Ни Джин, ни Тоник в течение нескольких недель не давали о себе знать, а я, как вы догадались, не стал ползать перед папой на коленях, умоляя завязать с буддистским бизнесом только потому, что мамина сестрица этого не одобрила.
Ева тоже пропала из виду. Я уже начал подумывать, что вся их любовь кончилась, и даже успел пожалеть об этом, ибо жизнь наша вновь покатилась по накатанной скучной дорожке. Но однажды вечером зазвонил телефон, и мама подняла трубку. И тут же положила. Папа стоял в дверях своей комнаты.
— Кто это был? — спросил он.
— Никто, — вызывающе сказала мама.
Глава четвертая
И по другим признакам стало ясно, что Ева просто так не исчезнет из нашей жизни. Она была рядом, когда папа погружался в себя — то бишь каждый вечер; она была рядом, когда мама с папой смотрели «Панораму»; она была рядом, когда он слушал грустную музыку, или кто-нибудь произносил слово «любовь». И все были несчастны. Не знаю, может, они тайком встречались. Но разве возможно у нас что-нибудь сделать тайно? День пригородного жителя расписан по минутам; если поезд опаздывает или откладывается, то вскоре подходит другой. Вечернее опоздание приравнивается к преступлению: никто никуда не ходит, ходить-то некуда, а со своими сотрудниками папа не общается. Они тоже бегут после работы из Лондона, только пятки сверкают. Раз в год мама с папой посещают кино, причем папа всегда засыпает на самом интересном месте; однажды они пошли в театр на «Вестсайдскую историю». Никто из наших знакомых не ходит в пабы, кроме дяди Теда; это считается развлечением низших слоев общества, а наши самые бесстыжие зубоскалы отваживаются петь:
В «старом буйволе» рояль надрывается полдня.
Ах, девчоночка, девчонка,
Глянь же, детка, на меня.
Так что встречаться с Евой папа мог только во время обеденного перерыва: может, они встречались у дверей офиса, и взявшись за ручки, шли обедать в Сант-Джеймс-Парк, прямо как мама с папой в период расцвета их романа. Я не имел представления, занимаются ли папа с Евой любовью. Но в его портфеле я углядел книжку с иллюстрациями китайских сексуальных поз, таких как «Сплетение мандаринских уточек», сложнейшая «Сосна с карликами», «Кошка с мышкой в одной норке», и прелестная «Ночная цикада, льнущая к ветви».
Льнула ночная цикада к ветви, или не льнула, не знаю, слишком велико было напряжение а те дни. Но внешне, по крайней мере, жизнь шла спокойно, пока в субботу утром, через два месяца после моего памятного визита к Джину с Тоником, я не открыл дверь. На пороге стоял Тед. Я не поздоровался, не улыбнулся, просто смотрел на него, а он смотрел на меня, все больше смущаясь, пока наконец не промямлил:
— Э-э, сынок, я просто заскочил взглянуть на сад, розы-то у вас распустились, а?
— Сад цветет.
Тед ступил на порог и запел:
— И будут синие птицы, белые башни Дувра. — Потом спросил: — Ну как старик-то?
— Вы о нашей маленькой дискуссии, да?
— Это ты оставь при себе, как и договорились, — сказал он, шагнув мимо меня в дом.
— До следующего футбольного матча, да?
Он пошел в кухню, где мама заталкивала в духовку воскресный обед отбивные. Он увел её в сад, и, по-видимому, спрашивал, как дела. Другими словами, что там у папы с Евой и буддийским бизнесом. А что могла ответить мама? Все в порядке, и не в порядке. Улик нет, но это не означает отсутствия преступления.
Разобравшись с мамой и не растеряв делового пыла, Тед направил стопы в спальню, к папе. Я — следом, хотя он и попытался захлопнуть дверь перед моим носом.
Папа сидел на кровати, на белом стеганом покрывале, и чистил ботинки моей старой полинявшей распашонкой. Папа терпеливо и старательно надраивал ботинки, все десять пар, каждое воскресенье. Потом чистил щеткой костюмы, выбирал рубашки на всю неделю — один день розовая, другой — голубая, следующий — лиловая, и так далее, подбирал запонки и продумывал галстуки, которых было у него не меньше сотни. Он был всецело поглощен этим невинным занятием и удивленно обернулся, когда хлопнула дверь, и огромный, пыхтящий Тед в черных ботинках и мешковатом зеленом свитере с растянутым воротом ввалился в комнату и заполнил её до отказа, как лошадь — тюремную камеру, нарушив одиночество папы, который по сравнению с ним казался маленьким мальчиком. Они смотрели друг на друга, воинственный и неуклюжий Тед и папа в белой майке и пижамных штанах, его бычья шея плавно переходила в великолепную грудь и отнюдь не великолепное брюшко. Но папа не возражал против гостей. Он любил, чтобы люди приходили и уходили, чтобы дом был полон шума и суеты, как в Бомбее.
— А, Тед, будь добр, ты не мог бы взглянуть?
— На что?
На лице Теда явственно обозначилась паника. Каждый раз, входя в наш дом, он говорит себе, что на сей раз его ничто не заставит чинить всякую рухлядь.
— Да вот, чертова дрянь не хочет работать, — сказал папа.
