— Разве я требую? — Он попробовал обнять ее за плечи, но она отстранилась.
— Если ты тронешь меня, я позову слуг.
Девадатта убрал руку.
— Но почему ты думаешь, что я забыл тебя? Да, я был далеко, но я тебя навещал. Это было еще в Бенаресе, перед твоим отъездом в Шравасти.
«Сумасшедший», — подумала Амбапали.
— Не думай, что я безумен. Я побывал в твоем доме, хотя мое тело находилось от Бенареса за много йоджан. Ты кормила свою птицу и просовывала кусочки яблока через прутья клетки. А твоя рабыня — кстати, знай: эта гусыня нечиста на руку — как раз зажарила зерна в меду. Ты говорила со стариком брахманом, волосатым, как Путан, о козле, который замещает коня, быка и барана. Прощаясь, ты дала ему несколько монет, и он спрятал их в тюрбан. — Амбапали, широко раскрыв глаза, с ужасом смотрела на него. — А хочешь, я скажу, как зовут твоего попугая? Его зовут Джина…
— Значит, душа все-таки существует! — вырвалось у нее.
— Не у всех, — усмехнулся Девадатта. — У некоторых только ее зачаток. Такие люди бесцветны и лишены аромата. Сердца их трусливы, у них нет настоящей души, и они обречены на блуждание в сансаре. Это слепые посредственности, существа, подобные мусору.
— А я смогу путешествовать вне тела? У меня есть душа?
— Это знаешь только ты.
— Я не знаю этого, — грустно сказала Амбапали.
— Значит, ты должна понять себя. — Он опять подсел ближе. — Поймешь себя — поймешь все.
— Как бы я хотела научиться тому, что ты умеешь! — В ее взгляде было восхищение.
— Научиться не так уж трудно, моя быстроглазая. Тем более, что я собираюсь создать в Магадхе первую женскую общину… Кстати, ты не хотела бы стать начальницей отшельниц?
— Я?
— А почему нет? Ведь ты выделяешься среди других женщин, как благородная лиана, как цветок чампака на куче мусора…
Танцовщица моргнула.
— Но я родилась в низкой касте!
— Запомни, Амбапали: наша сангха не признает ни каст, ни варн, ни племенных различий.
— А почему в Магадхе?
— Ну… сейчас там дешевле строительный камень. Со временем, конечно, я построю монастыри и в Кошале. Обязательно построю, не сомневайся.
Амбапали вдруг вспомнился день состязаний в Бенаресе, когда она впервые увидела Девадатту. Впереди процессии ехала колесница распорядителя торжеств, запряженная четверкой коней, белых, как лепестки лотоса. Юноши, счастливые и взволнованные, ехали на слонах под желтыми зонтиками, а горожане, украшенные венками и надушенные ради праздника камфарой и алоэ, рассыпали в воздухе красную пудру. После игры и состязаний по метанию чакры начался пир. Оставшаяся от варки риса вода разливалась озерами, и в ней, как острова, плавали головы буйволов и овец. На пиру она впервые заговорила с Девадаттой: этот юноша-атлет с гордым блеском в глазах привлек ее решительностью, с какой он расправлялся с «охотниками». Праздник уже заканчивался, и кругом, точно горы, возвышались подгоревшие рисовые корки. Девадатта запинался и краснел, а она громко смеялась, закидывая голову, и браслеты на ее запястьях звенели, как цимбалы. Тогда она полагала, что у нее появился еще один поклонник из тех, что всегда покорны движению ее мизинца. Какой же наивной она была…
— Соглашайся! — говорил Девадатта. — У тебя будут каменные дома. Ученицы, которым ты станешь рассказывать о душе и воздаянии. Сад с водометами. Хранилище Мудрости. Только представь: тебе не придется больше бегать от старца к старцу! Мы будем записывать на листах банановой пальмы все значительные речи, учения, глубокие мысли. А ты будешь хранительницей знаний.
— Хранительницей знаний?
Вместо ответа он привлек ее к себе. Звать слуг она не стала — даже когда он мягко опрокинул ее на ложе и коленями раздвинул ей ноги. Тело его было жестким и мускулистым, как у хорошо тренированного коня. А еще от него так приятно пахло камфарными духами!..
Потом он откинулся на спину. Обняв его, Амбапали потерлась носом о бронзовое плечо.
— А просветленные могут иметь детей? — проворковала она.
Глава XIII«ВЕЧНОПЫЛАЮЩАЯ»
А хуже всего было то, что он изменил себе.
В последнее мгновение, когда Налагири несся на него и Царь Смерти уже дохнул в лицо ему жаром слоновьего дыхания, он не смог преодолеть искушение, выбросил вперед обе ладони и защитил себя силой иддхи. Слон не растоптал его, он не погиб, но чувствовал к себе теперь лишь презрение. Он так и не отринул желание, не избавился от ассавы существования.
