Понятно, почему Пурану Кассапу окружали влюбленные в него до самозабвения толпы поклонников. Адживики знали, как разжигать низменные инстинкты людей, на чем и с кем делать пиар своему движению и его лидеру.
Комментарии, я думаю, здесь излишни. Двадцатый и нынешний века подтвердили, что подобные идеи практически бессмертны.
Пакхудха Каччаяна отстаивал вечность семи субстанций: земли, воды, огня, ветра, радости, страдания и так называемого сукх-дукх, соединенных в нерасторжимое целое радости и горя.
Адживики, впрочем как все шраманы, любили побродяжничать в поисках хлеба насущного и ради обретения новой аудитории слушателей. Они удивляли окружающих еще тем, что, покончив со скудной вегетарианской едой, старательно вылизывали руки, как кошки шерстку. Безусловно, то и другое производило впечатление на соплеменников, чего адживики и добивались. Эти нудисты-аскеты быстро стали популярными. Общественность (понятие, отличное от словосочетания «широкие слои общества»), всегда состоящая в большинстве своем незнамо из кого, приходила в восторг от их «откровений».
Правители же, которые в своем поведении обычно далеки от морали, отнеслись к «ультрареволюционным речам» с еще большим интересом. То, что они слышали, развязывало им руки и оправдывало их действия. Ведь, по мнению адживиков, любое преступление против людей или, наоборот, добрые дела, совершаемые царем или кем угодно, ни в малой степени не влияют на новое рождение после смерти, никак не соотносятся с законом кармы в трактовке брахма-нистской традиции.
Поэтому «умные и глупые, «круговращаясь, кладут конец [своим] страданиям [и это так же неизбежно], как разматывание [до конца] брошенного мотка пряжи»[183] (перевод В. К. Шохина).
Адживики, осознавая подобным образом нелепую, дурную и безотрадную жизнь, исходили из убеждения, что любая попытка с налету улучшить ее качество в угоду своим потребностям и амбициям, как ни старайся, ни к чему хорошему не приведет. А дурное само по себе найдет место, как ему ни противодействуй.
По представлению буддистов, адживики, глашатаи аморализма, были самыми «отвязными», циничными и экзальтированными из всех философов-шраманов. В буддийской литературе им даются нелицеприятные и язвительные характеристики.
Может быть, со временем обнаружатся новые материалы, благодаря которым оценка взглядов адживиков будет более взвешенной и продуманной. К сожалению, те сведения о их поведении и взглядах, которыми ученые располагают в настоящее время, таких возможностей не предоставляют. Вместе с тем то, что мы о них знаем, позволяет провести параллель с воззрениями греческих софистов, агностицизм которых также перерастал в аморализм. Однако в поведении, выходящем за рамки дозволенного, адживики пошли дальше греческих единомышленников.
Взгляды оппонента софистов Сократа созвучны воззрениям Гаутамы Будды в признании объективности моральных норм, в рассмотрении человека как изначально нравственного существа, в понимании того, что нравственность — следствие правильного знания, а различие между добром и злом фундаментальное и абсолютное.
Известно, что более всех потрафили вкусу простого народа материалисты древности. Те, кто получил название чарваков, или локаятиков. Они вошли в историю древнеиндийской мысли как представители «народной» философии — Локаята даршана. По поводу происхождения слова чарвака существует три версии. Самая первая из них утверждает, что когда-то так называли некоего мудреца из далекого прошлого, который отрицал существование бога, не верил в жизнь после смерти и насмехался над Ведами. Согласно второй версии, корнем слова чарвак является корень чаре — есть, жевать. Это наводит на мысль, что чарваками называли проповедников плотских наслаждений. И, наконец, третья интерпретация этого слова опиралась на соединение двух слов — чару (приятный) и вак (слово). В итоге получалось — доходчивое, приятное слово. Менее каверзным было слово локаята, или локаятика, переводимое как точка зрения обычных людей.
Ход рассуждений древнеиндийских материалистов отличался бесхитростностью и прямолинейностью. Они не залезали в метафизические дебри, а обходились тем, что находилось перед глазами. Их интересовала совокупность материальных существований. Все то, что можно было пощупать руками, увидеть глазами, услышать ушами и обонять носом. Достойной внимания целью они считали жизнь в радости и достатке.
