— Куда ты?! — еще раз крикнул Еши. Втянув голову в плечи, он продолжал стоять на лестнице. Вдруг перед ним появилась черная собака. Она несколько раз тявкнула и побежала за унтером. Иван бросился вслед за ней. Они пересекли парк и свернули налево. Вдалеке он увидел Чапо, тот шел уже через теннисный корт. Иван побежал за унтером и вскоре догнал его.
Чапо, заметив, что за ним идут, обернулся:
— Что вам нужно? Вы что, не слышите? Что вам от меня нужно? Возвращайтесь в убежище!
Унтер хотел было крикнуть еще что-то, но, увидев взгляд Еши, оцепенел от страха.
Еши сунул правую руку в карман пальто и, не вынимая ее, отвел предохранитель пистолета назад, как учил его Пирош в ту ночь. Затем не спеша вытащил пистолет из кармана и прицелился в Чапо.
— Нет!.. — тоненьким, почти детским голосом закричал унтер. Иван закрыл глаза. Грянул выстрел. Унтер боком упал на землю, уткнувшись лицом в кучу снега. Шапка свалилась с его головы. Иван подошел ближе и еще раз выстрелил в унтера.
Еши с жадностью вдыхал в себя весенний воздух и никак не мог надышаться. Он отвернулся от унтера: тот уже не интересовал его. Филолог весь превратился в слух. Стреляли совсем рядом, на соседней улице. Это строчили русские автоматчики. Одна шальная пуля залетела во двор университета и прочертила на асфальте длинную линию. Сад Трефорта вдруг ожил: там уже были русские.
«СТАРЫЙ ТОПОЛЬ»
Когда я впервые появился в ресторане «Старый тополь» в военной форме, то неожиданно оказался в центре всеобщего внимания. Вот уж не думал, что взбудоражу этим завсегдатаев. Меня довольно мало знали здесь. Чем я занимаюсь днем, никому толком известно не было, зато вечера я регулярно просиживал в ресторанчике. Ничего особенно интересного рассказать о себе я не мог: живу одиноко на подачки домашних, интересуюсь историей искусств, а именно — ранней готикой.
Десятого числа я получил повестку и сразу же явился на призывной пункт. Мне сказали, что со дня на день может прийти приказ о выступлении и потому надо быть готовым в любую минуту. Затем мне выдали увольнительную до следующего утра, и вечером я не преминул показаться в ресторане. Я знал, что военная форма мне идет, и потому не стал переодеваться в гражданское.
Когда я вошел в зал, за центральным, самым длинным столом сидело уже много народу. При моем появлении по залу пронесся одобрительный гул.
— Йенеке, садитесь рядом со мной! — громко крикнула мне с противоположного конца стола Жажа.
Я молодцевато щелкнул каблуками, чем вызвал дополнительное оживление у собравшихся. Обойдя стол, я подошел к Жаже и сел.
— Какое у вас звание? — спросила она.
— Лейтенант.
— А я и не знала, что вы военный! Никогда бы не подумала, что увижу вас в военной форме.
Жажа, супруга танцовщика и хореографа Сворени, была единственной женщиной среди нас. Красивая, я бы даже сказал, чересчур красивая женщина. Стройная, гибкая, с копной светлых волос, темные глаза обрамлены длинными ресницами, черные брови, тонкий нос с нервными ноздрями и удивительно белая кожа! Других женщин в этом обществе не жаловали, большинство его членов были холостяками.
Заправлял всем здесь Геза Марих, молодой, но уже известный режиссер с красивым мужественным лицом и холодными голубыми глазами. Это был человек с поистине энциклопедическими знаниями. Приходил он обычно вместе со своим другом Ечи, который работал в городском магистрате. Если не ошибаюсь, они тогда и жили вместе.
До Мариха душой общества был Тибор Радвански, но потом его назначили директором музыкального театра, и он стал редко бывать в ресторане, а если и появлялся, то молча ужинал и сразу же уходил.
Большинство нашего общества составляли артисты, не считая очкарика-гинеколога, доктора Хомолы, милого, доброго помощника провизора, которого все называли Аптекарем, и черноволосого еврейчика Брайтнера, с которым я очень любил разговаривать. Вот и сейчас он сидел слева от меня.
Я заказал себе мясо косули. В «Старом тополе» мы без всяких карточек могли заказывать себе все, что хотели.
Карчи Филь рассказал анекдот про Гитлера и прочел по-немецки сатирические стихи, которые ему якобы прислали из Вены.
Все громко засмеялись, а Жажа, тряхнув пышными волосами, сказала:
— Надоел мне этот Гитлер до чертиков… Йенеке, поухаживайте лучше за мной!
Геза Марих, который всегда все замечал, крикнул мне:
— Ты что, не слышал? Поухаживай за ней, лейтенант! Кому же еще и ухаживать, если не тебе?
Я не был своим в этом обществе, это прекрасно все знали, но мне было хорошо среди этих людей, интересно, и они меня почему-то терпели. Сегодня же, в военной форме, которая была мне к лицу, я явно имел успех.
Ко мне подошел муж Жажи Миклош Сворени и шутливо пощупал мои бицепсы:
— Ого! Такой, чего доброго, отнимет у меня жену! Парень он воинственный.
Сворени был еще молод, ходил плавной походкой. И хотя он часто делал вид, будто не опекает Жажу, на самом же деле очень заботился о ней, повсюду водил с собой и следил за каждым ее движением.
