с теми, кто хотел его слушать, не на малопонятном для них языке мантр, а на повседневном языке, на котором говорили его современники. Его афоризмы и притчи — о том, как управлять своим сознанием и чувствами в этом вечно искушающем человека мире. При этом целью Будды было отличить черное от белого, ложь от правды. Не позволить всяким манипуляторам сбивать себя с толку. Он предлагал думать своей головой, а не полагаться на чьи-то авторитеты. Окружающий мир был настолько деформирован людскими пороками и темными страстями, что воспринимался во всей своей бесстыдной мерзости как ночной кошмар.
Животная природа человека нередко пробуждается неожиданно, как извержение лавы из сверхмощного вулкана, и сотрясает людей, как десятибалльное землетрясение многоэтажные здания. Перевоплотившийся в свирепого зверя человек тогда не только сокрушает все вокруг, но и нравственно деформирует самого себя.
О том, что жизнь наполнена страхом смерти и какие ужасные последствия вызывает этот страх, Сиддхартха Гаутама знал не понаслышке. Постоянно приспосабливаться к миру, пожирающему всех и вся, означало жить не вдумчивым умом, а инстинктами и безрассудными чувствами. Результатом такой жизни были болезни, старение, смерть. А потом все начиналось сызнова. Он не принимал ни целиком, ни по частям подобное существование.
Была какая-то нелепость в нескончаемой и бесплодной борьбе против мира зла и насилия — пустая трата сил. Всю свою волю и здравый смысл Гаутама Будда употребил на преображение самого себя. Он прошел этот тернистый путь к совершенству от начала и до конца, уча своим примером других людей. Бесстрастие стало его щитом, укрывающим от вражеских стрел, а суровая нравственность — источником неисчерпаемого энтузиазма. Так он избавлял себя от постоянных стрессов, входил с помощью своего разбуженного от спячки сознания в бестелесное и нематериальное пространство с остановившимся временем. Гаутама Будда следовал найденному им пути до самого ухода в вечность.
В тесном земном пространстве и в промельке быстротечного времени у многих из нас возникает чувство клаустрофобии и растерянности. Будущее при этом видится нескончаемой круговертью сменяющих друг друга смертей. О подобном состоянии и мнимых путях его преодоления хорошо сказал выдающийся русский художник и писатель Юрий Павлович Анненков (1889–1974): «Человеческие поступки движимы страхом смерти. Каждый борется с ним по-своему: создают произведения искусства, чтобы обеспечить себе бессмертие; рождают детей, чтобы продлить свою жизнь в потомстве; убивают других, чтобы острее почувствовать длительность собственной жизни; становятся наркоманами, чтобы приучить себя к ощущению небытия; изобретают легенду о боге, чтобы уверить себя в существовании вечной жизни; накладывают на себя руки, чтобы раз навсегда освободиться от этого страха…»[287]
У Гаутамы Будды, когда он начал свою проповедническую деятельность, положение было просто аховое. Впрочем, оно во все эпохи одинаковое у всех просветителей народа, его духовных преобразователей. Через два с лишним тысячелетия после ухода Гаутамы Будды в Паринирвану профессор Санкт-Петербургского университета и цензор Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) записал в своем «Дневнике»: «Сверху — испорченные нравы растленной и неустановившейся общественности, внизу — почти дикое состояние неразвитой народности: трудно пройти по тесному и узкому пространству между ними»[288].
А на Востоке в те далекие времена «общественность» представляли жрецы и воины. Воины пытались взять верх над жрецами и определиться в древнеиндийском обществе как ведущее сословие.
Единственным человеком, который тогда не только триумфально прошел по этому узкому пространству, но и попытался от него навсегда избавиться сам и избавить других людей, был Гаутама Будда.
Люди не ведают своего посмертного будущего и в большинстве своем надеются на лучшее. Индийские жрецы обладали изворотливым умом. Они убедили людей и самих себя, что счастливая участь человека после его смерти и перерождения в новом или в том же телесном облике напрямую зависит от исполнения им наилучшим образом своего долга. Возникал вопрос: чему этот долг должен быть адекватен? Ответ был прост и сложен одновременно: глубинной сущности человека, созданной его предыдущими жизнями и телесно воплотившейся в определенную форму. Этот долг как выявление в поступках и действиях своей истинной сущности на благо другим сущностям присутствует, по мысли древнеиндийских мудрецов, у всех земных созданий и даже у неживой материи, например у огня.
В этом утверждении таится какая-то глубокая правда. Но она настолько отвлеченная по своему содержанию, что не каждому человеку удается воспринять ее как свою правду. Ее обнаружению и широкому пониманию на протяжении многих веков содействовало жреческое сословие. Жрецы уловили в крупных и мелких событиях, казавшихся беспорядочными, их неслучайность и закономерность. Правда о причине и следствии, идея о неотвратимости воздаяния, а чаще всего — возмездия, конкретизировавшись, вошла в сознание индийцев.
