[33]. Неужели то, что его учителя именовали вечной сущностью, было не более чем иллюзией? Неужели все, что может дать эта разновидность йоги, — всего лишь временное облегчение от страдания? И тогда Гаутаму постигло окончательное разочарование в учении санкхья — оно не могло принести окончательного освобождения даже самым талантливым йогинам.
Пришлось Гаутаме на время отложить йогу и обратиться к аскетизму — некоторые бродячие монахи практиковали аскезу, считая, что это поможет выжечь всю дурную карму и тем самым привести к освобождению. Гаутама вместе с пятью другими странствующими аскетами подвергал себя жестокому телесному истязанию. Иногда его одолевало стремление к уединению, и, едва завидев вдали какого-нибудь пастуха, он как безумный, не разбирая дороги, убегал прочь, продираясь напролом сквозь чащу и заросли. В тот период он ходил без одежды или в рубище из самой грубой жесткой ткани. Независимо от погоды спал под открытым небом, даже в самые холодные ночи; ложем ему служил набитый гвоздями тюфяк, а пропитанием иногда и вовсе собственные моча и экскременты. Гаутама практиковал настолько длительные задержки дыхания, что в ушах возникал ужасающий шум. Он подолгу воздерживался от пищи и так исхудал, что кости позвоночника выпирали через кожу как «ряды веретен... или балки обветшавшей хижины». Волосы выпали, а кожа почернела и ссохлась. Как-то раз, следуя мимо, боги увидели Гаутаму лежащим у обочины дороги без признаков жизни и решили, что он умер. Но аскетический подвиг оказался напрасным — каким бы жестоким испытаниям ни подвергал Гаутама свою плоть, а может, как раз из-за них, телесное начало упрямо продолжало требовать пищи, тепла, чистоты. Иными словами, умерщвление плоти не дало умерщвления желаний — страсти и вожделение все так же разрывали его. В сущности, аскетическая практика позволила Гаутаме глубже, чем когда-либо прежде, познать свое естество[34].
И наконец пришло время посмотреть правде в глаза и признаться себе, что аскетизм принес столь же мало пользы, как и йога. Все, чего он достиг самоотверженным умерщвлением плоти, стараясь изжить собственный эготизм и обуздать плотские желания — были жалобно торчащие ребра и опасное физическое истощение. Да он мог просто умереть, так и не открыв для себя умиротворение нирваны. В то время, когда Гаутама пришел к этой мысли, он и пять его товарищей-монахов жили невдалеке от селения Урувела на берегу широкой реки Неранджара. Остальные пятеро бхикшу уже привыкли смотреть на Гаутаму как на своего наставника и были уверены, что ему первым из них суждено получить освобождение от страданий жизни и цепи вечных перерождений. Но Гаутаме пришлось разочаровать их. Никто, твердил он сам себе, не подвергал свою плоть и свой дух более жестоким испытаниям, но вместо того, чтобы помочь мне вырваться из пределов человеческого естества, это лишь добавило мне страданий. Гаутама понял, что этот путь пройден до конца и не принес ожидаемого. Напрягая все данные ему от рождения силы, он искренне пытался следовать всем путям, которые, как считалось, ведут к просветлению, и что же? Все дхармы великих духовных учителей того времени оказались изначально неверными; их последователи в большинстве своем выглядели такими же недужными, несчастными и изможденными, как и сам Гаутама[35]. Некоторые отчаялись и оставили бесполезные попытки, вернувшись к удобствам и комфорту мирской жизни. Простой мирянин был обречен на бесконечную череду перерождений, но та же участь, судя по всему, ожидала и отшельников-аскетов, которые «ушли прочь», оказавшись от погони за мирскими благами.
И йогины, и аскеты, и лесные монахи осознавали, что корень проблемы, которую они тщатся решить, — в самосознании и бесконечно алчном эго. Казалось, люди если чем одержимы, то только собой, удовлетворением своих желаний, а потому неспособны проникнуть в мир сокровенного. К каким только ухищрениям не прибегали люди в попытке обуздать эту сосредоточенность на себе, прорваться сквозь подсознательные желания к абсолютной истинной сущности, спрятанной, как они верили, в глубинах их психики! Йогины и аскеты, например, практиковали уход от мирской жизни и в итоге делались невосприимчивыми к внешнему миру, иногда загоняя себя на грань жизни и смерти. Осознавая опасность, которую таит в себе эгоистическое самосознание, они пытались преодолеть его с помощью идеала ахимсы, но на деле эта задача оказывалась невыполнимой. Гаутаме ни один из их рецептов так и не помог: желания, как и раньше, раздирали его, а в голове бушевал бесконечный поток мыслей. У Гаутамы стали закрадываться сомнения: а существует ли вообще этот истинный абсолютный дух, или это очередное заблуждение? Вероятно, он даже начал подумывать, что внутренняя духовная сущность вовсе не является символом вечной абсолютной истины, познать которую он стремился. Поиск своей истинной духовной сущности мог даже усилить тот самый эготизм, от которого он так желал избавиться. И все же Гаутама не потерял надежду. Как и прежде он верил в способность человеческого существа достичь окончательного освобождения, которое дарует просветление. Отсюда следовало, что надо полагаться лишь на собственные силы, на собственное озарение. Известные в те времена формы духовности не оправдали себя — оставалось отказаться от них, не принимать больше ни одной дхармы. «Безусловно, — воскликнул Гаутама, — должен существовать какой-то иной путь к просветлению!»[36]. И в тот самый момент, когда он, казалось, окончательно зашел в тупик в своих философско-духовных поисках, перед ним забрезжили контуры долгожданного решения.
