Я знал, что отшельнический образ жизни замыкает человека на самого себя. Отстранившись от всего мирского, став самодостаточным и независимым от кого-либо, аскет настолько основательно преобразует свое тело и сознание, что его внешнее и внутреннее отличие от остальных людей становится очевидным. Духовно-экстатический «верх» одерживает победу над материально-телесным «низом».
Все это общеизвестные истины. Но есть что-то другое, непредвиденное и неожиданное, возникающее из, казалось бы, омертвелого тела и не реагирующего на внешние раздражители сознания. Это «что-то» — неуничтожимость красоты и тождественность сущего в Атмане и Брахмане, неожиданно проявляющиеся в том, что находится на грани между жизнью и смертью. Так уж устроена природа. Даже на гималайских каменистых высотах более пяти тысяч метров расцветают неповторимой красоты, высокие фиолетовые маки с широкими лепестками. И это при сильном ветре и низких температурах.
С того времени многие события стерлись из моей памяти, но ту встречу с индийским аскетом помню отчетливо, как будто она только что закончилась. Беседа с ним превзошла все мои ожидания! Поразителен был его взгляд. Совсем не пронзительный, не допрашивающий, не отрешенный, а живой и согревающий. Этот взгляд не уживался с его немощным телом. Стеснительность, которую я почувствовал, войдя в его жилище, исчезла. Состоявшаяся затем беседа с этим старым мудрым человеком, какому-нибудь моему коллеге из Института мировой литературы или из Института востоковедения показалась бы обыкновенной и даже банальной. Да и что нового в мыслях, что необходимо жить без подсказок и, исследуя жизнь вокруг, пытаться понять, как проживаешь ее ты и что находится внутри твоего сознания, твоей памяти? Сколько там накопилось барахла, не нужного никому — ни тебе самому, ни людям!
Этот незнакомый мне еще час назад человек вызвал во мне дух сомнения, придал смелости не бояться решительных перемен. На моей родине происходили невероятные события. Заканчивалась одна эпоха и наступала новая, как в Индии две с половиной тысячи лет тому назад.
Говорят, что истина рождается в спорах. Это глубокое заблуждение. Истина рождается в уединении, в тишине. Шум и мерзость обыденной жизни ее оглушают и пугают. Прозревать сокровенное, то есть истину — процесс интимный и захватывающий человека настолько сильно, что само время в его сознании замедляет свое неумолимое движение или вообще останавливается — переходит в вечность.
Нетрудно себе представить психологическое состояние бродячих философов времен Будды, которые получили возможность ни от кого не зависеть и заниматься исключительно любимым делом — непринужденно, долго и плодотворно размышлять о чем угодно.
Теперь оставалось дело за малым — возвращаться ли им в мир людей с проповедью собственной доктрины? Или продолжать пребывать в окружении немногих учеников, размышляя о доставшемся от предыдущей эпохи духовном наследстве? Большинство выбрало публичные диспуты. Так появилось новое умственное движение.
Чем шире и разнообразнее была аудитория, тем с большим энтузиазмом и темпераментом они выступали. Но начинали все-таки в узком кругу коллег, среди преподавателей и студентов жреческих школ, а уже затем с утвержденными в полемике идеями «шли в народ».
Сообщество брахманов, знатоков ведийского ритуала, превратилось в элитарную, закрытую для непосвященных корпорацию со своими сословными привилегиями, предрассудками и материальными интересами. Потому-то конфликт между ортодоксальными, умственно неповоротливыми, окостеневшими в упрямстве и гордыне брахманами и свободно мыслящими интеллектуалами того времени был неизбежен.
Существовали и более серьезные причины, приведшие к появлению радикальных религиозных движений. Потребовался новый нравственный кодекс, чтобы как-то ограничить насилие, применение которого становилось на севере Индии нормой жизни и грозило превратить плодородные и цветущие долины в безлюдную пустыню.
Была еще и другая, умозрительная причина. Разделение индусского общества на варны было тем пресловутым камнем преткновения, споткнувшись о который было трудно двигаться вперед к новым духовным горизонтам. Опора на Веды и брахманскую мудрость выглядела ненадежным подспорьем в объяснении смысла происходящих событий, связанных с возникновением больших государственных образований за счет захвата мелких княжеств и племенных республик.
Война, которой, казалось, не будет конца, наводила смертельный ужас на одних и вызывала натужный энтузиазм у других. Ведь жизнь каждого человека могла преждевременно и внезапно оборваться. Не забудем, что инстинкт страха — самый развитый из всех прочих человеческих инстинктов. Об этом можно прочитать в любом учебнике психологии.
Всеобъемлющий страх, как иерихонская труба, обрушивает мощные крепостные стены. Как свидетельствует история, в большинстве случаев не чужие, вражеские, а свои, родные.
Трудно себе представить, но дети брахманской и кшатрийской элиты оказались среди изгоев: разбойников, прокаженных, умирающих стариков, попрошаек, любителей острых ощущений. Таких людей в то время постоянных войн и распрей появилось тысячи и тысячи. Многотерпению они предпочли свободу воли, оседлости — жажду движения, бессознательным порывам — глубокую сосредоточенность на чем-то одном. Это были люди с новыми идеями, знавшие себе цену. Вот почему они отправились туда, куда глаза глядят, полагаясь на силу собственной воли и мощь своего разума и духа.