Он пришел в себя в глухой деревеньке среди джунглей, в глинобитной лачуге, и крысы бегали у него по ногам, пытаясь добраться до припасов, подвешенных на веревке. В хижине было одно отверстие, служившее и окном, и дверью, и в это отверстие он видел пруд с мутной зеленой водой; на пруду крякали утки. Его окружали дикари-ванавасины, кривоногие, черные, словно их прокоптили в очаге; неопрятные женщины с обвислыми грудями, натиравшиеся вместо благовоний свиным нутряным жиром; старики, похожие на согнутые луки; голые дети с выпяченными животами. Дети пялились на него бессмысленными коровьими глазами и с визгом бросались прочь, стоило ему шевельнуться. Ему давали есть, за ним ухаживали, но он не испытывал благодарности; напротив, люди мешали ему — только в одиночестве можно побороть последние всплески желания.
Границы мира снова распахивались перед ним в видениях, как это было на берегу реки Найранджаны. Ему являлись клыкастые боги и асуры; он видел перед собой то козлиную голову Дакши, то змееподобных нагов, то синее и волосатое горло Рудры, в котором, как в гигантской воронке, исчезали люди разных варн. Затянутые в горло божества, люди попадали в ад, где царствовал Яма. Там росли деревья с шипами и мечами вместо листьев, по адским полянам текла кровавая река Вайтарани, в которой, испуская жалобные вопли, тонули осужденные Ямой души. Другие души выпекались, словно черепашьи яйца, на берегу в раскаленном песке; он видел адские печи, в которых обитателей нижних адов обжигали наподобие глиняных горшков, и каменные котлованы, где несчастные плавали в раскаленной лаве… Он слышал голоса духов; теперь это были уже не духи растений, похожие на светящиеся пятна, нет, это были отвратительные существа с проваленными кровавыми ртами, четырехпалые, хохочущие. Они являлись к нему, говоря, что он на верном пути, и называли его высшим из людей, родившимся в сиянии ста достоинств.
Ночами было душно, он изнемогал от жары, он молил о дожде, и дождь посылался ему, но змеиный раджа Мукалинда обвивался вокруг него, душил кольцами своего упругого тела и закрывал от живительной влаги широким капюшоном кобры. В другом сне он карабкался на гору Химават, но срывался и терял при падении правую руку. После долгих поисков он находил ее в зарослях бамбука, но рука была пригвождена к земле цепким растением тирия, и на нее наползали желтые черви с черными головами.
Как-то утром, преодолевая головокружение и боль в бедре (Налагири все же задел его бивнем), он выбрался за порог, лег в траву у пруда и долго разглядывал гусеницу над своей головой; гусеница откусывала один за другим кусочки хрустящего листка.
А потом настал день, когда он ушел из деревни.
Идти было трудно, стояла засуха. Солнечный бог ополчился на все живое; пруды обмелели, а кора, иссушенная зноем, потрескивала. Тени от деревьев, словно усталые путники, жались к земле у корней, и ветер был раскаленным, словно в него вошли жаркие вздохи и воспаленное дыхание людей, погибающих от зноя.
Он знал, что приближается к концу скитаний. На его пути было несколько селений, и одно показалось ему смутно знакомым — он проходил здесь в незапамятные времена, когда еще не был учителем отшельников. Когда и эта последняя деревня осталась позади, он почувствовал облегчение. Он больше не хотел встречаться с людьми. Река, великая река Ганга, звала его, и он все сильнее ощущал ее зов.
Река несла перед ним свои воды. Река не была доброй, но не была и злой; скорее, она была равнодушной и утверждала собой, что нет в мире ни добра, ни зла, а есть только страдание и покой, и звала к покою.
«Река говорит со мною, — подумал он. — Здесь я найду освобождение, разорву последние путы».
Он сел под манговой кроной, и вся его жизнь, некогда полная желаний и устремлений, предстала перед ним. Вот, неискушенный, он живет во дворце Капилавасту, наслаждаясь плодами незаслуженной радости и томясь беспричинной тоскою; вот беседует с Шарипутрой на террасе брахманского дома; вот предается изнурительным упражнениям на берегах Найранджаны; вот проповедует свое учение в белой повязке аскета.
В тихом журчании реки он слышал веселый голос отца, пение бамбуковых флейт, рокот барабана-мриданга, смех крутобедрых танцовщиц, звон браслетов на запястьях Яшовати и лепет маленького Рахулы; он слышал жужжание пчел в лесу, раскатистые трели кукушек, крики соек и хриплую перекличку отшельников Найранджаны; слышал восхищенные стоны толпы и робкие вопросы учеников. В этой жизни всегда были страсти, которые он побеждал, но перед которыми снова терпел поражение. То, что было не преодолено, возвращалось к нему, каждый раз немного отличаясь по форме, но по сути оставаясь тем же. Освобожденный от желаний, отсекший привязанности, он вновь и вновь забредал в чащу страстей. Уже свободный, он снова налагал на себя ярмо, он был подобен обезьяне, которая отпускает одни ветки и хватается за другие. Он был замурован внутри самого себя и лишь теперь приближался к тому, чтобы разбить скорлупу и разорвать все узы.
Он прислушивался к реке, и нестройные дребезжащие вибрации его насыщенной жизни замолкали, давая почувствовать сладость одиночества и успокоения. Мир, где плевелы портили злаки, а людей портила страсть, мир конечный, превратный и быстротечный, этот мир по-прежнему был вокруг него, но сам он стал осажденным городом, охраняемым изнутри. В мире людей искать было нечего, там все было зыбким и подобным дуновению ветерка, а особенно летучими были заря, молния и счастье.