.
И как всегда, через все проповеди и наставления красной нитью проходила мысль о сострадании как самой главной благодетели. Как-то раз между царем Прасенаджитом и его женой зашел разговор, в котором каждый из них признался, что для него нет ничего дороже собственного «я». Как вы могли бы догадаться, Будда наверняка не одобрил бы такой постановки вопроса. И все же, когда царь Прасенаджит поведал ему об этом разговоре, Будда не стал укорять его, заводить разговор об анатмане или проповедовать основы Восьмеричного пути. По своему обыкновению, Будда взглянул на предмет обсуждения с точки зрения собеседника и построил свой ответ исходя из представлений самого царя, а не того, что должен был думать Прасенаджит по мнению самого Будды. Поэтому он не стал убеждать царя в том, что собственное «я», душа, есть не более чем заблуждение — не будучи тренированным йогином, царь все равно не смог бы «увидеть» этой истины. Вместо этого Будда предложил подумать о следующем: если он, царь, находит, что его собственное «я» для него дороже всего на свете, то резонно предположить, что так же могут думать и другие, и так же стремиться ублажать свое собственное «я». Отсюда Будда сделал вывод, что «человек, который любит свое "я", не должен причинять вред "я" других людей»[38]. Иными словами, надо следовать максиме, именуемой в других культурах золотым правилом нравственности: «Не поступай с другими так, как ты бы не хотел, чтобы поступали с тобой»[39]. Конечно, мирянину было невозможно полностью изжить эгоистическое самосознание, но любовь к собственному «я» могла бы научить его относиться сочувственно к уязвимости «я» других людей. Это позволило бы ему избавиться от шор собственного эго и приблизиться к ахимсе.
Манера, избранная Буддой для проповедования мирянам, отчетливо прослеживается в знаменитом Наставлении каламам[40], народу, населявшему одноименную республику северной части долины Ганга. В прежние времена это была самостоятельная племенная республика, но позже попала под влияние царства Кошалы, что дало импульс развитию городской цивилизации. А, как нам уже известно, везде, где зарождались города и городская жизнь, люди, непривычные к новому укладу, начинали испытывать духовный голод, одиночество, неприкаянность. Примерно так и обстояли дела у каламов, когда странствия привели Будду в их город Кешапутра. Узнав о его появлении, горожане снарядили делегацию, чтобы просить у Будды помощи и совета. В их город, пояснили каламы, часто заходят аскеты, духовные наставники разных сект, брамины и каждый превозносит свое учение, объявляя все прочие ложными. Эти многочисленные дхармы не только противоречат друг другу, но и чужды им, жителям Кешапутры, потому что все как есть проистекают из туманных умозрительных построений болтунов, что странствуют из города в город. «Так кто из духовных учителей говорит истину, а кто лжет?» — спросили у Будды посланцы. В ответ он сказал, что хорошо понимает причины их сомнений и растерянности. Далее он стал беседовать с каламами, встав на их позицию. Он не хотел усугублять их смятение изложением основ собственной Дхармы, что лишь сильнее запутало бы их, а провел нечто вроде импровизированного наставления (напоминающего излюбленную мудрецами «осевого времени» Сократом и Конфуцием форму философского диалога). Будда хотел подтолкнуть каламов самостоятельно разрешить свои сомнения. Начал он с того, что объяснил им корни их неверия: всякий раз они ожидали, что очередной мудрец раскроет им глаза на истину, а потом, прислушавшись к голосу своего сердца, убеждались, что сами знают истину.
«Послушайте, каламы, — обратился к ним Будда, — не удовлетворяйтесь свидетельством других, не принимайте чужих слов на веру. Каждый человек обязан самостоятельно определяться в вопросах морали. Взять, например, жадность: хорошее это качество или плохое?» — спросил Будда. «Плохое, Господин», — ответствовали каламы. Тогда Будда спросил: «А не замечали ли вы, что человек, алчущий чего-либо, готов ради этого убить, украсть или солгать?» — «Да», — согласно закивали каламы. «А не делает ли алчного эгоиста такое поведение изгоем, а стало быть, человеком несчастным? — продолжал задавать вопросы Будда. — И как насчет ненависти или чрезмерной привязанности к собственным заблуждениям вместо попытки увидеть вещи в их истинном свете? Разве эти чувства не ведут к боли и страданиям?» Каламам оставалось только согласно кивать. Так, шаг за шагом апеллируя к их жизненному опыту, Будда подводил своих слушателей к пониманию пагубности «трех огней» — алчности, ненависти и неведения. К концу беседы каламы обнаружили, что, в сущности, уже знают основные принципы Дхармы. «Поэтому я и призываю вас не полагаться на слова учителя, каким бы мудрым он вам ни казался, — молвил в конце Будда. — Когда вы знаете по себе, что одни вещи "благотворны" (кусала), а другие — "неблаготворны" (акусала), вы должны именно этим руководствоваться в своем поведении, независимо от того, что говорят другие»[41].