Марих, по обыкновению, много пил и теперь громко объяснял, как, по его мнению, следовало бы играть какой-то спектакль. Жажа не обращала на мужа никакого внимания и все время приставала ко мне с просьбой поухаживать за ней. Я же в таких ситуациях будто цепенею, и в голову мне ничего не приходит. Вообще-то я всегда сидел рядом с Жажей, так как официально был признан ее первым телохранителем, и мы мило болтали о всяких пустяках. Но стоило только разговору принять слишком интимный характер, как я замолкал. Сегодня Жажа казалась особенно нервной, и я решил, что ночью ее опять мучила бессонница.
— В вас сидит тигр, да-да, у вас в животе, — сказала она мне. — Вы здесь самый опасный из всех.
— Почему вы так думаете? — рассмеялся я.
— Разыгрываете из себя этакого недотрогу… Видимо, потому, что сами боитесь этого тигра… — Повернувшись ко мне, она щелкнула зубами в воздухе.
— Любопытно, но человек не знает самого себя, — вмещался Брайтнер, который краем уха слышал, о чем мы говорили. — Поведение человека на девяносто девять процентов не соответствует его внутренней сущности… Но однажды этот один-единственный процент вдруг властно заявляет о себе, оказывает на нас решающее влияние и побуждает к такому…
— Ну хорошо, хорошо! — перебила его Жажа, которую сегодня все раздражало. — А если у кого-нибудь в животе сидит верблюд, как, например, у вас? Это к чему побуждает?
— И верблюд умеет вставать на колени перед своей госпожой, — галантной шуткой ответил Брайтнер.
— Да бросьте вы эти глупости! — прокричал через стол Геза Марих и подсел к нам. Он, видимо, уже порядочно выпил. Это было заметно по его глазам и по жесту, каким он взялся за пуговицу моего френча. — Ну как, господин лейтенант, не надоело тебе?
— Что именно?
— Как, по-твоему, что хуже — покоряться или бунтовать?
— Бунтовать?.. — переспросил я, не понимая, что ему от меня нужно.
— Бунтовать или, если хочешь, вопреки всему идти прямо?.. Важный вопрос: что делать, если хочешь, но не смеешь?..
Я ничего не ответил, так как хорошо знал: стоит Мариху выпить, как он начинает привязываться. А сегодня, по-видимому, он избрал своей жертвой меня. Мариха раздражало сейчас даже мое молчание. Он все сильнее и сильнее крутил мою пуговицу.
— Ты, господин лейтенант, похож на студента, который дома, лежа в постели, воображает о себе невесть что, но, когда наступает время действовать, убегает…
— Хватит, Геза, отстань от него! — проговорила Жажа. — Йенеке сегодня мой рыцарь, оставь его в покое.
Марих, даже не взглянув на нее, отмахнулся:
— Ты, Жажа, здесь на равных правах с мужчинами, поэтому заткнись… Господин лейтенант только хочет быть храбрым, а на самом деле он трус… — Он говорил громко, так что за соседними столиками стали обращать на нас внимание. — Господин лейтенант хочет только хорошего. Больше, чем он, никто этого не хочет…
От него сильно несло водочным перегаром. Он до тех пор крутил мою пуговицу, пока не оборвал. А затем так уставился на меня, будто увидел что-то необыкновенное, но тут же громко хлопнул ладонью по скатерти в пересел к доктору Хомоле.
— Ну, если меня сейчас поймает здесь строгий полковник, двухнедельного ареста мне не избежать, — пошутил я, но на душе у меня стало как-то неприятно.
— Пойдем к нам, я пришью вам пуговицу, — предложила Жажа.
Тем временем общество уже начало распадаться. Те, кому еще не хотелось идти домой, отправились к Сворени, который жил неподалеку, на улице Месарош.
Жажа увела меня к себе в спальню, где у нее стояла шкатулка с иголками и нитками.
— Снимите эту штуку, — сказала она, показывая на френч.
— А может, не нужно?
Жажа рассмеялась и села рядом со мной на диван. Пришивая пуговицу, она то и дело, будто невзначай, касалась моего подбородка своими шелковистыми волосами. Между нами еще в ресторане возникло нечто игривое. И сейчас на меня нахлынула горячая волна. Я ладонями сжал ее голову и хотел было притянуть ее к себе, но Жажа выскользнула из моих рук и, откусив нитку, выскочила в другую комнату, где сидели остальные.
Там пили вермут. Потом Марих сел к фортепиано. Он исполнил какую-то сонату Моцарта, которой я не знал. Все-то умел этот Геза! Играл он великолепно, весь отдаваясь музыке и местами даже тихо подпевая. Затем он сыграл несколько песен Шуберта, а доктор Хомола чуть хрипловатым, но проникновенным голосом пел. Потом к ним подсел Миклош Сворени. Они вперемежку играли старые и новые пьесы, свободно импровизируя.
Карчи Филь вдруг начал снимать ботинки и носки. Я недоумевал, зачем ему это понадобилось, но остальные со смехом поощряли его, заранее зная, что он будет танцевать босиком, чтобы не упасть на скользком паркете. Очкарик Карчи был довольно некрасивым парнем. Работал он не то учителем музыки, не то аккомпаниатором. Сейчас он был в ударе и, высоко вскидывая руки и ноги, начал танцевать, изображая негра в джунглях. Выпучив глаза, он затрясся всем телом и запетлял вокруг Мариха, который сидел в зеленом кресле под торшером и курил. Постепенно Карчи все ближе и ближе подходил к Мариху и наконец, оборвав свой танец, упал перед ним, спрятав лицо у него в коленях.