Шанкарачарья, знаменитый интерпретатор и комментатор упанишад и Веданты, через 1500 лет (приблизительно IX–X вв. н. э.) после ухода Гаутамы Будды в Паринирва-ну вставший на защиту Вед, «отождествлял грубую толпу (пракрити джанах) с последователями локаяты» и отзывался с отвращением о философах этого материалистического и атеистического направления[184].
У Будды и его учеников, а также у джайнов нет противоречия между словом и делом. Прямота высказываний, культ нравственной жизни и чистота помыслов предоставляли им явные преимущества не только перед традиционалистами-брахманами, но и сотоварищами по шраманскому движению.
Тогда, при жизни Будды, эти радетели правды больше думали о несправедливом разделении общества, чем об аскетических подвигах. Уникальное, что ни говорите, было время! В Индии в шраманский период широко и открыто подвергались осмеянию и осуждению многие формы религиозной дискриминации.
На первых порах шраманам была чужда демонстрация собственной исключительности и непомерной гордыни — малоприятных человеческих качеств, которые обычно возникают в результате самоистязания плоти. Эгоцентризм, несоотносимый с нравственностью, еще не приводил их к самоубийству. Они еще не превратились в безрассудных и безумных фанатиков. Через десяток лет такие же аскеты умерщвляли себя с единственной целью — возвыситься над окружающими людьми[185].
В. Г. Лысенко обращает внимание на особую роль аскетизма в духовной жизни Древней Индии: «В Индии аскетизм был не просто некоторой альтернативой обычной религиозности (мирской религиозности), но важнейшим и практически единственным источником идеалов и норм всей религиозной жизни этого субконтинента. (…) Основные религиозно-философские направления зародились и развивались именно в среде аскетов, хотя выходили за ее пределы. Аскетами были Махавира, основатель джайнизма, Маккхали Госала, основатель адживики, Будда Шакьямуни, основатель буддизма, мыслители упанишад, создавшие монистическую доктрину тождества индивидуальной и мировой души (Атмана и Брахмана), а в более поздние времена — многие из авторитетных мыслителей, основателей религиозно-философских школ: Шанкара, Рамануджа, Сурешвара, Мадхусудана, Сарасвати, а также большинство буддийских и джайнских авторов, о жизни которых нам что-то известно. Непреложным условием аскетизма в Индии, как и в религиозных традициях других регионов, был радикальный разрыв с обществом, отказ от социальных, религиозных и личных обязательств и культивируемых в обществе ценностей и готовность всецело посвятить себя поискам идеального (недвойственного) внутреннего состояния, делавшего аскета неуязвимым в отношении всех возможных оппозиций: жары и холода, голода и жажды, удовольствия и страдания, желания и отвращения, богатства и бедности, а в религиозном плане — выходившего за пределы противоположностей чистого и нечистого, праведного и неправедного, должного и недолжного, добра и зла»[186].
Люди той далекой эпохи, практикующие аскетизм, не доводили себя до истощения, опасного для продолжения их жизни. Для создания (вместо прежнего — брахманского) собственного «религиозного канона» и для признания его большим количеством людей требовались не только духовные, но и физические силы. Необходимость резко поменять духовные ориентиры привела к появлению в среде шраманов различных логических и философских построений.
Глава двенадцатаяОБ ОСЕВОМ ВРЕМЕНИ И ЕЩЕ О ТОМ, ЧТО В ГРЕЦИИ ВСЕ ЕСТЬ
Появление адживикизма, материализма, джайнизма, агностицизма и буддизма приходится на так называемое осевое время. Этот термин был введен в научный оборот немецким философом, психологом и психиатром Карлом Теодором Ясперсом (1883–1969) и обозначает в истории человечества временной отрезок между 800–200 годами до н. э. Период, как считал ученый, наиболее важный для развития мировой цивилизации. Именно тогда на смену мифологическому мировоззрению приходит рациональное, философское. Его представляет новый тип человека, который, возникнув тогда, существует и по нынешний день.
По мнению немецкого философа, все учения осевого времени отличает верховенство разума над мифологическим мышлением — той архаической формой осмысления действительности, в которой соединялись, принимая образную, метафорическую форму, первобытные верования и элементы эмпирических знаний. В мифологическом мышлении индивидуальное сознание не выделялось из группового, а сам человек не осознавал себя как нечто отдельное от внешней природы, как некую автономную сущность.