И подвел Теда к шаткому столику у кровати, где стоял его проигрыватель — эдакая квадратная страхолюдина, обтянутая дешевым фетром, с крошечным микрофоном на передней панели и хрупкой вертушкой для долгоиграющих пластинок, которую пересекает длинная палка с иглой на конце. Папа кивнул на штуковину и сказал Теду примерно таким же тоном, которым он, наверное, разговаривал со своими слугами.
— Я прямо в отчаянии, Тед. Не могу послушать ни Ната Кинга Коула, ни «Пинк Флойд». Помоги мне, пожалуйста.
Тед таращился на проигрыватель. Пальцы у него были толстые, как сосиски, ногти сплющенные, в кожу въелась грязь. Я попытался представить его руки на женском теле.
— А почему Карим не может этого сделать?
— Он бережет руки для больных, которых будет оперировать, когда станет врачом. К тому же он совершенно никчемный балбес.
— Это точно, — сказал Тед, воспрянув духом от этого оскорбления.
— Конечно, эта никчемность ему простительна.
Тед с подозрением взглянул на папу: к чему это он клонит? Я притащил из машины Теда отвертку, он сел на кровать и уставился на неразобранный проигрыватель.
— Меня к тебе Джин послала, Гарри… — дальше Тед не знал, что сказать, а папа ему помогать не стал. — Она говорит, что ты буддист.
Он произнес слово «буддист» как произнес бы «гомосексуалист», если бы ему вдруг пришлось это сделать. Впрочем, никогда не приходилось.
— Что значит буддист?
— Ну все эти глупости с разуванием — тогда, в Чизлхерсте, — парировал Тед.
— Тебе было противно меня слушать?
— Мне-то? Не-ет, я кого угодно буду слушать. А вот у Джин аж в животе поплохело.
— Почему?
Папа смущал Теда.
— Не привыкла она к буддизму. Это должно прекратиться! Все, что с тобой сейчас происходит, должно немедленно прекратиться!
Папа погрузился в типичное для него коварное молчание, просто сидел, соединив большие пальцы, застенчиво склонив голову, как ребенок, получивший нагоняй, но в душе уверенный в своей невиновности.
— Так ты прекратишь, или что мне сказать Джин?
Тед распалялся. Папа продолжал сидеть неподвижно.
— Скажи ей: Гарри — ничтожество.
Это лишило Теда последней уверенности. Проиграв по всем статьям, он жаждал драки, хотя руки у него были заняты деталями проигрывателя.
Потом папа с умопомрачительной резвостью сменил тему. Как футболист, пробивший защиту противника длинным, низким пасом, он принялся спрашивать Теда, как продвигается бизнес, и как вообще дела. Тед вздохнул, но лицом просветлел: эта тема была ему больше по душе.
— Работа тяжелая, очень тяжелая, с утра до ночи.
— Правда?
— Работа, сплошная работа, чертова работа.
Папе было не интересно. По крайней мере, так казалось.
А потом он сделал нечто невероятное. Думаю, он и сам не догадывался, что собирается это сделать. Встал, подошел к Теду, положил руку ему на затылок и притянул к себе, так что нос Теда уперся в папину грудь. Минут пять, не меньше, Тед сидел в таком положении с проигрывателем на коленях, а папа смотрел ему в макушку. Потом папа сказал:
— В мире слишком много работы.
Каким-то непостижимым образом папа освободил Теда от необходимости вести себя стандартно. Тед всхлипнул.
— Не могу я бросить все! — простонал он.
— Нет, можешь.
— И как тогда жить?
— А сейчас ты как живешь? Никакой радости. Позволь чувствам тебя вести. Иди по пути наименьшего сопротивления. Делай то, что хочешь, — чего бы ты ни захотел. Пусть все катится к чертям. Плыви по течению.
— Не будь бабой. Нужно же барахтаться, пытаться.
— Ни при каких обстоятельствах, никаких усилий, — твердо сказал папа, прижимая к себе голову Теда. — Если не прекратишь, скоро умрешь.
— Умру? Я умру?
— О да. Эти трепыханья тебя губят. Ты же не можешь заставить себя влюбиться, правильно? А секс без любви ведет к импотенции. Следуй за своими чувствами. Все усилия — от невежества. Это природная мудрость. Делай только то, что любишь.
— Если я буду следовать своим гребаным чувствам, я разорюсь к едрене фене, — кажется, сказал Тед. Разобрать было трудно, потому что нос его был в это время прижат к папиной груди. Я попытался занять более удобную позицию, чтобы разглядеть, не плачет ли Тед, но не мог же я скакать вокруг и мешать.
— Тогда ничего не делай, — сказал Божок.
— Дом рухнет.
— А плевать! Пусть рухнет.
— Бизнес даст дуба.
— Ты и так в глубокой заднице со своим бизнесом, — фыркнул папа.
Тед поднял голову и уставился на него.
— Откуда ты знаешь?
— Пусть дает дуба. Пару лет позанимаешься чем-нибудь другим.
— Джин меня бросит.
— Ой, да Джин тебя уже бросила.
— О боже мой, боже мой, ты самый большой дурак на свете, Гарри!
— Да, наверное, дурак. А ты дьявольски несчастен. И стыдишься этого. У нас что, теперь и пострадать нельзя? Страдай, Тед.
Тед страдал. Он громко всхлипывал.
— Ну ладно, — сказал папа, вновь уступая Теду роль старшего. — Так что там у нас с этим чертовым проигрывателем?