Узнав о случившемся, Шуддходхана удвоил стражу и попытался отвлечь сына от грустных мыслей, суля ему новые удовольствия. Но его попытка оказалась безуспешной. Тем более что и боги не сидели сложа руки. Вскоре после первого случая они еще дважды являлись Гаутаме, сначала в образе прокаженного, а потом и вовсе в виде мертвого человеческого тела. Наконец случилось так, что на очередной прогулке на глаза Гаутаме попался бродячий монах в желтом одеянии — это, конечно, тоже был бог, который специально принял этот облик. Он же нашептал Чанне приличествующий случаю комментарий: следуя воле богов, Чанна послушно объяснил Гаутаме, что перед ним человек, который отверг мирскую жизнь и предался аскетизму, попутно превознося на все лады избранный им путь. Гаутама вернулся во дворец в глубокой задумчивости. Той ночью он внезапно проснулся и обнаружил, что музыкантши и танцовщицы, целыми днями услаждавшие его слух и взор, погружены в глубокий сон. Со всех сторон его ложа расположились прекрасные молодые женщины. «Но во сне они имели вид самый отталкивающий: у одних на теле виднелись следы слизи и других выделений, другие противно скрипели зубами и бормотали во сне что-то нечленораздельное, а третьи и вовсе спали с широко разинутыми ртами». Под влиянием этого безобразного зрелища а также виденных раньше картин людских страданий в сознании Гаутамы произошел переворот. Узнав, что каждому живущему уготованы страдания и болезни и избежать этой участи не сможет никто, Гаутама вдруг почувствовал, как уродливо и даже отталкивающе все, что его окружает. Пелена, заслонявшая от него страдания и мучения жизни, исчезла прочь, и мир предстал перед ним в своем реальном обличье — как темница боли и бессмысленности, в которую заточен человек. «О, какое гнетущее и плачевное зрелище!» — воскликнул Гаутама. Он соскользнул со своего ложа и внезапно решил, что должен уйти прочь из дома в монашество ровно той же ночью[41].
Что ж, человека всегда соблазняла мысль отгородиться от страданий мира, словно он не понимал, что они есть неизбежная участь каждого живущего. Но стоит страданию хоть раз проникнуть через нагроможденные им защитные баррикады, как человек уже не мог смотреть на мир прежними глазами. Жизнь кажется бессмысленной и тщетной. В мятущейся душе представителя «осевого времени» эта безысходная картина непременно породила бы желание вырваться из тисков традиционных представлений, найти какой-нибудь способ примириться со страданиями жизни. И только обретя мир в своей душе, он мог снова разглядеть смысл и ценность жизни. Гаутама раскрыл сердце для духкха, позволил мирскому страданию затопить душу и отодвинуть прочь его собственный мир. Он разметал защитный панцирь, в котором так многие из нас, подобно черепахе, пытаются найти убежище от скорби жизни. И только допустив в душу реальный мир со всей его болью, он встал на путь духовного поиска. Прежде чем окончательно распрощаться с отчим домом, он поднялся в спальню, где спали его жена и новорожденный сын, но так и не смог заставить себя сказать им слова прощания. Потом он потихоньку выбрался из дворца и, вскочив на своего любимого скакуна Кантаку, собрался в путь. И лишь верный Чанна цеплялся за лошадиный хвост в отчаянной попытке остановить хозяина. Ворота дворца по велению богов открылись перед Гаутамой. Покинув пределы Капилаватсу, Гаутама обрил голову и облачился в желтое монашеское одеяние. Верного возницу он вместе с Кантакой отправил обратно во дворец. Согласно другой легенде, конь, не вынеся горя расставания с любимым хозяином, умер, но потом возродился на небесах в ипостаси бога — то было вознаграждение за роль, которую он сыграл в истории просветления Гаутамы.
Прежде чем Гаутама смог окончательно встать на стезю монашества, ему суждено было столкнуться еще с одним испытанием. Перед ним внезапно возник дьявол Мара, владыка демонов, бог всех пороков, алчности и смерти. «Не становись монахом! Не отказывайся от этого мира! — стал уговаривать Мара. — Оставшись дома всего на семь дней, ты станешь Чакравартином и будешь править всем миром! Подумай, сколько добра ты сможешь сделать людям! Своим мудрым благословенным правлением ты сможешь положить конец страданиям жизни». Но это была неправда. Мара специально вводил Гаутаму в заблуждение — боль никогда не победить при помощи силы. Это был довод непробужденного разума, и как отражение извечного противостояния знания и невежества Мара на протяжении всей жизни Гаутамы будет предпринимать попытки помешать ему в нравственном совершенствовании. Той знаменательной ночью Гаутама с легкостью отверг соблазны Мары, но разгневанное божество не желало сдаваться. «Ничего, — процедил сквозь зубы Мара, — я еще настигну тебя, стоит только первому же алчному, злобному или жестокому помыслу появиться у тебя в голове». И Мара стал тенью следовать за Гаутамой в надежде подкараулить его в момент душевной слабости[42]. Мара не оставил Гаутаму и позже, после просветления. И все равно ему приходилось оберегаться от атак Мары, который воплощал все то, что последователи Юнга назвали бы теневой стороной личности — все бессознательные негативные побуждения, которые восстают в нас, мешая духовному освобождению. Просветление никогда не было легким делом. А разве не страшно покидать насиженное место в жизни, оставляя позади привычного себя, когда все это, отринутое, и есть единственно известный нам способ существования? Мы так страшимся неизвестного, что даже цепляемся за то, что не слишком нравится нам в нашей жизни — только в силу привычки. От Гаутамы же требовалось неизмеримо большее — он оставлял позади все, что любил и что составляло его сущность. С каждым шагом на пути самоотречения ему приходилось сталкиваться с теневой стороной своей сущности (воплощенной в Маре), и с каждым его шагом она делалась все меньше. Гаутама пытался найти совершенно иной способ существования, и это требовало нелегкой долгой душевной работы. И еще надо было обладать умением. Гаутама начинает поиск духовного учителя, который указал бы ему способ достичь просветления.
