х постоянных перерождений.
Как и любая буддийская доктрина, концепция анатман была не столько философской, сколько прагматической. Однажды приобретя «прямое знание» об анатмане при помощи йогической медитации и осознанной внимательности, адепт освобождается от страданий и становится неуязвимым для пагубных поползновений эгоистического самосознания — возвращение к нему делается логически невозможным. Как мы уже говорили, в регионах, затронутых феноменом «осевого времени», многие были подвержены внезапным приступам одиночества и потерянности, словно лишились сокровенной части души, которая придавала жизни смысл и ценность. Это состояние проистекало в основном от осознания собственной уязвимости в жестоком мире, где правил бал гипертрофированный индивидуализм нового рыночного уклада. Неспроста Будда старался привить своим бхикшу понимание того, что у них нет своего «я», которое беспрестанно следовало защищать, ублажать, укреплять и усиливать в ущерб другим. Раз освоив науку осознанной внимательности, бхикшу начинал отчетливо видеть, насколько эфемерна субстанция, которую принято называть «душой, своим "я"». Он более не мог и не желал отождествлять себя с чередой сменяющих друг друга побуждений беспокойного эго. Он учился относиться к своим желаниям, страхам и вожделениям как к отвлеченным феноменам. Достигнув же состояния бесстрастности и невозмутимости, объяснял Будда на исходе второй проповеди в Оленьем парке, бхикшу осознает, что готов к просветлению. «Он отбрасывает прочь алчность бытия, и с исчезновением вожделений наступает избавление, освобождение». Это означает, что теперь бхикшу достиг своей цели и получил полное право на тот же торжествующий возглас, каким Будда приветствовал собственное просветление. «Рождения исчерпаны. Праведная жизнь достигла своего завершения. То, что должно было быть сделано, сделано; больше ничего не нужно делать для этого мира!»[27].
И вправду — пятеро бхикшу, услышавшие, как Будда разъясняет учение об анатмане, достигли просветления и стали архатами. Как говорят палийские тексты, это учение наполнило восторгом их сердца[28].
Казалось бы, это довольно странно: с чего бы человеку радоваться, если он узнал, что его «я», которое он привык тешить и нежить, на самом деле не существует? Будда понимал, что истина анатмана способна сильно напугать: предположим, какой-нибудь неподготовленный мирянин услышит эти сакраментальные слова и в панике подумает: «Что же это, моего "я", оказывается, не существует? Меня отрицают, как будто меня нет? И меня больше никогда не будет!»[29].
Однако по свидетельству Палийского канона люди воспринимали анатман с радостью и огромным облегчением, как и пятеро бхикшу. И это доказывало, что идея от анатмане истинна. Живя так, как будто эго не существует вовсе, люди чувствовали, как раздвигались тесные рамки их бытия и это наполняло их счастьем. Такие же ощущения дает практика излучения «беспредельной любви и сочувствия», как раз и призванная развенчать величие собственного эго и тогда человек способен допустить в свою личную вселенную любовь и сочувствие к другим существам. Эгоистическое самосознание ограничивает нас узкими рамками; глядя на мир через призму собственного эго, мы намеренно сужаем свое видение. Какое же избавление для человека жить свободным от стяжательства, алчности, ненависти и страхов, которые рождаются под влиянием острого постоянного беспокойства за собственное выживание и положение в жизни! Конечно, будь анатта абстрактной идеей, она выглядела бы довольно туманной, но в качестве руководящего жизненного принципа она способна вызвать в человеке глубокую духовную трансформацию. Живя так, будто он лишен личности, человек обнаруживает вдруг, что победил собственное себялюбие, и это приносит огромное облегчение. Постигнув же анатман «прямым знанием» йогина, он переходит к новому, более насыщенному и качественному существованию. Таким образом, анатман раскрывает чрезвычайно важную истину о человеческой жизни, даже при том, что эмпирически мы не можем доказать, что «я» не существует.