Кроме того, Будда убедил каламов, что благотворно не только избегать алчности, ненависти и заблуждений (которые есть неведение), но и культивировать противоположные качества — неалчность, нененависть и незаблуждение. Если каламы приучат себя проявлять милосердие, доброжелательность и щедрость и попытаются хорошенько осмыслить свою жизнь, они обнаружат, что сделались счастливее. Если им предстоит еще одна жизнь (заметьте, Будда в разговоре с каламами не пытается говорить об идее реинкарнации, полагая, что они вряд ли с ней знакомы), то эти благие дела помогут им в следующей жизни родиться божествами, обитающими в небесной сфере. Если же следующего рождения не будет, то такое дружелюбие и внимательное отношение вдохновят и других вести себя так же по отношению к ним. По крайней мере, они всегда пребудут в уверенности, что ведут себя подобающим образом, а это тоже источник душевного комфорта. Будда показал каламам основы медитативной техники, которая представляла собой адаптированную для мирских последователей версию «неизмеримостей» (аппамана). Сначала следовало сделать попытку избавиться от зависти, низменного чувства недоброжелательности и заблуждений. Затем надо было научиться проявлять ко всем искреннее сострадание. Благодаря этому раздвигаются узкие рамки бытия, жизнь становится более насыщенной и яркой. Каламы почувствуют, как их переполняют «огромное, возвышенное, беспредельное милосердие и доброта»; они вырвутся за пределы личных взглядов и смогут обнять своим сознанием весь мир целиком. Так мирянин выходит за ограничивающие рамки мелочного эго и неожиданно испытывает экстаз, его сознание вырывается на просторы Вселенной «вверх, вниз, во все стороны», он ощущает, что его сердце раскрывается навстречу миру, наполняясь бесстрастной невозмутимостью[42]. Мирянам, может, и не дано приблизиться к вечной нирване, зато у них появляется возможность испытать ощущения, хоть отдаленно, но напоминающие беспредельный восторг полного окончательного освобождения.
Таким образом, Будда одинаково учил и своих монахов, и мирских последователей активно практиковать сострадание как средство, позволяющее пригасить воинствующий эгоцентризм, который доминировал в новом агрессивно-требовательном рыночном обществе и заслонял от человека сокровенный аспект бытия. То подобающее умонастроение, которое Будда старался привить своим последователям, лучше всего описывают стихотворные строки Палийского канона:
Пусть будут счастливы все существа!
Слабые и сильные, высокого, среднего и низкого звания,
Малые и великие, видимые и невидимые, близкие и далекие,
Живущие или те, кому еще предстоит родиться, —
пусть будут все они абсолютно счастливы!
Пусть никто никому не лжет или не презирает
ни одно живое существо нигде на свете.
Пусть никто не причиняет вреда ни одному живому существу —
ни из гнева, ни по ненависти!
Как мать бережет и лелеет свое единственное дитя,
так пусть каждый бережет и лелеет все живое!
Пусть он простирает свои исполненные любви помыслы на все миры,
пусть его беспредельный благосклонный дух
объемлет их и ввысь, и вглубь,
И поперек — без всяких границ;
свободный от ненависти и вражды![43]
Мирской последователь, возвысившийся до этого состояния, утверждал Будда, сделает огромный шаг вперед к духовному совершенству.
В Палийском каноне упоминаются всего лишь несколько мирских последователей Будды, которые практиковали йогическую медитацию, не будучи посвященными в сангху, и даже достигли нирваны. Впрочем, это единичные случаи, и такие виртуозы духа скорее исключение, нежели правило. Считалось, что человек, достигший состояния архата, не может продолжать обычную жизнь: став просветленным, он либо немедленно вступит в сангху, либо умрет. Как раз это и произошло с отцом Гаутамы, Шуддходханой: он достиг нирваны на пятый год проповедничества своего сына и на следующий день умер. Услышав эту печальную весть, Будда поспешил в Капилаватсу и на некоторое время оставался в роще Нигродха. Это событие дало импульс развитию сангхи в новом направлении, которое Будда поначалу, похоже, не слишком-то приветствовал.
Пока он находился в ашраме Ньягродха, его посетила вдова Шуддходханы, Паджапати Гаутами, которая также приходилась Будде родной тетей и приемной матерью — родная мать Гаутамы умерла вскоре после его рождения. Теперь Паджапати была свободна от семейных обязанностей и попросила племянника посвятить ее в сангху. Будда ответил категорическим отказом. Он считал, что женщинам не место в монашеском ордене, и твердо стоял на своем, хотя Паджапати трижды обращалась к нему с мольбами. Бедная женщина покинула ашрам в глубокой печали. Несколькими днями позже Будда направился в Весали, столицу лежавшего на северном берегу Ганга царства Видеха. Он любил останавливаться в просторном помещении, увенчанном высоким фронтоном. Как-то утром ученик Будды Ананда увидел на крыльце рыдающую Паджапати и с ней толпу шакийских женщин. Ананда пришел в ужас. Надо сказать, было от чего: Паджапати обрила на голове волосы и облачилась в желтое монашеское одеяние. Всю дорогу до Весали она прошла пешком, о чем свидетельствовали ее стертые, разбитые в кровь ноги. Сама она выглядела очень слабой и изможденной. «Гаутами, — воскликнул Ананда, — что ты здесь делаешь, да еще в таком плачевном виде? И отчего ты в слезах?» Н