Вернемся к народам, населяющим полуостров Индостан. Вот что проповедовали древнейшие социопсихологи эпохи Вед, представленные тогдашними жрецами. Они объявляли, что у них самих, воинов, земледельцев и ремесленников, а также у людей подневольных, в своем большинстве из покоренного населения, вроде слуг и рабов, предназначения в жизни разные и, соответственно, понятия о том, в чем состоит долг каждого из них, не совпадают. Долг жреца, как они полагали, — выполнение религиозных обрядов, а также быть сеятелем, образно говоря, «разумного, доброго, вечного». Понятно, что в те времена смысл понятий «доброе», «разумное», «вечное» не совсем совпадал с нынешней их трактовкой. Воин защищал свою землю от врагов, дрался с ними, побеждал их и по мере возможности расширял пределы места обитания своего племени, княжества, царства. Земледельцам самой судьбой было уготовано кормить плодами своих рук соотечественников.
Земледельцы не принимали никакого участия в войнах, возделывали поля, смотрели за садами и собирали урожай. Их роль кормильцев вызывала уважение даже у противников их рода. Что ни говори, а права пословица: не плюй в колодец — пригодится воды напиться. Потому-то враги не поджигали посевы своих недругов, не вырубали их сады. Находящиеся в одном сословии с земледельцами ремесленники занимались каждый своим ремеслом. А слуги и рабы? На то они и слуги и рабы, чтобы безропотно угождать всем и работать, не разгибаясь, на благородные сословия. В этом состоял их первейший и единственный долг. Принцип сословной иерархии лежал в основе межличностных отношений в древнеиндийском обществе.
Подобная жизнь ставила свои дискриминационные ограничения. Нельзя было, например, земледельцам и ремесленникам пить воду из тех же сосудов, которыми пользовались жрецы и воины. Браки между мужчинами и женщинами, принадлежащими к разным социальным группам, объявлялись предосудительными, а в ряде случаев — преступными. Жрецы были внимательными наблюдателями и пресекали любые отклонения от установленных в сословных отношениях норм. Жизнь в те времена проходила на виду, нарушителям некуда было спрятаться от любопытных глаз своих сородичей и соседей. Свободных членов общины за нарушение своего сословного долга изгоняли ради их же собственного блага: своими страданиями они искупали грех и в будущем рождении не опускались еще ниже по социальной лестнице. Слуг и рабов сурово наказывали за любую провинность. Все это происходило в массовом порядке и на протяжении многих столетий. Держать в узде людей из нижестоящих сословий было в порядке вещей — мало ли что они могут выкинуть! Исполнение всеми сословиями своего долга, помимо личного интереса человека улучшить в новом перерождении качество своей жизни (например, переродиться на небесах) означало еще сохранять незыблемость порядка мироздания. Определенный покрой платья и тип прически были маркировочным обозначением принадлежности человека к тому или иному сословию.
Скрыть в Древней Индии, кто ты на социальной лестнице, мало кому удавалось.
«Не нарушай предписанных свыше правил» — вот основной принцип, который управлял тогдашним обществом. Эти духовные установки ослабляли связи между людьми и постепенно, в ходе углубляющегося имущественного неравенства, создавали между ними если не враждебные, то определенно недружелюбные отношения. Между тем в судьбе племени даже в процессе перехода от родовой общины к земледельческой роль рода оставалась по-прежнему важнейшей.
Родовой уклад жизни племени шакьев во времена, когда родился Сиддхартха Гаутама, заметно отличался от общепринятого. Как полагает британская религиовед Карен Армстронг, в государстве шакьев отсутствовало разделение на сословия — сородичи Сиддхартхи Гаутамы сохраняли внутри своего клана принцип равенства[289].
Такое положение было возможным при неарийском происхождении шакьев и, следовательно, предполагало некоторую изоляцию среди других обитающих на северо-востоке Индии племен. Место, где они обосновались, было захолустным, располагалось, что называется, на краю земли.
Сиддхартха не делил людей на «чистых» и «нечистых», а при случае не отказывал себе в удовольствии повернуть разговор таким образом, чтобы все его участники осознали, что нелепо кричать на всех углах о знатности своего рода. Он не позволял себе выпадов против людей, стоявших ниже его на сословной лестнице. Недолюбливал он и высокородных жрецов. Среди них встречались люди, хотя и реже, чем в других сословиях, с глуповатым выражением лиц, недоразвитые умственно и физически. Сиддхартха ценил филиацию идей, развитие их в преемственной связи, когда его мысль отталкивалась от мысли, уже высказанной другим, и цеплялась за ту, что только возникала у кого-то на языке или парила в воздухе. Он не признавал преемственности титулов, из-за отсутствия которых у талантливых людей не складывалась, а иногда и рушилась жизнь. «Ищите, и обрящете, толцыте, и отверзется» — эти слова Иисуса вполне могли исходить и от Гаутамы Будды.