Карл Теодор Ясперс, предложив концепт осевое время, отталкивался от определения Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, который назвал время жизни Иисуса Христа «осью мировой истории». Подобной осью, с его точки зрения, является V век до н. э. (плюс-минус три столетия).
Именно в это время происходили события, переломные для истории человечества[187].
Казалось, общее небо мудрости надолго распростерлось над огромной евразийской территорией. А если было общее небо, значит, была и общая земля.
Как ни изгоняй из сознания мысль о воздействии эллинов на философскую мысль Древней Индии, а все равно из мрака прошлого, как при вспышках молний, появляются совсем не индийские фигуры. То Фалес, то софисты, то Сократ и Платон с их попытками определить сущность человека. Ведь только в связи с решением этой задачи возникает в их рассуждениях моральная проблематика.
Все списывать на синхронность духовных процессов осевого времени и исключать из рассмотрения возможность обмена информацией между географически удаленными народами вполне возможно при одном только условии: считать, что люди передвигались тогда ползком и со скоростью черепахи. Я уже не беру во внимание тот неоспоримый факт, что лошадь была приучена человеком в глубокой древности. Такие кочевые народы древности, как скифы и близкие к ним саки и массагеты, использовали ее для молниеносного захвата чужих земель.
В учениях осевого времени, по представлению Карла Ясперса, сформировались логические структуры доказательств и опосредования. Их базой было обоснование нового знания предшествующим знанием. Внешняя магическая обрядность уже не представлялась эффективным инструментом управления реальностью. Познание самого себя становилось оселком, на котором оттачивалась мысль. Все, что считалось данным свыше, подвергалось многостороннему обсуждению, а иногда сомнению. Поиск изначального смысла в избитых истинах превратился в навязчивую идею тогдашних интеллектуалов. Нравственные заповеди, исходившие от старых богов, перелагались в соответствии со здравым смыслом и на доступных для народа языках.
Самым большим увлечением дня умников осевого времени было переиначивать на свой лад старую мифологию и подобно фокусникам одним поворотом мысли превращать истертые и потерявшие смысл истины в перлы мудрости. Причем в этом случае им помогал этический пафос, а также уверенность, что нравственным поведением можно горы свернуть.
Диспуты, которыми мыслящие люди старались избавить себя и других от темноты невежества, напоминали схватку борцов, с той лишь поправкой, что побеждали не те, у кого было больше крепких мышц, а те, кто превосходил противника умственной изворотливостью, знаниями и умением полемизировать.
Все эти острые на язык и крепкие умом люди жили в центрах осевого времени — Греции, Риме, Палестине, на зароастрийском Среднем Востоке, в Индии, Китае. И все они сходились в одном: существует абсолютная истина, которая не имеет ничего общего с несовершенством мира и находится за его пределами. Эта истина называлась у одних народов богом, у других брахманом, а у кого-то дао и нирваной. Основная загвоздка состояла в том, каким образом внести эту великолепную и обнадеживающую людей истину в уродливый, искромсанный страстями и амбициями человеческий мир и изменить природу человека.
Титаны осевого времени, творцы «греческого чуда» (от Гомера и Сократа до Аристотеля включительно), израильские пророки, легендарный Заратустра, Лао-цзы, Конфуций, Будда верили в преобразование глубинной сущности человеческого сознания. Эту веру они не держали под замком, как великую тайну, а открыто пропагандировали где только могли.
Но разве возможно преодолеть внутренней гармонией какофонию повседневности?
Оказалось, что иногда шанс появляется. Особенно во времена величайших бедствий, когда пробуждаются миллионы.
