря ни слова, он уселся на скамью рядом с Буряном. Вечером он починил керосиновую лампу Рукерца, и теперь она загорелась ярче, отбрасывая на стены длинные тени.
В ту же ночь Бела Бурян и его друг исчезли из убежища. Вернулись они лишь на рассвете. Теперь у них оказались одеяла. Не раздеваясь, они легли спать, прижавшись друг к другу.
На следующий день утром у Ивана догорела последняя свеча. Пламя ее потухло, и перо филолога замерло на месте. Наконец до него дошло, что света не будет, а потому он не сможет продолжить свою работу. Свечей ни у кого больше не было, а одна-единственная керосиновая лампа стояла на высоком ящике посреди убежища, и устроиться возле нее со своими книгами и карточками Иван не мог.
За последние восемь лет у Ивана не было ни одного дня, когда бы он не занимался своими исследованиями. Он встал со скамьи, но тут же снова сел. Мозг его продолжал работать, рождая фразу за фразой. Лишившись возможности писать, Иван растерялся, не зная, что делать дальше: сидеть без дела он не привык, а вести пустые, никчемные разговоры не любил. Иван опять встал, сделал несколько шагов и остановился. Затем, повернувшись к Беле Буряну и глядя не на него, а на его ботинки, спросил:
— Скажи, пожалуйста, ты, случайно, не знаешь, до каких пор будет продолжаться осада города?
От одного сознания, что ему приходится к кому-то обращаться с вопросом, Ивану стало не по себе.
— Нет, — последовал ответ.
— Ну примерно… Даже примерно не можешь сказать? Как ты сам считаешь?..
Прежде чем ответить, Бурян посмотрел на своего худощавого приятеля, а затем ответил:
— Все будет зависеть от обстоятельств. Все это вполне может продлиться еще несколько недель.
— Понятно, — проговорил Иван, но тут же сообразил, что ничего ему, собственно, не понятно. — А что ты имеешь в виду, говоря об обстоятельствах? Какие именно обстоятельства? Извини меня, пожалуйста, но у меня работа…
— Это зависит не только от обстоятельств, но и от тебя самого.
— От меня? — удивился Иван и даже сделал шаг назад.
— Ты хочешь, чтобы все это поскорее закончилось?
— Да, мне надо работать…
— Следовательно, хочешь. А что ты лично сделал для того, чтобы все это поскорее закончилось?
Иван отступил еще на шаг и пробормотал:
— Я?.. По-моему, ты меня неправильно понял…
Вернувшись на свое место, Иван сел, затем опять встал и, обойдя убежище по кругу, снова сел, на находя себе места.
Спустя несколько минут к нему подошел Рукерц. Иван задал ему тот же самый вопрос.
— Не знаю, — ответил профессор и как-то жалко передернул плечами. — Однако, как бы там ни было, мы обязаны выстоять. И мы выстоим, господин Еши! Мы ведь — представители нации. Пусть наше сопротивление пассивно, но венгерскую нацию необходимо спасти. Это, так сказать, наш исторический долг!..
— Да, конечно, но ведь говорят, будто осада может продлиться еще несколько недель… А моя работа…
— Медведи зимой забираются в берлогу, — начал разглагольствовать профессор, — и жизнь в них едва теплится. Несколько месяцев они даже не шевелятся, но сердце их бьется, не останавливаясь. Поэтому они не умирают, а ждут в таком состоянии лучших времен. Вот как бывает. Я лично твердо верю в будущее Венгрии. Вот видите, и мы сидим под землей, но живы и существуем. И нам нужно как можно меньше двигаться, чтобы сохранить силы. Вот так-то, господин Еши. Затаимся, как медведи! После поражения под Мохачем такое состояние продолжалось полтораста лет. Возможно, и сейчас потребуется не меньше, а может, и меньше… Но все равно…
Невозможность работать над своим исследованием сильно мучила Ивана. У него вдруг ни с того ни с сего заболела голова, зачесалась спина, затем начались какие-то рези в желудке, по-видимому оттого, что он продолжал есть сало без хлеба. Он пробовал уснуть, но только ворочался на диване, а потом начал чесаться, так как в подвале, да еще при таком столпотворении, наверняка водились насекомые. Иван никак не мог смириться с бездельем. Под вечер он вновь подошел к Беле Буряну и сказал:
— Ты говорил, что все это можно ускорить… Извини, но я тебя не совсем понял…
— Ты действительно хочешь все это ускорить?
