лось начинать сначала. Когда же они вернулись в Будапешт, прошло много лет, силы были уже далеко не те, да и венгерский язык она несколько подзабыла…
Однако поговорить больше с Аделе мне не удалось, так как неожиданно в холле появился Мерени и набросился на жену со словами:
— Ты чего здесь сидишь?! Пошли, нужно скорее напечатать мое выступление!
На следующий день Мерени действительно выступал в самом конце дискуссии.
И вот конгресс закончил свою работу. Единогласно были приняты многочисленные резолюции и решения.
Завершился конгресс большим приемом у президента Пика. Вальтер Ульбрихт произнес речь. В заключение был дан большой концерт, организованы танцы. К моему ужасу, супруга Мерени пропела балладу «Лесной царь». Я даже зажмурился, когда эта ярко раскрашенная «обезьяна» запела своим хриплым голосом. Потом все собравшиеся, обнявшись и плавно раскачиваясь, начали петь немецкие народные песни.
Настроение у меня было скверное. Мне было не до веселья. Я бродил среди гостей и разыскивал Герту. Работы у нее хватало: гости конгресса собирались разъезжаться по домам, и для них нужно было заказывать билеты. Когда Герта наконец немного освободилась, я предложил ей сбежать куда-нибудь, где бы можно было посидеть и спокойно поужинать.
Герта знала один хороший ресторан на Курфюрстендам. Доехав до Бранденбургских ворот, мы свернули в Западную зону. Ресторан оказался великолепным, наш столик стоял на балконе. Мы не столько ели, сколько пили и разговаривали, стараясь словами заглушить душевные раны. Мне хотелось чем-то утешить Герту, а заодно и самого себя, но я не знал — как.
Чуть позже в этом же ресторане мы увидели знакомых поляков. Здесь оказалась вся их делегация. Они с аппетитом уплетали какие-то блюда. И это после правительственного приема!
Я решил подшутить над ними. Взяв ресторанное меню, я на обратной стороне написал: мол, немецкие товарищи весьма удивлены тем, что, в то время как у товарища Вильгельма Пика продолжается торжественный прием, они, представители социалистической страны, сидят в ресторане в самом центре змеиного гнезда капитализма, в Западном Берлине, и с жадностью поглощают империалистические кушания. Эту записку я передал полякам с официантом.
Я видел, как поляки передавали мою записку из рук в руки, затем начали о чем-то перешептываться и, отодвинув от себя тарелки, застыли за столом. Я сообразил, что они не поняли шутки, приняв мою записку всерьез. Мне стало от души жаль их, и мы с Гертой быстро спустились к ним и признались в своем розыгрыше. Поляки, с облегчением вздохнув, от души посмеялись.
Мы заказали что-то выпить и великолепно провели остаток вечера вместе.
Из ресторана мы пешком дошли до «Адлона». Расстояние было порядочное. По дороге все шутили. Поляки ухаживали за Гертой. Толстяк Кенджирский, мешая немецкие и французские слова, рассказывал мне о своих парижских впечатлениях, о поездке в Афины, о поразившем его Акрополе. Затем он заговорил о Будапеште, где бывал и до войны, и после нее, говорил, что венгры и поляки — братья, и даже пожал мне руку. Мне хотелось побольше побыть с Гертой. Я перешел на другой фланг нашей небольшой компании. Кенджирский последовал за мной. Когда мы подошли к отелю, он тихо спросил меня:
— В каком номере вы живете? Я бы хотел зайти поговорить с вами.
Поскольку на ночь у меня были совсем другие планы, а оскорблять его отказом мне не хотелось, то я назвал ему номер супругов Мерени.
Кенджирский обещал быстро отделаться от своих коллег и зайти побеседовать.
Что именно произошло, в ту ночь в номере Мерени, я не знаю, да и никогда, видно, не узнаю, но что-то произошло, так как на другой день ни сам профессор, ни его супруга в упор меня не замечали и смотрели куда-то мимо, обходя меня стороной. А я старался не попадаться на глаза Кенджирскому. Случайно я столкнулся с ним только в день отъезда, когда мы выносили чемоданы в холл. Увидев меня, он погрозил мне указательным пальцем. После этого мы с ним встречались несколько раз в различных местах и каждый раз при встрече он шутливо грозил мне пальцем.
С Гертой я договорился, что она не придет провожать меня на вокзал: во-первых, у нее и без меня миллион дел, а во-вторых, мы оба не хотели прощаться при всех. Договорились, что за полчаса до отъезда она забежит ко мне в номер. Однако наше прощание не удалось. Герта опоздала, прибежала взволнованная и в слезах. Оказалось, ее вызывал к себе начальник отдела и как следует отчитал. К нему поступила жалоба, что она недостойно вела себя с гостями конгресса, что ее видели даже в Западном Берлине, где она веселилась в одном из ресторанов. Все это Герта рассказала мне в те немногие, оставшиеся нам минуты.
А тут еще как назло сломался ключ в замке, и мы никак не могли выйти из номера. Мне давно было пора быть в вестибюле. Супруги Мерени, наверное, рвали и метали. С меня пот лил градом, но отпереть замок я так и не смог.
Тогда я начал барабанить кулаком в дверь в надежде, что кто-нибудь услышит и поможет нам открыть. История получилась, прямо скажем, пренеприятная. Больше всего переживал я за Герту.