И все-таки трудно согласиться, что духовные процессы, в лоне которых рождались новые представления, идеи и понятия, проходили в полной изолированности друг от друга. В ту эпоху существовали торговые пути, пролегающие через Северную Индию, Персию и дальше на запад. Соответственно с запада на восток также шли караваны с товарами. Легко предположить, что с купцами путешествовали люди, далекие от коммерции, из числа тех, кому долго не сидится на одном месте. Кого во все времена называют либо духовными странниками, пилигримами, либо побродяжками, у которых ветер свистит в голове и карманах. Между тем одна исходящая от них идея не переставала удивлять случайных встречных. Они не скрывали свою убежденность в том, что не хлебом единым жив человек. Все, что утоляло любопытство, выходило за рамки того, что можно пощупать руками, привлекало этих людей настолько же сильно, как надежды на предполагаемый барыш взявших их в путешествие купцов. Ясное дело, что ехали они не за просто так, а за какую-то плату или были наняты купцами в качестве толмачей и воинов. А может быть, те их взяли с собой, рассчитывая, что за разговорами с образованными людьми время в пути пройдет незаметно.
Однако прекращу на некоторое время прибегать к гипотезам. Обращусь непосредственно к фактам.
Древняя Индия никогда не была отгорожена от окружающего мира Китайской стеной, а во времена Будды ее взаимосвязь с географически удаленными от нее странами значительно расширилась.
Обращусь по этому поводу к размышлениям профессора Александра Берзина.
Вот что пишет американский ученый: «На юге-востоке от Шакии (так он называет территорию, находящуюся под управлением отца Сиддхартхи Гаутамы. — А, С.) располагалась провинция Малла, а к востоку от Маллы — республика Вридджи со столицей в Вайшали. Республикой Вридджи управлял союз кланов, наиболее известным из которых был клан Личчхави. К югу от Вридджи и Кошалы, на другом берегу реки Ганги, располагалось могущественное царство Магадха, столицей которого была Раджагриха. К западу от Кошалы, на территории современного пакистанского Пенджаба, находилась Гандхара — провинция персидской империи Ахеменидов. В столице Гандхары, Такшаши-ле, располагался известнейший университет тех времен. Там происходил взаимный обмен знаниями между греческой, персидской и индийскими культурами» (выделено мной. — А. С.). Город, где Сиддхартха вырос, Капилавасту, был узловой точкой Северного пути — главной торговой артерии того времени. Северный путь связывал Кошалу с Гандхарой на западе. Пролегая через регионы Шакия, Малла и республику Вридджи, он связывал Кошалу с Магадхой на юге».
И далее самое важное: «Возможно, он (Сиддхартха Гаутама. — А. С.) даже обучался в университете Такшашилы, хотя это не может быть точно установлено»[188].
Следовательно, при интенсивных торговых связях между Индией и другими странами представляется сомнительным утверждение некоторых индологов о духовной изолированности индийцев. Эта точка зрения высказывалась с начала XIX века и продолжает существовать до сих пор во многих индологических сочинениях. Она доминирует в работах английского профессора Томаса Уильяма Рис-Дэвидса, выдающегося индолога своего времени, утверждавшего, что в Индии эволюция религиозных воззрений происходила «в народе, совершенно обособленном от остального мира»[189].
К удивительным и впечатляющим открытиям профессора Александра Берзина принадлежит неприятие им широко распространенного образа Сиддхартхи Гаутамы как провинциального, ограниченного и оторванного от жизни юноши. Он настаивает на том, что будущий Будда Шакьямуни, не достигнув двадцати девяти лет, уже был хорошо знаком с культурой своего времени и немало путешествовал по Индии.
Если поворошить как следует прошлое, относящееся к шраманскому периоду, обнаружится много похожего как в социально-политическом устройстве, так и в религиознофилософских идеях Древней Индии и Древней Греции.
Действительно, обе страны не представляли собой монолитные и централизованные государства, в них не было единой и устойчивой формы власти. Так, в Северной Индии, где появился на свет Гаутама Будда, в небольших государственных образованиях существовало много всего разного: где-то была монархия, где-то олигархия, где-то тирания, где-то демократия, а где-то образовался фантастический симбиоз двух или даже трех форм правления. Такая пестрота политических одежд и их быстрая сменяемость напоминала бы забавное и любопытное зрелище, не будь в Индии столь беспощадной и кровавой борьбы за власть и ее политическое оформление.
Греция, не уступая Индии и даже превосходя ее по политическому разнообразию, также представляла собой не единое целое, а совокупность городов-полисов, но в ее гражданах присутствовала вера в величие и красоту свободного человека, чего нельзя было сказать о живущих старыми традициями индийцах.