— Конечно, по-моему…
— А зачем?
— Чтобы можно было снова пойти в институт финно-угорского языкознания.
— Так. А что ты для этого сделал?
— Знаешь, собственно говоря, я никогда…
— Одним словом: ничего!
— Я никогда не занимался ничем подобным…
— Но жить ты хочешь, не так ли? Но и ради этого ты ничего не сделал, не так ли?
— Я филолог.
— Однако фальшивым освобождением от армии ты все же воспользовался?
— Это верно, но я не знаю, что, собственно, я могу сделать…
— Я тебе все расскажу. — И хотя никто не прислушивался к их разговору, Бурян приблизил лицо к уху Ивана и зашептал: — Пойдешь сегодня ночью с нами. Остальное я тебе позже объясню. Только чтобы никому ни звука!..
У Ивана от такой таинственности вспотели ладони. Он понимал, что с ним не шутят.
— Знаешь, по-моему, от меня будет мало толку… Я ведь ничего не умею…
— Ну а свистеть ты умеешь? В этом и будет заключаться твоя обязанность. Я не шучу. То, что мы задумали сделать, вдвоем не сделаешь. Нам нужен третий, который свистнет нам в случае необходимости. Понял? А теперь иди на свое место, ложись и жди, пока все заснут.
В начале двенадцатого ночи две темные фигуры беззвучно подошли к дивану Еши. Иван спал, но от шороха их одежды проснулся. Ничего не спрашивая, он надел зимнее пальто. Все трое тихо выскользнули из убежища. Ивану и Беле пришлось немного подождать, пока третий спустится в котельную.
— Послушай, — тихо прошептал Иван. — Как зовут твоего друга?
— Зови его господином Пирошем…
— Он тоже историк?
Бурян тихо захихикал:
— Историк? Скорее, наоборот. Раньше горновым звали. Знаешь, что это такое?
Что это означает, Еши приблизительно знал из толкового словаря: так называли рабочих у доменных печей. Несколько секунд Иван размышлял об этимологии этого слова, появившегося не так давно и связанного с промышленным прогрессом конца прошлого столетия, а затем, неожиданно вскинув голову, спросил:
— А что ему понадобилось в котельной?
Бурян сунул в рот окурок сигареты и, прикрыв голову полой пальто, прикурил.
— Послушай, Еши. Мы уже говорили о тебе с Пирошем. Каждая улица имеет два конца. Один займется подрывом, двое других будут стоять на шухере. Если появится опасность, свисти.
Иван молчал, втянув голову в плечи. Чтобы хоть что-то делать, он начал топтаться на месте. Вскоре подошел Пирош с каким-то свертком под мышкой.
Университетское парадное было распахнуто настежь, так как взрывом сорвало двери. Все трое вышли на улицу, но вдруг заметили, что за ними бежит собака.
В городе стояла тишина, на улице — ни души. Было холодно. Небо казалось белым. Сквозь молочный туман проступало зарево. Где-то далеко горел дом. Шли довольно быстро по теневой стороне, обходя развалины домов, похожие на горы мусора. Вот свернули в Йожефварош с его зигзагообразными прокопченными улочками. Казалось, что из полуторамиллионного населения города только эти три человека осмелились вылезти из подвалов.
Когда они дошли до улицы Штали, со стороны Восточного вокзала послышались автоматные очереди. Пирош, шедший впереди, остановился и, пригнувшись, прислушался.
— Они близко, — заметил он.
На улице Ваш темнела громада танка.
— Будешь стоять здесь, — сказал Бурян Ивану. — Если кого увидишь, свисти! Я буду стоять на другом конце улицы. И смотри не трусь…
Прошло не больше четверти часа, как шагах в пятидесяти от Еши послышался какой-то не очень сильный звук, а вслед за ним посреди улицы взметнулось красное пламя, сопровождаемое потрескиванием. Из темноты по направлению к Ивану пробежал Пирош. Из какого-то окна прогремел винтовочный выстрел. Пирош остановился на углу и подал знак Ивану.
Еши подошел к нему.
— У меня плохое зрение, — сказал Пирош. — Ты никого не видишь на улице?
— Никого, — ответил Еши. — С тобой ничего не случилось?
Пирош взглянул на Ивана и пошел дальше. Через несколько улиц они встретились с Белой Буряном и быстро пошли дальше. Иван с трудом поспевал за друзьями. Никто на вымолвил ни слова.