Спустя некоторое время на мой стук пришла горничная. Она быстро вызвала слесаря, и он освободил нас, открыв дверь.
Схватив свои вещички, я сломя голову помчался вниз, а Герте пришлось незаметно скрыться в конце коридора.
На Восточном вокзале, как нарочно, нас провожала Шатци. Я потихоньку попросил ее не делать из-за меня неприятностей Герте, так как виноват во всем я один. Она уверяла, что понимает меня и что ни о чем не надо беспокоиться.
В вагон я сел в подавленном настроении. Супруги Мерени не разрешили мне даже помочь внести их чемоданы в купе, а сделали это сами. Огромная дорожная сумка фрау Аделе была набита до отказа.
Я зашел в свое купе и решил: будь что будет. Через несколько часов я буду дома и засяду за свою любимую работу.
На границе при проверке паспортов повторилась та же самая сцена, что и в прошлый раз.
— Фрау Мерени?
— Да.
— Господин Мерени?
— Доктор Мерени!
Такая же сцена повторилась и на венгерской границе.
— Товарищ Мерени?
— Доктор Мерени!
— Извините, — сказал офицер-пограничник и, повернувшись ко мне, спросил: — Товарищ Донати?
— Доктор Донати!
Старый профессор вспылил:
— Послушайте, шутить будете со своими друзьями, но не со мной.
— А я и не думаю шутить. — И я с невинным видом взглянул на профессора.
— Почему же вы дурачитесь и называете себя доктором?
— Не собираюсь. Вот посмотрите сами. — С этими словами я протянул профессору свой паспорт. — Взгляните и вы увидите, что тут написано: доктор Донати.
— Тогда почему же вы не называли себя так раньше?
— А я не люблю этим хвастаться.
Профессор разозлился еще больше. Поезд наш запаздывал, и Мерени совсем вышел из себя.
— Какое безобразие! Да это просто-напросто саботаж! Ну дайте мне только приехать, я покажу их министру!
Супруга попыталась было успокоить профессора, но он грубо набросился на нее:
— Заткнись! И не пытайся оправдывать подобное свинство!
На будапештском вокзале мы расстались с профессором без рукопожатия, холодно кивнув друг другу.
Под Новый год я получил письмо от Герты, которое она прислала мне на адрес театра. Она писала, что очень одинока, что у нее никого нет и в рождественскую ночь она сидела одна у праздничной елки. С работы ее уволили, и помочь ей не мог даже ее влиятельный знакомый, да он и не пытался помочь, чтобы не вызвать подозрений. В письме ее не было упрека, лишь одна печаль. Дальше она писала, что с голода не умрет: ей обещали давать переводы. Сейчас она почти все время сидит дома, да ей и не хочется никуда выходить, не хочется никого видеть. Она решила немного украсить свою комнату: повесить гардины, связать скатерти. И хотя ее теперешнее положение довольно безнадежно, она все равно постоянно думает обо мне.
Я написал ей ответ, ломая голову над тем, как бы ей помочь… Но как это сделать из Будапешта?..
На мое письмо Герта не ответила. Я написал ей еще два раза, но ответа так и не получил. С тех пор я ничего не слышал о ней…
С профессором Мерени мы встречались очень редко и совершенно случайно. При встрече он обычно насмешливо спрашивал меня:
— Ну, господа писатели, как там у вас дела?
Однако самая интересная встреча произошла у меня с ним в один из последних дней октября 1956 года. Я ехал на велосипеде в Пешт (никакой транспорт из-за мятежа не ходил) и возле собора Кристины столкнулся с супругами Мерени.
Они, видимо, очень спешили. Старик был в надвинутой на глаза шляпе, его супруга — в платке и старенькой шубке из искусственного меха. В руках они тащили туго набитые узлы и чемоданы, а на самом профессоре и его супруге, видимо, было надето по два-три платья. За ними бежала маленькая черная собачонка.
Я не смог спокойно проехать мимо и, соскочив с велосипеда, поздоровался с ними:
— Господин профессор! Фрау Аделе! Куда же вы?! Куда?!
Однако они не хотели меня замечать и шли своей дорогой.
— Что с вами? — не отставал я от них. — Как вы относитесь к теперешним событиям?..
— Мы ничего не знаем! — оборвал меня Мерени. — Мы оба болели и только сегодня поднялись с постели. Мы ничего не знаем!
— И все же что, по-вашему, у нас происходит? Чем все это кончится?
— Мы ничего не знаем и не желаем говорить об этом.
— Но все же какое-то мнение у вас имеется?
— Нет у нас никакого мнения.
Позже я понял, что шутить в те тревожные дни было с моей стороны некрасиво, но я не мог тогда удержаться.
— Какая хорошая у вас собачка! — сказал я и спросил: — Маленькая венгерская овчарка?
— Нет, не овчарка, — быстро ответил профессор.
— Тогда, наверное, из породы пуми?
— Нет, не пуми, а пудель. Все?
— Пудель? — удивился я. — И не подстрижена?
Старик растерянно заморгал глазами:
— Как это не подстрижена?
— Очень просто, подстригают все тело, на голове, оставляют прическу, на ногах — сапожки, на хвосте — этакий бонбон.