Представления о прямых или опосредованных контактах Древней Индии и Древней Греции достаточно туманные. Ученые говорят о созвучных идеях у древних индийцев и греков, затрагивающих взаимодействие земного и посмертного миров и пребывание в них человека. О каких-либо прямых контактах между двумя культурами задолго до похода Александра Македонского в Индию они умалчивают, ссылаясь на отсутствие достоверной информации.
Некоторым из них кажутся сомнительными гипотезы о знакомстве самого Гаутамы Будды с людьми, осведомленными хотя бы в общих чертах о древнегреческой философии. В научной литературе подобные мысли существуют в виде осторожных предположений.
Хадзиме Накамура не относился к сторонникам гипотезы воздействия философской мысли Древней Греции на индийцев в шраманский период. И все же, как дотошный исследователь жизни Гаутамы Будды, он вскользь упомянул об этой проблематичной возможности в своей книге «Гаутама Будда. Биография, основанная на достоверных текстах»[190].
Как ни упорствуй, но поразительна бросающаяся в глаза схожесть духовных процессов и религиозно-философских доктрин в этих двух странах во времена Будды.
Опять возвращаться к мифологическому сознанию? И уверенным голосом объявлять, что спустившиеся с небес древнегреческие боги и богини с помощью индо-скифских племен дошли до Северной Индии, наполнили там свободой мятежные души, разожгли страсти и отправились обратно — к местам своего обиталища? А с ними в Индию пришли новые идеи? Наша безапелляционность будет тут же посрамлена. Один современный, ныне покойный, мудрец, произнеся любимый призыв, что делиться надо, обычно заканчивал его восклицанием: «Хотя всё намного сложнее!»
По своему опыту знаю: ветры перемен дуют с разных сторон и с разной силой. А еще существуют перекрестные ветры. Шумные и яростные, как появившиеся задолго до рождения Христа индийские бродячие философы-шраманы.
Во время встреч шраманов с народом Гаутама Будда обратил внимание, что люди, раскрыв от удивления рты, запоминали слова, не понимая их смысла. Когда же они шумной толпой направлялись к своим домам и хижинам, то повторяли запомнившиеся слова, словно в бреду или как заклинания. Может быть, их к этому приучили брахманы, знатоки Вед. умеющие прополаскивать в горле сочетания звуков таким образом, что невежественные слушатели от одного только этого журчания фонем впадали в транс. Он же пытался найти для каждой аудитории нужные слова, понятные образы и житейские примеры. Он предпочитал вести разговор, излагать основы своего учения на диалекте жителей той местности, где он проповедовал. Он никогда не подчеркивал перед собеседником своего превосходства, не «давил» ученостью, как представляли это спустя века, не имея в мыслях ничего дурного, некоторые последователи его учения. Формой его выступлений был диалог в форме вопросов и ответов, как в упанишадах или как у мудрецов Древней Греции.
Древние греки предложили миру две традиции в понимании судьбы человека в жизни посюсторонней и потусторонней — народную, гомеровскую и орфическую, более элитарную.
Первая традиция восходит непосредственно к легендарному древнегреческому поэту-сказителю Гомеру (VIII в. до н. э.) и его двум эпическим поэмам Илиаде и Одиссее. Вторая традиция идет от легендарного поэта и певца Орфея и связана с философскими идеями Пифагора и пифагорейцев, а также Платона и неоплатоников.
В гомеровской традиции боги, богини и люди существуют в разных мирах, как принц и нищий у Марка Твена, и иногда, случается, на короткий срок попадают на чужую территорию. Боги и богини пребывают в вечной роскоши, люди маются в отталкивающей бедности. Боги вечны, люди «краткожизненны». Люди живут слухами, подчинены судьбе, далеки от источников знаний, они марионетки в руках капризных и безнравственных богов и богинь. В гомеровском эпосе различаются душа, дух и ум. Ум бывает многохитростный, как у Одиссея, разумный, как у Телемаха, и даже неразумный, как у женихов Пенелопы. Дух есть у животных, людей и богов. Он представляет волевую часть сознания. Его посмертное бытие очень неопределенно. И наконец, душа словно разлита по всему телу. Благодаря душе оно существует и осознанно движется. По ту сторону жизни, в Аиде, Одиссей дает обещание «безжизненно веющим теням усопших»[191]. В гомеровской, народной мифологии идея о посмертном воздаянии предстает как предполагаемая возможность, а не как неумолимый нравственный закон.
