— Семьсот двадцать пенгё.
— Почему же вы об этом раньше не сказали? — Дядюшка Фрици, не говоря ни слова, моментально заплатил долг представителю фирмы «Рац и зимнее пальто», а «шакалы» вытолкали его на лестницу.
Тем временем один из «шакалов», оставшись в гостиной, где продолжалась распродажа, назначил за пианино сразу четыре тысячи пенгё. Пианино, разумеется, осталось за ним, но, когда дело дошло до уплаты денег, покупатель со смехом порылся у себя в карманах, а затем громогласно заявил, что он забыл дома бумажник с деньгами. Пришлось начать продажу инструмента сначала.
Судебный представитель снова назвал сумму в пятьсот пенгё, и, поскольку других предложений уже не было, после третьего объявления пианино тоже купил дядюшка Фрици.
В половине двенадцатого все закончилось. Деньги, которыми располагал дядюшка Фрици, тоже кончились, точнее, почти совсем кончились. Получив полторы тысячи пенгё долга, судебный исполнитель положил их в портфель и собрался уходить. Однако на этом закончилось только главное, а развязка, заключительная часть нашего плана, была еще впереди.
В конце аукциона я, как мы об этом договорились заранее, побежал к привратнику дома. Тот ждал меня. Я нетерпеливо переступал с ноги на ногу, а привратник не спеша запер свою комнату, неторопливо пересек двор и вместе со мной поднялся в лифте на шестой этаж.
Представившись судебному исполнителю, привратник заявил, что вдова Каринти, являясь в настоящее время ответственным квартиросъемщиком, должна за квартиру за три последних года и что нет никакой уверенности в том, что впредь эта плата будет регулярно вноситься. Исходя из этого, владелец дома передал ему доверенность, по которой он должен получить квартплату за полгода в сумме тысяча восемьсот пенгё.
Все присутствующие вытаращили глаза от изумления. Однако все сказанное привратником соответствовало действительности, и по существующему тогда соглашению эта сумма подлежала немедленной уплате. Судебный исполнитель уплатил ее из полученных от нас денег, после чего у него осталось что-то около четырехсот пенгё. Испугавшись, как бы не нашелся еще один кредитор, он поспешил уйти.
Все это очень понравилось «шакалам». Один из них даже воскликнул, что хотя он в жизни многое повидал, но с таким искусным и хитрым маневром встречается впервые. В результате этого маневра нам удалось не только сохранить всю свою мебель, но и уплатить квартирную плату за три месяца вперед. Мы могли спокойно жить целых три месяца!
Дядюшка Фрици, как настоящий деловой человек, сразу же составил договор на куплю-продажу. В кармане у него уже лежала заранее приготовленная марка пошлины. Согласно договору мы в тот же день купили у него за две тысячи все имущество, перечисленное в прилагаемом списке. Тут же он выдал нам расписку о получении указанной суммы, которой на самом деле не было и в помине. Два представителя от «шакалов» подписали договор в качестве свидетелей.
Короче говоря, все у нас осталось на старых местах: и мебель, и картины, и ковры. Тогда я своим детским умом плохо понимал значение всего случившегося, и мне показалось очень странным, что мама, сидевшая весь день с красными глазами в уголке дивана, вдруг заплакала.
«Шакалы», получив остаток причитавшейся им суммы, довольные направились к выходу. У двери их предводитель остановился и сказал мне:
— Поздравляю тебя! — С этими словами он протянул мне свою огромную волосатую руку. Вслед за ним пожать мне руку потянулись и другие. А страшная старуха, похожая на бабу-ягу, даже похвалила меня и дала новенькую блестящую монету в пять пенгё.
ВРЕМЯ И ЛЮДИ
Хотя Герта и жила на старом месте, но я с большим трудом разыскал ее в Берлине. Правда, я всего лишь один раз был у нее дома, да и то мы заскочили к ней тогда на машине за какими-то вещичками. Было это давно, лет двадцать назад, до того, как в городе установили так называемую Берлинскую стену. Теперь мне пришлось сделать внушительный крюк: сначала ехать на электричке, потом на метро, а уж затем приличное расстояние пройти пешком. Я поискал телефон Герты в телефонной книге, но не нашел. В конце концов мне все же удалось установить, что она жива и работает переводчицей.
Узнав, что Герта живет одна, я решил навестить ее без предупреждения, решив, что после полудня — самое удобное время для Герты.
Я долго брел по широким окраинным улицам, насквозь продуваемым ветром. Квартира Герты находилась в сером непривлекательном доме, похожем на казарму. Вход был со двора.
Я долго звонил у двери и уже подумал, что хозяйки нет дома. Наконец за дверью послышалось шарканье чьих-то ног, дверь отворили, и я увидел старую толстую женщину с седой взлохмаченной головой. Она была в халате: видимо, я поднял ее с постели. Встретив ее на улице, я ни за что бы не узнал ее. Я попытался скрыть свое удивление.
Женщина тоже смотрела на меня с удивлением. Когда я назвал себя, она постепенно вспомнила меня и предложила войти. Она, видимо, и в самом деле была алкоголичкой, о чем мне уже говорили, когда я разыскивал ее адрес.