3. Просветление
Легенды свидетельствуют, что детство Гаутамы было безмятежно — заботливый отец зорко следил, чтобы зрелище страдания никогда не попадалось на глаза юному наследнику. А между тем, только пройдя через их горнило, можно обрести духовную зрелость. Правда, позже Гаутаме припомнился один момент его детства, когда ему приоткрылось видение другого мира, нежели тот, в котором он жил. Как-то раз, когда он был совсем маленьким, отец взял его на священный обряд первой распашки полей под будущий урожай. Это был большой ежегодный праздник, на который собирались все шакьи от мала до велика. Шуддходхана как правитель тех мест должен был обязательно принять в нем участие. Вот он и оставил мальчика на попечение нянек в тени дерева сизигиум, которое росло неподалеку от кромки поля. Любопытным нянькам очень захотелось взглянуть на праздник, и они убежали на поле. Оставшись один, маленький Гаутама немедленно сел и стал с любопытством оглядываться. С этого места легенда имеет несколько версий. Согласно одной из них, наблюдая, как распахивают поле, мальчик увидел, как нож срезает верхний слой земли с побегами молодой травы и уничтожает множество мелких жучков и букашек вместе с кладками яиц, которые они на свое горе отложили под ее корнями. Глядя на эту картину погибели насекомых, ребенок ощутил странную горечь, как будто убивали его близких[1].
Но чувства быстротечны, когда ты только начинаешь жить. День выдался на диво погожий, солнце ярко светило, на небе не было ни облачка, и вскоре печаль сама собой улетучилась из души юного Гаутамы. На смену ей в его сердце проникла светлая, чистая радость. Каждому из нас хоть раз в жизни довелось испытать такой прилив чистого немотивированного восторга. Но стоит задуматься о том, что его вызвало, начать анализировать, как ощущение восторга блекнет. На самом деле здесь нет ничего удивительного. По сути, это не что иное, как моменты экстаза, который уносит душу ввысь, а при соприкосновении с рассудочным сознанием немедленно исчезает. Само слово экстаз буквально означает «находиться за пределами себя»; это состояние не имеет ничего общего с бодрствующим, вечно алчущим эго. Как позже заметит Гаутама, экстатическое состояние «существует отдельно от объектов, пробуждающих жажду жизни». Увидев страдания живых существ, мальчик впустил в свое сердце их боль, и его неожиданно затопила волна глубокого сострадания, вырвав из привычного состояния душевного комфорта. Так всплеск бескорыстного сочувствия подарил ему момент духовного освобождения.
Повинуясь инстинкту, ребенок вдруг успокоился и непроизвольно принял позу йоги: сел на скрещенные ноги и с выпрямленной спиной. Будучи йогином от рождения, он сумел войти в первую йогическую дхъяну, состояние, в котором йогин ощущает спокойную радость, но еще способен мыслить[2]. И хотя никто, конечно, не учил его этому, маленький Гаутама на несколько мгновений испытал, что значит отрешиться от собственного «я». Легенда гласит, что живой мир природы сразу же распознал огромный духовный потенциал юного Гаутамы. По мере того как день катился к закату, тени деревьев сдвигались, следуя за солнцем, но только не тень дерева, под которым сидел мальчик. Дерево продолжало защищать его от палящего зноя. Это чудо произвело огромное впечатление на нянек, когда они, вспомнив о своих обязанностях, вернулись наконец к своему подопечному. Они привели Шуддходхану, и тот немедленно воздал почести своему маленькому сыну. Эта последняя часть истории, несомненно, является чистым вымыслом. Однако самой истории о том, как Гаутама еще совсем малышом погрузился в состояние йогического транса, независимо от ее исторической достоверности, придается важное значение в палийских легендах о Гаутаме. Считается, что это событие сыграло не последнюю роль в его последующем просветлении.
Итак, прошли годы, и в период разочарования в путях к духовному освобождению, которые предлагали аскеты, йоги и нищенствующие лесные монахи, Гаутама, разрываясь между отчаянием и надеждой, вслед за своей мыслью о том, что должен быть какой-то иной путь к просветлению, вдруг вспомнил то давнее детское переживание. Воспоминание о состоянии экстаза, пережитом в раннем детстве, вдруг непроизвольно всплыло из глубин памяти.