2. Духовный поиск
Итак, покинув страну Шакьев, Гаутама направился в царство Магадха и оказался в самом сердце нарождающейся цивилизации. Согласно палийским легендам некоторое время он провел в окрестностях столицы царства, города Раджагаха, самого крупного и влиятельного из всех, что в те времена располагались в долине Ганга. Как-то раз, собирая подаяние, Гаутама попался на глаза самому владыке Магадхи, царю Бимбисаре. Легенда гласит, что молодой бхикшу произвел на царя такое благоприятное впечатление, что он хотел даже сделать Гаутаму своим преемником[1]. Конечно, это всего лишь красивая сказка, и в первое посещение столицы Магадхи с Гаутамой вряд ли произошло что-либо подобное. Но, как бы там ни было, легенда проливает свет на один из важных аспектов будущей проповеднической деятельности Гаутамы. Как мы знаем, он происходил из одного из знатнейших семейств Капилаватсу и потому привык на равных держаться с сиятельными особами и знатью. Хотя в стране Шакьев никогда не было кастового разделения общества, Гаутама, оказавшись в стране, где оно существовало, назвался кшатрием, т.е. представителем касты воинов, правителей и аристократии — одной из двух высших в обществе. В то же время, чуждый кастовых предрассудков, Гаутама мог объективно взглянуть на реалии ведического общества Северной Индии того времени. Его никогда не воспитывали в духе почитания браминов, и он никогда не считал их выше себя. Впоследствии, уже создав собственную общину, он никогда не признавал происхождение сколько-нибудь важным признаком, ставящим одних выше других. Исповедуемый Гаутамой принцип равенства еще сослужит ему добрую службу, когда он будет проповедовать в городах, где традиционная кастовая система, раз и навсегда определяющая человеку его место в обществе, под натиском перемен начала постепенно разрушаться. Тем более путь Гаутамы как духовного учителя начался не где-нибудь в захолустье, а в большом городе, где процветали ремесла и торговля. Вообще-то на протяжении всей проповеднической деятельности он будет держаться городов равнины Ганга, где наиболее отчетливо проявлялись последствия урбанизации — кардинальные изменения общественных взглядов, традиционных представлений и самого уклада жизни. Все это выбивало привычную почву из-под ног, порождало у горожан неуверенность, смятение и неприкаянность. Именно в городах наиболее явственно ощущался духовный голод — этот феномен «осевого времени».
В первое свое посещение Магадхи Гаутама ненадолго задержался в Раджагахе и вскоре направился на поиски духовного наставника, который научил бы его основам праведной жизни. У себя дома в Шакье Гаутаме не часто доводилось видеть странствующих монахов. Теперь, когда он вступил на стезю монашества и начал странствия по новым торговым путям, что связывали многие города и районы Северной Индии, ему часто встречались целые толпы бхикшу. Они медленно брели по обочинам дорог в своих длинных желтых одеждах с чашами для подаяния в руках. В городах Гаутаме приходилось видеть, как бхикшу стоит у порога какого-нибудь дома, терпеливо дожидаясь подаяния. Монахи никогда не выпрашивали пищу, а стояли молча, держа наготове свою чашу. Горожане же охотно подавали им остатки со своего стола в надежде, что это деяние благотворно скажется на их судьбе в следующем перерождении. На ночь Гаутама обычно сворачивал с дороги и устраивался на ночлег под баньяном, эбеновым деревом или пальмой в лесах, что окаймляли крестьянские поля. Там, под сенью лесов ему часто встречались целые поселения лесных монахов-отшельников. Некоторые приводили с собой своих жен и сочетали благочестивую жизнь с чем-то вроде домашнего хозяйства, только в условиях дикого леса. Даже брамины порой уходили в леса. Они тоже искали путь к просветлению, но только в более строгих рамках ведической веры и при этом неустанно поддерживали три священных огня, что не дают миру погибнуть. В период муссонных ливней, которые обрушивались на долину Ганга в середине июня и не прекращались почти до сентября, многие монахи временно селились в лесах, пригородных парках или около кладбищ на окраинах городов в ожидании конца сезона муссонов, когда просохнут размытые дороги и можно будет снова пуститься в путь. Во времена, когда Гаутама отправился в скитания, бродячие нищенствующие монахи, бхикшу, стали неотъемлемым атрибутом индийского общества и даже силой, с которой следовало считаться. Как и торговцы, они фактически образовали что-то вроде пятой касты