Вот что пишет о духе и душе в трактовке Гомера русский писатель Викентий Викентьевич Вересаев (1867–1945):
«“Тимос” (дух) — совокупность всех духовных свойств человека, “псюхе” (душа) — это заключенная в человеке его тень, призрак, отлетающий после смерти человека в царство Аида, грустное подобие человека, лишенное жизненной силы, настолько лишенное, что, например, душа Патрокла, являвшаяся во сне Ахиллесу, способна выразить свою грусть от расставания с другом только писком»[192].
В гомеровской мифологии загробная жизнь намного хуже земной. Народный взгляд на этот и тот мир, бесспорно, далек от ведийских и брахманистских повествований о жизни людей, богов и о местах их обитания. Другое дело — орфическая традиция. Орфизм, мистическое учение в Древней Греции и Фракии, возник ориентировочно в VI веке до н. э., а может быть, и раньше. По крайней мере к VI веку до н. э. относят появление орфических гимнов.
К примеру, миф о поэте и певце Орфее. Сойдя в Аид за своей умершей от укусов змеи женой Эвридикой, Орфей укротил силой своего искусства трехголового пса Кербера, охраняющего выход из царства мертвых. Затем он исторг слезы у безжалостных богинь мести Эринний и растрогал дочь Деметры и Зевса Персефону, богиню плодородия и супругу Аида — бога подземного царства мертвых, которая вернула Орфею его жену. Другое дело, что певец тут же ее потерял, нарушив запрет Персефоны не оглядываться на идущую за ним Эвридику. С той поры он жил в уединении, вдали от людей. Финал его жизни печален. Орфея растерзали менады, спутницы и почитательницы Диониса, бога виноделия, производительных сил природы, вдохновения и религиозного экстаза.
Что же нового привнесла в мир идей орфическая традиция Древней Греции? Во-первых, в ней объясняется, как и при каких обстоятельствах появился на Земле человек. Оказывается, он был сотворен Зевсом из пепла титанов, сожравших его сына Диониса. Таким образом, в человеке сталкиваются в постоянном противоборстве два начала. Одно из них низшее, титаническое, связанное с телом. Оно подвержено необузданным страстям и пагубным желаниям. Другое начало, высшее, дионисийское, отождествляемое с душой. Во-вторых, душа постоянно стремится освободиться от тела. Только пройдя через нравственные испытания, она достигает этой вожделенной цели.
Обратимся к наблюдениям профессора Арсения Николаевича Чанышева (1926–2005), философа, поэта и мыслителя, автора прославившего его философского шедевра «Трактат о небытии». Вот что писал профессор:
«…в орфизме содержатся представления, сходные с древнеиндийскими взглядами о переселении душ (сансара), и вера в закон воздаяния за прошлые действия (карма); представления, обозначаемые термином “метемпсихоз”, переодушевление, которое продолжается до тех пор, пока в человеке не победит дионисийское начало и он целиком не очистится от титанического. Отсюда орфический культ. Регулярные очистительные церемонии и обряды (отказ от бобовой и мясной пищи, от убийства и от жертвоприношения животных — ведь между людьми и животными орфизм не видел принципиальной разницы: те и другие связаны переселением душ, которые, подчиняясь закону воздаяния, проходят не только через тела людей, но и через тела животных; орфик не должен был вносить в храм шерсть или быть погребенным в шерстяной одежде и т. д.). Хотя орфизм считал земную жизнь злом, орфики запрещали себе самоубийство, как не освобождающее душу от метемпсихоза, а еще более его отягощающее»[193].
И, в-третьих, благочестивая жизнь человека освобождает наконец-то душу от тела. Тело — могила души. Оно находит счастливое успокоение в беззаботном существовании на «островах блаженных».
Орфическая традиция не обходит стороной и судьбы неправедных людей в загробном мире. Древнегреческий философ Платон (427–347 гг. до н. э.), ученик Сократа (ок. 470/469—399 гг. до н. э.) и учитель Аристотеля (ок. 384–322 гг. до н. э.), сатирически описывает нечестивцев, пребывающих в Аиде в какой-то болотной жиже и занимающихся бессмысленным трудом — они носят решетом воду.
