На мое приветствие она ответила по-немецки, назвав себя фрау Аделе…
Позже я узнал, что Меренине была грозой всех театров. Она могла появиться на репетиции, хотя ее туда никто не приглашал, и устроить режиссеру страшный разнос, обвинив последнего в том, что Островского, Чехова или кого-то еще ни в коем случае нельзя так играть. Более того, она самовольно выбегала на сцену и, мешая репетировать, делала тому или иному артисту или артистке такие замечания:
— Не так! Встань сюда!
Вот от этой «сирены» меня и предостерегали. Вид у нее был довольно жалкий, у ног ее стояла большая дорожная сумка. Я заметил, что люди, вернувшиеся из эмиграции, часто предпочитают вот такие вместительные сумки: нелегкая судьба так их бросала по свету, что они, бедняги, уже привыкли к тому, чтобы все, самое необходимое, всегда было у них под рукой.
Мы сели в специальный вагон. Супруги разместились в двухместном купе, а я один — в соседнем. Спустя несколько минут я решил постучаться к ним в купе. Мне предложили сесть. Супруга профессора очень удивилась, услышав, что я читал ее брошюру.
Лицо ее сразу же просветлело, и она начала рассказывать о том, что каждый год 28 августа они у себя дома устраивают своеобразный домашний праздник по случаю дня рождения Гёте. Особенно удался такой праздник в этом году: как-никак отмечалась двухсотая годовщина. Собралось много гостей — довольно известные политические деятели и мастера культуры. Все чинно расселись напротив мраморного бюста Гёте, освещенного двумя свечами, и она, выйдя на середину комнаты, читала им по-немецки стихи поэта, нужно сказать, с большим успехом. Затем всех угощали чаем. Ее горячо поздравляли видные люди. И она тут же пригласила меня побывать у них на ближайшем юбилее, в августе.
Я спросил ее, почему бы ей снова не попытать счастья в театре, и посоветовал обратиться к директору и главному режиссеру театра, в котором работал сам.
— Прекратим этот разговор, хорошо? — неожиданно прервал меня ее муж. — Попрошу вас не давать ей таких советов! И ни слова больше о театре!
Вскоре наш поезд подошел к чешской границе. В купе вошел венгерский офицер-пограничник и, полистав паспорт, вежливо осведомился:
— Товарищ Донати?
— Да.
— Товарищ Антал Мерени?
— Доктор Мерени, — не без гордости поправил Мерени пограничника.
— Извините, доктор Мерени. — Офицер козырнул.
После ухода пограничника мы заговорили о том, что нас ждет в Берлине, где и у меня, и у них было много старых друзей. Как выяснилось, Мерени и его супруга восемь лет прожили в Берлине, еще до прихода Гитлера к власти.
Мы решили не ложиться спать до самой польской границы, так как там все равно нас разбудят.
В нашем поезде не было ни вагона-ресторана, ни даже самого простого буфета. Правда, чета Мерени запаслась бутербродами, а в термосе они везли кофе. У меня тоже была колбаса.
Я рассказал им, что всегда, выезжая за границу, беру с собой дюлаи или салями, а также абрикосовую палинку, так как это и самая лучшая дорожная пища, и лучший подарок, а в случае необходимости — самая надежная международная валюта.
Между делом профессор поинтересовался, читал ли я его статью о Лукаче и что я о ней думаю. Не желая крутить в вертеть, я признался, что лишь частично разделяю его мнение.
— Действительно, выступления Дьердя Лукача в венгерской литературе не всегда проходили успешно: он писал в своих работах о Беле Балаж, Мадаче, Костолани, Мольнаре, Аране, но, на мой взгляд, заслуживают внимания лишь его работы о Толди, Бабиче. А вот Миксата и Круди он не понял и уж тем более не разобрался в творчестве Дьюлы Юхаса, Кафки, Тершаньски и им подобных. Говорят, будто он служит интересам идеологов империализма. Извините, но мне трудно в это поверить, так как Лукач на протяжении многих лет находится в рядах рабочего движения.
— Да вы, я вижу, разделяете взгляды Круди и Костолани! — Мерени махнул рукой. — Речь идет об эстетическо-философских категориях!..
На польской границе повторилась сцена проверки паспортов.
— Профессор Мерени?
— Доктор Мерени!
Я направился к себе в купе. Вскоре мне в дверь постучал профессор.
— Вы говорили, будто у вас есть абрикосовая палинка. Моя супруга не может уснуть. Не угостите ли вы ее?
Я подал ему бутылку, сказав, что они могут пить из нее, сколько им заблагорассудится.
Утром я проснулся от стука в дверь и разговора по-немецки:
— Фрау Аделе Мерени?
— Да, пожалуйста.
— Господин Мерени?
— Доктор Мерени.
— Пардон, доктор.
От границы до Берлина не так далеко, и мы начали укладывать вещи. Меренине упаковывала свою бездонную дорожную сумку. И тут я вспомнил о бутылке с палинкой и спросил о ней, чтобы положить ее в чемодан.
— Ой! — воскликнул старый профессор. — Знаете, произошло непредвиденное: бутылка лопнула, и палинка вытекла.
— Вся? — удивился я.
— Да, вся. Очень жаль, но что поделаешь?
Я повел носом, но в крохотном купе не пахло палинкой, да и пятен на ковре не было, хотя пролилась литровая бутылка. А вот от самой фрау Аделе довольно сильно несло палинкой.