«Если общество, культура доросли до альтернатив и плюрализма мнений, — убежден Владимир Шохин, — то удержать этот процесс в рамках “контролируемой ситуации” оказывается невозможным»[168].
Глава одиннадцатаяГЛАС НАРОДА — ГЛАС БОЖИЙ
Шраманы (санскр. — прилагающий усилия, подвижник) — так философствующие аскеты, покинувшие отчие дома и собственные семьи, скромно и с достоинством называли самих себя. Несмотря на то что большинство из них принадлежали к варне кшатриев (были среди них и брахманы), они мыслили и действовали вразрез с корпоративными, сословными интересами. Эти бездомные философы и мастера йогических практик бродили по Индии, часто таясь по лесам и скрываясь в горах, начиная с VI века до н. э. и даже раньше. Иногда они выбирались наружу из своих лесных нор, горных расщелин и пещер, поближе к людской толчее. Не избегали они и совсем глухих мест — жил бы поблизости кто-нибудь. Пробудить народ от духовной спячки, расшевелить его ум своими беседами — вот чего они хотели.
Попытаюсь представить, как выглядели эти мыслящие безумцы, выбравшие жизнь аскетов. Думаю, что со стороны большинство из них смотрелись нелепо и устрашающе. Немытые, истощенные, с всклокоченными и грязными волосами, с длиннющими ногтями, с выступающими наружу ребрами, идущие с трудом и вразвалку на усохших от недоедания ногах, словно на укороченных ходулях, они напоминали претов — вечно голодных духов умерших людей. Как уверяют священные предания, преты расплачиваются подобным непрезентабельным видом за свои прегрешения в прошлых жизнях.
Бритоголовые, в замытом до желтизны тряпье или вовсе голышом аскеты шествовали тем не менее величественно в предвкушении серьезных речей к главной городской или деревенской площади. Там обычно собирались для решения общих вопросов горожане или крестьяне, там философов-выскочек ждали рассудительные и благочестивые брахманы с высокомерным выражением на лицах. Эти аскеты-шролшны, по определению Виктории Лысенко, были «духовные существа в призрачной телесной оболочке»[169].
Казалось, человеческие пороки этим людям чужды. Ради достижения личного самоусовершенствования и духовной чистоты они шли на любые мытарства: ограничивали себя в еде, одежде и в общении за пределами философских диспутов. Для народа они были явлением великого торжества духа над материальным миром с его неиссякаемой жаждой обогащения и потребления, с его плотскими страстями и неуемными желаниями.
Первые шраманы появились на десятки лет раньше Будды. Это не помешало ему, однако, стать самой известной и позитивной фигурой движения, называемого шраманским. Хронологические рамки существования общественного спроса на шраманов достаточно велики — целое столетие. Как считает Владимир Шохин, с рубежа VI–V веков до рубежа V–IV веков до н. э. Первые индийские философы были непосредственными предшественниками Будды и его старшими современниками, убежден российский индолог, а «сам он в известном смысле завершает данный период, является его “итоговой фигурой”»[170].
Между шраманами шла острая идейная борьба за умы и симпатии соотечественников. Если определять современными понятиями политический аспект этого движения, — за авторитет в народе, за повышение своего рейтинга среди простых людей. От того, у кого из них этот «рейтинг» был выше или ниже, зависела бóльшая или меньшая поддержка со стороны новых властей.
Что предлагали «новые мудрецы», странные по образу жизни и манере общения? Считать всех людей равными, к какой бы варне они ни принадлежали. Не думать, что на одних брахманах весь мир держится. Не смотреть на людей как на жертвенных животных. Научиться управлять своими желаниями и понимать необходимость их определенным образом упорядочить и гармонизировать в соответствии с чувством меры и законами природы, — тогда люди перестанут страдать и маяться дурью.
Индийское общество было разбужено и взбудоражено новыми идеями. Люди с восторгом слушали шраманских ораторов, несмотря на некоторую «заумность» их речей. Многим казалось, что выговаривается самое болезненное, самое важное, что давно накипело на душе.
Что же это были за проблемы, из-за которых образованные люди покидали родные дома и с пеной у рта отстаивали свою точку зрения? Что было в центре их споров, разногласий и сближений? Поразительно, но большей частью они говорили о вещах достаточно умозрительных, не имеющих, за редким исключением, прямого отношения к повседневной жизни. Шраманы вели себя по тем временам неслыханно смело. Делились с народом своими соображениями о том, что на первый взгляд было далеко от повседневности. А в действительности они затрагивали самое важное. То, что было у людей в центре внимания тогда и к чему не потерян интерес сейчас: что есть человек, кем он был прежде, до своего рождения, зачем живет на земле и куда направляется после смерти? Считать ли Вселенную конечной или бесконечной, существует ли в действительности все, что видишь, слышишь и осязаешь, или все это иллюзия — следствие всеобщего помрачения рассудка? Имеет ли