Надо сказать, что Платону были не по душе грубые религиозные обряды последователей орфизма, поэтому он их и высмеял. Он стоял на том, что души очищаются в результате победы разума над страстями, когда человек избавляется от низменных желаний и недостойных целей. Изначально благородная человеческая душа освобождается от заточения в теле путем сострадания к людям.
Духовное и культурное влияние Древней Греции на окружающий мир никто особенно не оспаривает, пока речь не заходит об Индии времен Гаутамы Будды. При вполне понятной пристрастности к своему родному, национальному не хотят замечать реального масштаба этого, ни с чем не сравнимого, воздействия эллинов на интеллектуальную жизнь народов древности. Оно сказалось, например, даже на формировании структуры священных текстов Ветхого Завета. Вот как эту точку зрения аргументируют профессора Ф. Кассюто и В. Я. Порхомовский: «Канонический текст Biblia Hebraica, установленный школой Йавне в 90 г. н. э., включает 24 книги. Процесс кодификации начался в Александрии тремя столетиями ранее с деления священного текста на три части: Тора (Закон, Пятикнижие), Пророки и Писания. В ту же эпоху в Александрии аналогичная процедура была осуществлена в отношении Илиады и Одиссеи, где также было введено деление на 24 книги. Современные 39 ветхозаветных книг составляют те же 24 книги, поскольку 12 малых пророков рассматриваются как одна книга, а также имеют место объединение других книг — книги Царств, Хроник (Паралипоменон), Ездры-Неемии и т. д. 24 книги Илиады и Одиссеи соответствуют числу букв в греческом алфавите — 24 буквы. Эти 24 канонические книги делятся на 21 прозаическую книгу и три поэтических: Псалтирь, Притчи Соломона и Книга Иова. В еврейском алфавите 22 буквы, поэтому направление заимствования не вызывает сомнения»[194].
Вся беда в том, что начиная с XIX века борьба за отечественные приоритеты отодвинула в тень очевидные заслуги Древней Греции перед общемировой культурой.
Трудно точно обозначить столетие, когда в Индии появилась и широко распространилась вера в метемпсихоз, многократное рождение живых существ, приобретающих различные телесные оболочки в бесконечном временнóм потоке. Слежение за временем и его фиксация не особенно заботили индийцев в ту пору и даже в более поздние века. Незаурядная одаренность этого народа проявилась в математике, в изобретении шахмат, в изысках вегетарианской кухни, в уникальной хореографии, совместившей пластику и повествование, в музыке, в духовных йогических практиках, в эротологии, в особых способах врачевания. Иными словами, во всем том, что относится к родовым проявлениям и потребностям человека как такового и что сопутствует его эволюции на пути к более совершенному виду.
Был ли Сиддхартха Гаутама преемником орфической традиции или эту роль взяли на себя другие из той же шраманской компании? Это не суть важно. Куда существеннее, что наметилось некоторое робкое движение к положительному знанию. К тому типу мышления, когда эмоции, мифология, фантазии утрачивают свое самодовлеющее, смыслообразующее значение и становятся не более чем украшением речи. В ту далекую пору мыслящие люди как на Западе, так и на Востоке по-настоящему взялись за ум и серьезно задумались о том, зачем и ради чего они существуют.
Годы безвременья не позволяют новым гуру расслабляться.
Роль духовных наставников прежде доставалась тем мыслителям, кто, уверенно отвергнув реальность, создавали, как им представлялось, убедительную перспективу посмертного будущего, новую картину инобытия. Эти люди были убеждены, что открыли абсолютную истину. Истину в последней инстанции. На этой вере строился и строится любой новый культ. Гаутама Будда среди этих пророков и учителей человечества белая ворона. Он ждал от своих последователей не безропотного, фанатичного принятия его учения, а глубокого понимания его метода, с помощью которого человеку удастся преобразить свой внутренний мир и окружающую жизнь. Перед нами предстает гениальный врачеватель, заглянувший в самое нутро человеческого сознания и психики и предложивший свои, доселе неизвестные рецепты снятия с человечества той порчи, которую оно наводило и до сих пор наводит на самое себя в ходе всей своей эволюции от австралопитека, человека умелого, прямоходящего, неандертальца и до человека разумного.