«Боже мой, неужели она выпила целую бутылку?» — мелькнула у меня мысль.
В Берлине на Восточном вокзале нас встречали немцы. Фрау Мерени преподнесли большой букет цветов. Сразу же нашлись старые знакомые. Женщины визгливо приветствовали друг друга. Я скромно стоял позади супругов.
Нас повезли на машинах через весь город. Я до этого ни разу не был в Берлине и с удивлением и любопытством смотрел на горы обломков, на большие пустыри и на неотремонтированные дома, которых тогда в Берлине было много, так как война кончилась всего четыре года назад. Нас привезли в отель «Адлон», фасад которого тоже был разрушен, но задняя часть здания уцелела, и в ней жили гости.
После обеда к нам в отель пришли журналисты, чтобы взять интервью. Вместе с ними был и художник. Он хотел нарисовать дружеские шаржи на приехавших гостей. Тем временем прибывали другие делегации: болгары, французы, корейцы, представители южноамериканских стран. Последними приехали поляки во главе с известным скульптором Яном Кенджирским. Это был красивый мужчина лет пятидесяти. Он бегло говорил по-немецки, по-английски и по-французски. С супругами Мерени он поздоровался как с хорошими знакомыми, так как до этого встречался с ними на многих конгрессах.
Потом я решил побродить по городу. Неподалеку от отеля находились Бранденбургские ворота. Война оставила на них красноречивые следы. Тогда еще в Берлине не было разграничительной стены, и в западный сектор можно было пройти запросто. Я осмотрел почерневший от копоти рейхстаг, прошелся по набережной Шпрее, а уж потом вернулся в восточную зону.
За истекшие годы мне пришлось многое пережить. Было время, когда я не считал немцев за людей.
Потом я зашел в один плавательный бассейн и, взяв плавки напрокат, нырнул в воду. Кругом были немцы, и я невольно подумал: «Чем все эти люди занимались, ну, скажем, лет пять-шесть назад?..» После купанья я выпил пива и побрел в отель, где, свалившись в постель, забылся тяжелым сном.
На следующее утро я первым из состава нашей делегации спустился в ресторан и за завтраком бегло просмотрел газеты. Вчерашние интервью, взятые у нас, были уже напечатаны. Самое большое из них посвящалось поляку Кенджирскому, который происходил из благородной семьи, но встал на сторону народа. Затем шли интервью остальных.
Со мной разговор был коротким: поместили маленькую фотографию, а под ней — несколько слов о моей биографии. Более тепло отозвались о фрау Аделе, не забыв отметить, что она — австрийка по национальности и с успехом гастролировала на немецкой сцене. Однако меня по-настоящему удивил дружеский шарж на профессора: нос, губы и уши у Мерени были нарисованы такими же, как у Штюрмера, известного нацистского антисемита, а под рисунком стояла подпись: «Д-р Мерени — типичный представитель венгерской интеллигенции…»
Как раз в этот момент в ресторан вошли супруги Мерени. Я спросил профессора, видел ли он сегодняшнюю газету. Он утвердительно кивнул.
— Как вам понравился дружеский шарж?
— Очень удачно схвачено, не так ли?
— И вы довольны?
— А что такое?
— Вы сами лучше знаете…
Конгресс проходил на редкость скучно. Нас с Мерени избрали в президиум. Я не переношу чересчур длинных речей и долгого сидения на одном месте. Воспользовавшись первым же перерывом, я исчез из зала заседаний и пошел бродить по городу, не разбирая ни зон, ни секторов. Так я добрался до известной Александерплац, затем до зоопарка, который тогда был в плачевном состоянии. Брел по улицам, разглядывал витрины магазинов и афиши кинотеатров. Поел сосисок и бананов, выпил пива, благо деньги у меня были.
На следующий день я поехал в Потсдам и вернулся только к обеду.
— Скажите, где вы шатаетесь? — набросился на меня профессор. — Неужели вы не понимаете, с каким трудом удалось многим делегациям приехать сюда? Многие из них сделали это с риском для жизни! А тут человек, которого избрали в президиум, сбегает с заседания!.. Где и с кем вы бродили? Здесь все энергично работают, а вы бродите по Западному Берлину, разглядывая дома!..
— А где фрау Аделе? Разве она не обедает вместе с нами? — попытался я съязвить. — Ее и на открытии конгресса не было.
— Прошу не учить мою супругу! — оборвал меня Мерени. — Она к тому же не является, так сказать, официальным делегатом, а лишь сопровождает меня. У нее важные дела. Ей необходимо встретиться со старыми товарищами, а сегодня она уехала в Веймар в домик Гёте. Однако ее чаще можно увидеть на заседаниях, чем вас!
Волей-неволей мне пришлось сидеть рядом с ним в президиуме и слушать многочисленные речи, которые были довольно похожи друг на друга. От нечего делать я сделал вид, будто записываю себе в блокнот слова выступавшего оратора, на самом же деле я что-то черкал и рисовал, как это обычно делают нерадивые студенты.
И тут я заметил молодую оживленную женщину с великолепной фигурой. Она, видимо, выполняла на конгрессе обязанности не то секретаря, не то переводчицы. Женщина то выходила из зала, то разговаривала с делегатами на нескольких языках. Я моментально нарисовал в своем блокноте сердце, пронзенное стрелой, с которой капала кровь, а чуть ниже расписался. Сложив листок в несколько раз, я передал его этой женщине.