Будда был убежден, что свободная от эгоизма жизнь непременно приведет человека к нирване. Монотеисты в этом случае сказали бы — в Царствие Божье. Но Будде чужда была идея персонифицированного бога, он считал, что это слишком ограниченное представление, поскольку из него следует, что Высшая Истина не более чем еще одно существо. Нирвана же — это ни персонифицированное существо, ни место вроде небес, обиталища единого бога. Будда всегда отрицал наличие какого-то абсолютного принципа или высшего существа, считая, что это может стать очередной догмой, очередными оковами и, следовательно, препятствием к просветлению. Представление о боге-существе, равно как доктрина о существовании «я», годятся лишь для того, чтобы подпирать и подпитывать себялюбивое эго. Эту опасность прекрасно осознавали и истинно мудрые представители монотеизма — и христианства, и иудаизма, и ислама. Поэтому то, что они говорили о боге, всегда было созвучно тем словам Будды о нирване. Кроме того, они отрицали, что бог — это иное существо, настаивая, что наши представления о «бытии» настолько ограниченны, что было бы правильнее говорить, что бога не существует и что «он» — это ничто (т.е. ничего из тех форм существования, которые известны людям). Однако на более житейском уровне «бог» действительно зачастую низводится до идола, отвечающего представлениям и вкусам тех, кто ему поклоняется. Если на минуту вообразить, что бог — это существо, вроде человека, с присущими ему вкусами и пристрастиями, то было бы слишком легко убедить себя, будто «он» одобряет некоторые наши совершенно мизантропические, эгоистические и даже пагубные надежды, страхи и предубеждения. Под эгидой таких вот ограниченных представлений о боге свершались самые страшные и жестокие религиозные гонения и изуверства в истории человечества. Будда расценил бы веру в бога, которая дает индульгенцию нашему ненасытному эго, как вещь «неподобающую»: она способна лишь еще глубже вогнать верующего в пучину губительного и опасного эготизма, преодолеть который она, в сущности, и призвана. Путь к просветлению лежит только через отказ от такой ложной «духовной подпорки». Резонно предположить, что йогическое «прямое» постижение анатты было главным методом, при помощи которого ранние буддисты испытывали состояние нирваны. Это представляется вполне естественным, поскольку все возникшие в «осевое время» вероучения в той или иной форме воплощали идею о том, что лишь отказ от собственного эгоистического самосознания и полное самоотречение позволяют человеку в полной мере реализовать свой духовный потенциал. Следовательно, обращаться к религии с тем, чтобы «выхлопотать» себе какое-нибудь благо, вроде блаженной отставки после жизненных трудов, означает выхолостить самую суть религии. Это глубоко и истинно осознали пятеро бхикшу, которые достигли просветления под влиянием первых проповедей Будды в Оленьем парке.
Что же дальше? А дальше следовало нести свет Дхармы другим людям. Как и сам Будда понял в свое время, постичь первую Благородную истину, истину о дукхка, означает испытывать сострадание к скорби и боли других людей; доктрина об анатте подразумевает, что просветленный должен жить не для себя, но для других. И хотя теперь в мире стало уже шестеро архатов, все равно их было слишком мало, чтобы донести до человечества свет учения о долгожданном освобождении из пут страданий. И вдруг как по мановению волшебной палочки маленькая сангха Будды стала пополняться новыми адептами. Первым был Яса, сын богатого купца из Варанаси. Как юный Гаутама, он смолоду проводил свои дни в удовольствиях и роскоши. Но как-то проснувшись среди ночи, взглянул на служанок и наложниц, которые ублажали его целыми днями, а теперь спали вокруг его ложа в самых нелепых, уродливых позах. Ясу неприятно поразил отталкивающий вид спящих. Не правда ли, точь-в-точь история о Гаутаме? Действительно, Ниданакатха и прочие тексты более позднего, чем Палийский канон, происхождения, без каких-либо оговорок рассказывают эту же историю, но только про юного Гаутаму. Этот факт однозначно свидетельствует, что данный сюжет обладает чертами архетипа. Он в символической форме показывает, как человек вдруг начинает испытывать отвращение к окружающему миру — такое происходило со многими жителями городов в долине Ганга. Палийский канон между тем рассказывает, что Яса воскликнул: «Как ужасно все это! Как отвратительно!» И мир вдруг показался ему нечестивым и бессмысленным, а потому невыносимым. В тот же миг Яса вознамерился отрешиться от такого мира и уйти прочь в поисках лучшего. Сунув ноги в шитые золотом туфли, Яса тихо выскользнул из отцовского дома и направился в сторону Оленьего парка. Оказавшись в парке, он встретил Будду, который наслаждался прогулкой в тихом свете нарождающегося дня. Интуитивным чутьем просветленного Будда немедленно распознал смятение в душе Ясы. Сделав ему знак остановиться, Будда с ласковой улыбкой произнес: «Это не ужасно, это не отвратительно. Садись, Яса, и слушай. Я научу тебя Дхарме»[30].
Безмятежность Будды и его мягкое обхождение сей же миг успокоили Ясу. Вместо тошнотворного отвращения его сердце наполнилось радостью и надеждой. Обретя радость и мир, Яса вошел в состояние, необходимое для просветления. Сняв шитые золотом туфли, он опустился на землю подле Будды, а тот принялся наставлять его, шаг за шагом, с самых азов, открывая перед ним смысл Срединного пути. Он начал с того, как о важно отбросить танха и чувственные удовольствия, а потом говорил о пользе праведной жизни. Почувствовав, что Яса готов воспринять главное, Будда поведал ему Четыре Благородные Истины. По мере того как Яса слушал, «чистое видение Дхармы возникло перед ним» и проникло в него — как гласят палийские тексты — с той же легкостью, с какой краска впитывается волокнами ткани и окрашивает их