Мы сидели в полутемной маленькой комнатке, окошко в которой было задернуто занавеской, сидели среди множества книг и старой мебели.
Герта уверяла, что хорошо помнит меня.
— Вы разве не знали, что я в Берлине?
— Знала.
— А почему же не позвонили?
— Я не знала, как долго вы здесь пробудете.
Друг друга мы называли на «вы». Разговор начался с большим трудом. Герта сообщила, что переводит английских и французских классиков на немецкий язык, и показала на полке книги Бальзака, Филдинга, Диккенса. Все ее родственники живут по ту сторону стены, на Западе, а здесь осталось только несколько ее друзей, с которыми она встречается крайне редко.
Затем Герта объявила, что ей пятьдесят шесть лет. Раньше я даже не знал, что она намного старше меня. Она ничем меня не угощала, а я, уходя утром из отеля, забыл захватить подарки для нее.
— А вы помните Кенджирского? — спросил я ее. — Яна Кенджирского?
— А, это тот польский скульптор? Он, кажется, умер, да?
— Да.
— А что стало с профессором, вместе с которым вы тогда были?
— Академик Мерени?
— Доктор Мерени. — Она засмеялась.
— Умер он, его жена тоже.
— Она, кажется, была австрийка? Артистка или что-то в этом роде?
— Да. Она играла Дездемону. Фрау Аделе.
— Да, фрау Аделе.
— Все они умерли. — Я покачал головой. — И Вильгельм Пик, у которого мы тогда были на большом приеме, тоже умер.
— Да, после приема мы поехали тогда на Курфюрстендам, в ресторанчик.
— А потом махнули в Западный Берлин.
— Там мы встретились с поляками. Вы еще записку передали им с официантом.
— Да, ради шутки.
Тогда мы договорились с Гертой: если она случайно окажется в Будапеште, то непременно позвонит мне, а если я буду здесь, то обязательно зайду к ней. А теперь наша беседа заняла всего минут двадцать, после чего я встал и начал прощаться. Мы расцеловались. Дойдя до двери, я остановился и еще раз спросил:
— Почему вы мне все-таки не позвонили, если знали, что я нахожусь в Берлине?
— Я не знала, как долго вы здесь пробудете.
В то время я был театральным драматургом. В один прекрасный день меня вызвали к себе директор театра и главный режиссер.
— Ты едешь в Берлин, — объявили они. — На конгресс работников культуры. Позже узнаешь все подробности.
— А с кем? — поинтересовался я.
— С Мерени. — Они переглянулись. — С академиком Мерени. Ты его знаешь?
Я, разумеется, знал академика, но только по его работам. Незадолго до этого я как раз прочитал его грозную статью, написанную к дискуссии о Дьерде Лукаче. Профессор Мерени отстаивал чистоту марксистско-ленинской теории. Тогда печаталось довольно много таких статей, однако Мерени удалось выделиться из общего хора своей резкостью, грубостью и, я бы сказал, личной заинтересованностью, которая все же проглядывала, несмотря на все аргументы. Судя по всему, между Мерени и Лукачем что-то произошло, когда они оба жили в эмиграции.
— Вместе с вами поедет и супруга Мерени.
Я знал и ее. Как драматург, я подолгу копался в библиотеках и однажды наткнулся на тоненькую брошюрку воспоминаний Меренине об одном колхозном театре, артисткой которого она была во время войны, оказавшись в эвакуации. В той брошюре она восторженно расписывала спектакли, поставленные ими в Узбекистане и Казахстане, вспоминала об их успехе и героических поездках по пескам пустыни.
Я поспешил продемонстрировать свою образованность и спросил:
— Это та ташкентская Дездемона? Артистка, да?
Директор и режиссер еще раз переглянулись, на этот раз многозначительно.
— Да, она. Этого-то мы и боимся.
— Чего?
— Ты человек взрослый, занимаешь ответственную должность, не мальчик уже: пора кое в чем разбираться.
— Что вы имеете в виду?
— Необходимо продолжать борьбу с мелкобуржуазной распущенностью и анархизмом. Вот мы вас официально и посылаем как ответственного товарища.
— Хорошо, хорошо, но что я конкретно должен делать?
— А вам уже приходилось лично встречаться с фрау Аделе, с женой Мерени?
— До сих пор нет. А что?
— Ни в коем случае пока не встречайтесь. Могут быть страшные неприятности.
— Но почему?
Мне объяснили, что я ни в коем случае не должен вмешиваться в ее личные планы, тем более что она едет с супругом, и что все это не только дружеский совет, но и строгие официальные указания.
После подобных предупреждений я почувствовал себя далеко не спокойно. И когда я на четвертый день после этого разговора ехал на вокзал, в голове моей роились самые разные мысли. Что же это за страшная и опасная женщина, эта Меренине, о которой мне столько говорили и предостерегали?
Я быстро отыскал на перроне Антала Мерени в меховой барашковой шапке. Он разговаривал с каким-то подобострастно слушавшим его мужчиной. Рядом с ними стояла маленькая сутулая тетечка в поношенной шубке из искусственного меха. Голова ее была повязана платочком, из-под которого выглядывали крашенные под Гретхен волосы и намалеванное личико.